Библиотека мировой литературы для детей, т. 29, кн. 3(Повести и рассказы)
Шрифт:
— Мы что знаем, то знаем, — погрозила пальцем Клава.
Четвертый курс приглашался для собеседования в вечернюю смену.
— Катеринушка моя! — преувеличенно весело восклицала Лина. — Заведующий, да товарищ Камушкин от комсомола, да Савельева, то есть я, от студкома — вот и комиссия. Да из центра какая-то тетка. Будь хоть ведьма — трое против одной, ясно? Пока.
Сдвинула на затылок шапку-ушанку и исчезла.
В коридоре вестибюля толпились четверокурсники. Катя пришла с опозданием. Небольшим, но рассчитанным. «Не думайте, что волнуюсь. Нисколько. Не придаю ни-ка-кого значения!»
— Ведь знаешь, что тебе по алфавиту близко, ну что же ты, где твоя сознательность, право? — попеняла староста курса, серьезная, положительная девица, ужасно озабоченная тем, чтобы четвертый курс был образцовым, показывая во всех случаях пример дисциплинированности.
— Извини, пожалуйста.
— Ладно, все равно нарушен алфавит. Жди. Скоро пойдешь.
Староста выкликала по списку, кому идти в пугающую, таинственную комнату, где заседала комиссия.
— Как представителя из центра зовут? — спросила Катя.
Никто не знал.
«Инспектор Н. Н.», — назвала про себя Катя, как иногда называет своих героев Тургенев. «Господин Н. Н.». «Госпожа Н. Н.».
Вышел, вернее, вылетел, будто пинка дали в зад, Григорий Конырев, распаренный, как из бани, с одним выпученным, другим резко скошенным глазом, в которых стояла какая-то разбойная лихость.
— Что? Что? Что? — мгновенно окружили его. — Да рассказывай же, Конырев, Гриша, блаженный, чудак!
— Если у человека свои, не в общую дуду, убеждения, значит, блаженный? Пусть блаженный. Не скрываю своих взглядов. Не прячусь. Отвергаю церковь. Государственную власть. Армию. Войны. Никого не насилую и не желаю, чтобы надо мною учиняли насилия.
— Какие над тобой учинили насилия?
— Хотели. Потребовали подписку, чтобы после техникума ехал, куда назначат. Отказываюсь. Наотрез. Не желаю. Желаю жить свой волей. Служу народу где хочу, как хочу.
— А сейчас?
— А сейчас, вернее, завтра — до свидания, братцы, может, прощайте. Котомку на плечи — и в Ясную Поляну. Там дерево бедных… Погляжу. Пойду пешком по земле, как Горький. Поучусь не по книжкам.
— Екатерина. Бектышева!
Катя вошла в комнату. Обычный кабинет заведующего. Портрет Ушинского на стене. Катя незаметно кивнула ему. Подмигнула члену комиссии Лине, это уж совсем незаметно. Поклонилась заведующему.
Во главе с ним за столом восседали чрезвычайно серьезные члены комиссии Лина и Камушкин. И инспектор Н. Н. Женщина средних лет, в темно-сером жакете мужского покроя, с тяжелыми плечами, короткой шеей.
От нее-то и шла, видимо, та волна чего-то враждебного, что мгновенно почувствовала Катя. Из-за нее-то обычный кабинет заведующего сегодня был необычен.
Она вся была тяжелая, мощная. На большом, почти квадратном лице за толстыми стеклами очков круглые глаза, неподвижно вперившиеся в упор, с подчеркнутой пристальностью. Говорят, глаза — зеркало души. Ее глаза не зеркало — щупальца. А душа пряталась, нераспознанная. Впрочем, эта веющая, как из погреба, стужа…
— Екатерина Платоновна Бектышева, — дружески представил заведующий.
— Да-а, — неопределенно протянула инспектор Н. Н.
Открыла потертый рыжий портфель и вынула… Что бы вы думали?
— Что это? — не сдержась, воскликнула Катя.
— Вам лучше знать.
— Позвольте… — недоуменно начал заведующий.
Лина вытянулась, давая Кате знаки: «Спокойно! Держать нервы в узде».
— Наш образованный и одаренный преподаватель психологии Федор Филиппович… — начал заведующий.
— При чем психология? — прервала инспектор.
— Федор Филиппович — старожил наших мест, страстный любитель природы и поклонник художника Нестерова, которого знавал и видел мальчишкой, когда художник задолго до революции приезжал к нам рисовать свои знаменитые картины.
— Картины? Это икона.
Инспектор Н. Н. держала за кончики Катину репродукцию «Отрока Варфоломея».
— Эта картина Нестерова хранится в Третьяковке, — убеждал заведующий, вдруг погрустнев и разом как-то сильней постарев.
— Знаю, — наклонила голову инспектор Н. Н., причем подстриженные волосы повисли вдоль щек. Она подняла голову, русые пряди вернулись на место. — В Третьяковской галерее хранится многое из прошлого и старинные иконы тоже. Ваш преподаватель не мог выбрать для демонстрации что-нибудь другое, идейное, а не монаха с венцом? Да, а кроме того… нам стало известно, ваш преподаватель учит психологии по учебнику заграничного буржуазного ученого. Что за выдумки? Разве у нас своей, советской психологии нет? Нам известно, что он… у него и в семье разложение?
Заведующий недоуменно и подавленно слушал вопросы, не отвечая, и только горький укор и стыд — да, стыд! — отражались на его потупленном лице с веерочками морщин у висков. Откуда инспектору все это известно? Кто осведомил и зачем? Члены комиссии замерли, чуя, творится что-то неладное, и не зная, как в данном случае себя повести.
— Где вы взяли мою репродукцию? — перебила Катя инспектора.
— Вас не касается.
— Репродукция висела у меня над тумбочкой. Я не заметила, что ее нет… украли.
— Ах! — громко ахнула Лина.
Инспектор Н. Н. положила «Отрока Варфоломея» на стол, сняла очки — протереть, и глаза ее без очков оказались белесыми, щупающими вслепую, а нос совсем пуговичный, а над носом красная полоска от дужки. Маленький носик на большом белом лице.
Кажется, она поняла, что хватила лишку по части бдительности, и обратилась к заведующему голосом, металл в котором неожиданно сменился свирелью:
— У нас еще будет время пообщаться, я надеюсь обогатиться вашим выдающимся педагогическим опытом.