Библиотека мировой литературы для детей, т. 29, кн. 3(Повести и рассказы)
Шрифт:
Что на свете праздничнее первого зимнего утра? И блеск, и свет, и чистота, и даже неловко ступать на эту легкую воздушную белизну и оставлять влажные следы разношенных туфель, не совсем подходящих для зимы, но других нет, спасибо за эти.
Очухавшись после сна, досыта назевавшись, Лина тоже впала в лирическое настроение.
— Эх, Катя, пролетит незаметно зима, и снова рассеемся в разные стороны. Но теперь не то… Я тебе откроюсь, только, чур, ты мне тоже. Катька, любовь у меня! Пролетит зима, к окончанию курса поженимся. Решено и подписано. Знала бы, какие он мне слова говорит! «Ласточка…»
Катя покосилась. «Ласточка!» Крепкая, складная, с большими крестьянскими руками, решительным шагом, активистка, член студкома… Ласточка!.. Но она расцвела. Ты заметила, Катя, она расцвела? Круглый румянец на щеках — сущие розы. А брови? Ты заметила, брови потемнели, как два темных крыла.
Они шли вдвоем на лекцию обычной дорогой, от лавры через базарную площадь, под гору, затем Московской улицей, затем в переулок — словом, ежедневным путем, мимо деревянных в три окна по фасаду домов, вовсю дымящих печных труб. Обычно, как всегда. Но снег, снег…
— Еще, Катя… да разве все передашь! И откуда он слова такие дорогие берет? Университетов не проходил. А обнимет… Нет, про это не буду. Я его слушать люблю, как он клянется в вечной любви. Твой тебе клялся, а, Катя?
«Снег, снег. Белый, блестящий, усыпанный блестками с детской рождественской елки. Вон едет мужик на телеге. На санях в первый день рано, а овчинный полушубок надел. Как весело горит на солнце новенькая желтизна полушубка! Чудесное время — зима! Наверное, скоро прилетят и снегири. Мои снегири с красными грудками, зимние цветы на голых ветвях…»
— Кончим курс, Катя, и будем с тобой женами командиров, советских специалистов-электриков, — продолжала строить планы Лина. — Только я не очень-то над собой командовать дам. Он свое дело знай, а в семейной жизни я командирша. Катя, твой красиво тебе в любви признается? Поделись. Из дружбы поделись, хоть немного… Ну же, ну! — нетерпеливо понукала Лина. — Катя, откройся, из дружбы, ведь подруги же мы!
«Твой милый образ, незабвенный…»
Тихо, не поднимая глаз, Катя начала:
Твой милый образ, незабвенный, Он предо мной везде, всегда, Недостижимый, неизменный, Как ночью на небе звезда…Лина ахнула:
— Он… Максим так тебе объясняется? Стихами? Сочиняет стихи?
— Это Тютчева стихи.
— А-а, — слегка разочаровалась Лина, неясно представляя, кто такой Тютчев, нашего времени стихотворец или прошлого века? — А свои слова Максим говорит?
— И свои слова.
— Как? Что? Да ну же, Катя?
— Моя дивная сказка…
— Сказка… дивная… — зачарованно вторила Лина.
— Несказанная мечта…
— О-о-о! — простонала Лина. — Вот уж никогда не подумаешь, чтобы Максим, на вид совсем деревянный, говорил такое… «Несказанная мечта»… Даже лучше моего.
Они уже недалеко от педагогического техникума. Обгоняя их, спешили первокурсники, боясь опоздать; солидно шествовали старшие, мало беспокоясь, что скоро звонок.
Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты… —читала Катя.
Лина стала, пусть скоро звонок, в изумлении сдвинула темные крылья бровей:
— И это? Ой, Катя! А ты скрытничала. Ой, скрытная ты! За что я с тобой сдружилась, сама не пойму. Совершенно противоположные типы: я вся на виду, ты вся запертая.
Прерывая ее бурное изумление, в техникуме в самое время зазвонил звонок, слышный на улице: «За учебу. Личные дела в сторону, за учебу!»
И Катя ринулась на учебу, оставляя позади изумленную Лину.
«Зачем я ей напридумывала? Ничего подобного не было, хоть чуть-чуть похожего не было… Любовь? Что такое любовь?»
Удивительно! Катя не помнила художника. Или смутно-смутно. Красивый? Да. А еще? Она помнила чувство восторга, какого-то всю ее пронзившего счастья, будто плывешь под небесами среди звезд, да, не смейтесь, «по небу полуночи ангел летел». Все перестало быть, ничего нет, только восторг, всю тебя захватившее счастье; она даже не откликнулась бабе-Коке, не догадалась, что баба-Кока умирает, и слушала, слушала необыкновенное, что в ней поет, и если бы он позвал… Это любовь?
— Катерину Платоновну Бектышеву прошу сообщить, какой из двух предложенных мною методических приемов она избрала и почему?
Катя! Куда тебя унесло? Вернись в действительность. Ты на лекции по методике математики. Низенький горбатый методист с болезненно-желтым лицом вытирает несвежим платком пальцы в мелу и глядит на нее печальными глазами горбуна. Какие-то цифры и формулы написаны на доске. Что-то надо решить. Что-то подсказывает Лина, загородившись от методиста рукой. Хихикает Клава, довольная посрамлением усерднейшей, неизменно успевающей по всем предметам Катерины Бектышевой, «украшения четвертого курса».
И звонок не спасает. До звонка к концу урока еще порядочно времени. Можете размышлять дальше, Катерина Платоновна, в журнале поставлена закорючка, обозначающая невнимание, несообразительность и пр., и горбатый методист с печальным лицом укоризненно качает головой.
«Сегодня на гульбище не приду. Не жди. Кончено. Бесповоротно. Встречаться просто так, без любви? Где то счастье, то чудо? Сегодня не приду или… приду под самый конец и скажу… Что сказать? Не пойду. Разве бывает любовь без слов, без красивых слов, нежных слов? Все кончено. Никогда больше не приду на гульбище».
Она опоздала на четверть часа. Всего на пятнадцать минут. Это много — пятнадцать минут, когда у тебя один час, и ни секундой дольше.
Где же снег? Первый чистейший, пышный, легкий, усыпанный елочными блестками? Где зима? Под ногами хлюпало. С крыш текло.
Максим кинулся к ней:
— Думал, заболела.
Схватил обеими руками за плечи и несколько мгновений, а может быть, долго глядел в глаза, почти сурово, потом смягчаясь, теплея.
— Боялся, заболела…
И привлек, больно прижал к груди.