Библиотека мировой литературы для детей, том 36
Шрифт:
Этого было больше чем достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая. Его ярость стихла и уступила место сомнению, неуверенности, затем в нем заговорила жалость, нежность и, наконец, любовь, и, когда Эвтибида, закрыв лицо руками, пошла к выходу, он вскочил и, загородив ей дорогу, произнес смиренно:
— Прости меня, Эвтибида… я сам не знаю, что говорю… что делаю… не покидай меня так… прошу тебя!
— Отойди, во имя богов, покровителей Афин! — сказала гречанка, гордо подняв голову и глядя на германца с презрением; глаза ее были еще влажны от пролитых слез. — Отойди, оставь
— О нет… нет… Я не отпущу тебя, не позволю, чтобы ты так ушла… — говорил германец, схватив девушку за руки и ласково увлекая ее в глубь палатки. — Ты должна выслушать мои оправдания… Прости меня… прости меня, Эвтибида… прости, если я обидел тебя… Сам не знаю… как будто бы не я говорил… гнев обуял меня… Выслушай меня, молю тебя!
— Неужели я опять должна выслушивать поношения и оскорбления? Отпусти, отпусти меня, Эномай, я не хочу испытать самого ужасного горя: увидеть, как ты снова набросишься на меня. Я не хочу умереть от твоей руки со страшной мыслью, что ты — мой убийца!
— Нет, нет, Эвтибида, не считай меня способным на это, не пользуйся правом презирать меня, данным мною тебе сегодня, не пользуйся благоприятным положением, в какое тебя поставила моя звериная злоба… Не своди меня с ума! Выслушай меня, выслушай, Эвтибида, или, клянусь священной змеей Мидгард [174] , я перережу себе горло на твоих глазах! — И он выхватил кинжал, висевший у него за поясом.
— Ах, нет, нет!.. Во имя молний Юпитера! — с притворным ужасом восклицала гречанка, умоляюще протягивая к великану руки.
174
Мидгард — в мифологии древних германцев огромной величины змея, погруженная Одином в море. Там она, кусая свой хвост, заполнила своим телом всю землю. — Примеч. автора.
И слабым голосом она произнесла печально:
— Твоя жизнь слишком дорога для меня… слишком драгоценна… о мой обожаемый Эномай, о любовь моя!
— О Эвтибида! О моя Эвтибида! — произнес он нежно, голосом, в котором звучала искренняя любовь. — Прости меня, прости меня!..
— Ах, золотое сердце, благородная душа! — растроганно проговорила девушка, улыбаясь, и обвила руками шею колосса, простершегося у ее ног. — Прости и ты меня за то, что я разгневала тебя и довела до ярости.
Крепко прижав Эвтибиду к груди, германец покрывал поцелуями ее лицо, а она шептала:
— Я так люблю тебя! Я не могла бы жить без тебя! Простим друг друга и забудем о случившемся.
— Добрая… великодушная моя Эвтибида!
И оба умолкли, обнявшись. Эномай стоял на коленях перед Эвтибидой.
Первой нарушив молчание, она вкрадчиво спросила:
— Веришь ли ты, что я люблю тебя?
— Верю, так же как верю во всемогущество бессмертного Одина и в то, что он разрешит мне в день, когда душа моя расстанется с телом, пройти по великому трехцветному мосту
— Тогда скажи, во имя золотых стрел Дианы, как же ты мог хотя бы одно мгновение усомниться в том, что я желаю тебе добра?
— Я никогда в этом не сомневался.
— А если ты в этом не сомневался и не сомневаешься, почему же ты отвергаешь мои советы, почему доверяешь вероломному другу, который предает тебя, а не женщине, которая тебя любит больше жизни и хочет, чтобы ты был великим и счастливым?
Эномай вздохнул и, ничего не ответив, поднялся и стал ходить взад и вперед по палатке.
Эвтибида украдкой наблюдала за ним. Она сидела на скамье, облокотившись на стол, и, подпирая голову правой рукой, левой играла серебряным браслетом, изображавшим змею, кусающую свой хвост; браслет этот она сняла с руки и положила на стол.
Так прошло две минуты. Оба молчали, потом Эвтибида, как будто говоря сама с собой, сказала:
— Может быть, я предупреждаю его из корысти? Предостерегаю его от чрезмерной откровенности его благородного сердца, от слепой доверчивости его честной натуры; указываю ему на все хитросплетения козней, которые самая черная измена готовит ему и бедным гладиаторам, восставшим в надежде на свободу, совершающим чудеса храбрости, меж тем как они обречены на участь во сто крат худшую, чем прежняя их судьба, — может быть, делая все это, я забочусь о своей выгоде, не так ли?
— Но кто же так говорил когда-нибудь? Ни у кого этого и в мыслях не было! — воскликнул Эномай, остановившись перед девушкой.
— Ты! — строго сказала Эвтибида. — Ты!
— Я?! — переспросил пораженный Эномай, приложив обе руки к груди.
— Да, ты. Одно из двух: либо ты веришь, что я люблю тебя и желаю тебе добра, и тогда ты должен поверить мне, что Спартак предает вас и изменяет вам; либо ты уверен, что Спартак— воплощение честности и всех добродетелей, а тогда ты должен считать, что я лживая притворщица и изменница.
— Да нет же, нет! — чуть не плача, восклицал бедный германец; он не был силен в логике и в спорах, и ему хотелось избежать разрешения такой мучительной дилеммы.
— Невозможно понять, по какой причине я могла бы предать тебя, — продолжала Эвтибида.
— Прости меня, моя божественная Эвтибида, я не только не понимаю, я и подумать не мог, что ты можешь или хочешь предать меня. Ведь ты дала мне столько доказательств своей любви… Но прости меня… я не вижу, не могу понять, по какой причине Спартак способен меня предать.
— По какой причине? По какой причине? — вскочив, спросила Эвтибида и подошла к Эномаю, который склонил голову, словно боясь ее ответа.
— О!.. — воскликнула через минуту девушка, сложив свои маленькие ручки и подняв сверкающие глаза к небу. — И ты еще спрашиваешь? Слепой безумец!
И, помолчав, она добавила:
— Скажи мне, легковерный ты человек, разве после сражения у Фунди не говорил вам Спартак, что консул Варрон Лукулл явился к нему и предлагал ему высокие посты в испанской армии или же префектуру в Африке в том случае, если он согласится покинуть вас на произвол судьбы?