Библиотека литературы США
Шрифт:
— Пап, вон та тетя чего делает?
— Да это никак мисс Хетти Перселл вышагивает впереди.
— А чего ей тут надо?
— Мисс Хетти, сынок, величает себя Хозяйкой дождя. Возможно, идет его вызывать. Дождичек нам сейчас ох как не помешал бы. А вообще она больше сидит на почте.
— Ага, теперь я узнал ее. — Дьюи открыл рот.
— Ты погоди подавать голос, — сказал отец. — Можно ведь и в хвосте держаться потихоньку, если постараемся.
Спина мисс Хетти поднялась на крутой пригорок, ее черная шляпа четко обозначилась поверх деревьев. До нее было как от одного конца улицы
Вот мисс Хетти сошла в овражек и скрылась из виду.
— Чисто по линеечке выступает, верно я говорю? — усмехнулся отец. — Гляди, то была, а то нету. Ну а мы с тобой давай-ка прямиком по тропке.
Но немного спустя, когда они подошли к реке, Дьюи вдруг показал вперед пальцем. Совсем близко, на палой листве, виднелся сквозь деревья объемистый и прочный ридикюль с такой ручкой, какие бывают на чемоданах. Еще один бесшумный шаг, и они увидели мисс Хетти. На земле, расстелив ковром пальто, чуть подобрав колени и одернув юбку до самых пят, в шляпе, нахлобученной до бровей, держа в руке очки в стальной оправе, сидела мисс Хетти Перселл и вызывала дождь. Их она даже не заметила.
Каким способом мисс Хетти вызывает дождь, было известно всякому — она садилась у ближайшей воды и высиживала сколько потребуется. Без звука, точно рыбак над удочкой. Но по тому ли, как выглядывали у нее из-под юбки носки покойных туфель, или же по тому, как осела на них пыль пересохшего леса, только чудилось, будто мисс Хетти обосновалась здесь навечно — их, во всяком случае, пересидит.
Отец подал знак, они обошли мисс Хетти кругом и двинулись дальше.
— Вот я где облюбовал, — сказал отец.
Старый бетонный мост был перекинут в этом месте через речку Мускатинку. Мост порядочно не доходил до берега, человеку не допрыгнуть, потому что старая дорога, которая кое-как вела сюда через лес, хоть и сильно подзаглохла, выйдя к реке, валилась вниз с песчаного обрыва. Мост возвышался на своей единственной ноге, точно стол посреди воды.
«Переход — на свой страх и риск», — гласила надпись на тесинке, и, пружинистая, словно гамак, доска была брошена с берега на мост. Дьюи пробежался по доске, побежал на тот конец моста, и у него вырвался вопль — оказывается, это был остров.
Бородатые деревья нависли вокруг него кольцом, неслышно пробиралась по песку сквозь валежник речка Мускатинка, и рыболовы уселись на мосту, поближе к середине, наживили крючки червями из жестянки, извлеченной в свою очередь из кармана, и закинули удочки через край моста.
И понятное дело, ничегошеньки не поймали.
Часов в двенадцать Дьюи с отцом бросили удить и запустили зубы в печенье с мармеладом, вынутое из другого отцовского кармана.
— А мост этот ничей, — сказал отец. — Прямо сам просится в руки. Чудно, как это до сих пор никто не додумался разбить палатку на эдаком справном полу — живи, знай, на отлете, на отшибе.
— Кто, я? — спросил Дьюи.
Отец усмехнулся краем рта, съел печенье и тогда сказал:
— Это раньше у матери надо спроситься.
— А вон еще одна тетенька! — сказал Дьюи.
И верно, еще одна решилась потревожить покой этого места. Над водою и меж деревьев, на той стороне реки, откуда они пришли, ее лицо светилось яснее фонаря в ночную пору. Она отыскала их.
— Уголек? — позвала она, и вверх поднялась белая рука. Зов походил на воркованье горлинки в апреле или мае, он летел неуверенно, как будто она попробовала что-то добросить до них сквозь воздушное пространство.
Угольком звали отца, только он не откликнулся. Как сидел, так и остался сидеть на юру, на середке моста, высоко вздернув синештанные колени, зажав в руке надкусанное печенье.
Тогда она повернулась и скрылась в гуще деревьев.
Дьюи легко было вообразить, что она удалилась умирать. А если б не ушла, то умерла бы тут же, на месте. Такой жалобой прозвенел посланный ею клич, столько в нем было горести. Да и о чем, кроме смерти, можно вообще поведать таким вот тающим голоском, если к тому же после повернуться и убежать? За неспокойными ветвями ивняка — лишь они были сегодня тронуты отблеском света — ее лицо, перед тем как исчезнуть, было белое и неподвижное, словно как заколдованное.
— Ушла, кажется, — сказал Дьюи, вставая.
На коряги, торчащие из мелкой воды, поналезли черепахи и лежали теперь, выставив маленькие головки. Одну старую коряжину густо облепил черепаший молодняк. Дьюи насчитал вкруговую четырнадцать черепашек, семь с одной стороны, оттуда сюда, семь — с другой, отсюда туда. На неохватном стволе устроилась неохватная черепашища, серохвостая, величиной с посудный таз, до того криво примостилась — смех один, и ничего, сидит, как будто так и надо.
Поесть поели, но рыба опять никак не ловилась. И тут из-за ивовых ветвей, почти в том же самом месте, снова выглянула незнакомка. Она дает им возможность одуматься!
Приставила ладони рупором к безмолвным губам. Хочет позвать: «Уголек!»
— Уголек! — Вот оно.
— Сиди-ка ты тихо, — сказал отец. — Не тебя зовут.
Уж если кто умел сидеть тихо, так это человек по прозванию Уголек.
Загадочная незнакомка не проронила ни словечка, кроме лишь одного-единственного, а его роняла тихонько, так, что у слова едва хватало силы пролететь над водой; и все равно отец ни разу не отозвался, покуда она не скрылась. А тогда сказал:
— Уголька ей. Обойдется.
Он даже наживку больше не насаживал на крючок, не рассказывал, что учинит этим рыбам, если они сию минуту не начнут вести себя прилично. Однако, когда на крючке ничего не оказалось, он глянул на родного сына, как чужой человек, который сидит здесь, на мосту, с тех пор, когда он еще не был отрезан от суши.
Зато Дьюи насадил наживку и не успел опомниться, как вытащил рыбу.
— Ой, кто это, кто? — закричал он.
— Окунька себе добыл, сын.
Пританцовывая с рыбешкой — в ней было шесть дюймов длины, и она прыгала на крючке, — Дьюи обхватил отца за шею.