Бич Божий
Шрифт:
– Да.
– Готовь свадьбу, бек! – Аттила опустил ладонь на рукоять меча. – И объяви всем, что через десять дней мы выступаем. Против Валентиниана и Христа. Я сожгу их храмы и монастыри. Никто не посмеет утверждать, что смог безнаказанно обмануть кагана.
Элисбар содрогнулся. Каган Аттила уже однажды бросил вызов Велесу, теперь он поднял руку и на Христа. Надо обладать воистину железным сердцем, чтобы спорить с богами. А каган собирался оскорбить богиню Ладу. Христианин не мог, не имел права возлечь на ложе с ее ведуньей. Но если Великая Мать стерпит подобное поношение, значит, ни в мире этом, ни в мире том нет силы, способной остановить этого человека. Точнее, нового бога,
Все окружение Аттилы пребывало в страшном волнении, спокоен был только сам каган. Он принял чашу из рук обретаемой лады, не дрогнув ни душой, ни ликом. И осушил ее единым махом, не уронив ни капли драгоценной влаги на ее белое платье. Многие ждали грома небесного, и среди этих многих были князь Родован и княжич Сар. Однако дар богини пошел кагану только на пользу – узкие глаза его засверкали молодо и зло. Он уверенной рукой обхватил за талию свою невесту Ильдико и провел под скрещенными мечами своей дружины. Там наверху Аттилу и Ильдико ждало ложе, роскошно убранное для брачной ночи. Живым с него мог подняться только ярман, об этом Пульхерия объявила вождям, смотревшим вслед кагану и его молодой жене. Пророчество матроны вызвало замешательство среди присутствующих, но никто не посмел ни оборвать ведунью, ни предупредить Аттилу о грядущей беде.
Утром кагана нашли на ложе мертвым. Белое покрывало почернело от крови, хлынувшей из его открытого рта. Ильдико в спальне не было. И только лебединое перо лежало рядом с каганом как символ его несбывшихся надежд.
Глава 9 Расплата
Император въехал в Рим под громкие крики толпы. Многие называли его колесницу, запряженную четверкой белых как снег лошадей, триумфальной, но сам божественный Валентиниан публично назвал спасителем империи Христа, скромно отведя себе роль всего лишь посредника. Полчища гуннов, готовые обрушиться на Вечный Город подобно саранче, были рассеяны одним дуновением божественных уст. Каган Аттила умер в далеком Норике, а его беспутные сыновья передрались между собой, деля отцовское наследство. Иначе как чудом подобный оборот событий назвать было нельзя. В этом с императором согласился и епископ Рима Лев, чье слово в эти дни звучало особенно весомо. Торжественные молебны были отслужены во всех храмах Великого Рима, и не было в городе сердца, которое не распахнулось навстречу Христу. Возможно, именно поэтому Валентиниан весьма болезненно воспринял просьбу префекта Аэция о выделении средств на формирование двадцати новых легионов. Деньги в казне были, но император хотел потратить их на перестройку римского дворца, которому отныне предстояло стать его резиденцией. Возвращаться в разоренный и практически сожженный Медиолан Валентиниан не собирался. Отныне именно Рим должен был стать столицей возрождающейся империи, а это требовало средств на ремонт обветшавших зданий, как общественных, так и государственных.
– Рим может подождать, а варвары ждать не будут, – возразил императору Аэций.
– Но ведь Аттила мертв, – напомнил ему Валентиниан. – Его старший сын Эллак проиграл решающую битву венедам и остготам. Чего же нам бояться, префект?
– О гуннской империи теперь действительно можно забыть, – не стал спорить префект. – Но римские провинции по-прежнему находятся в руках варваров. Я уже не говорю о Дакии, которую прибрали к рукам гепиды князя Родована. Но Панония, где расположились остготы, но Норик, где хозяйничает князь Сар, неужели ты отдашь их нашим врагам? Император Маркиан, воспользовавшись моментом, уже вернул под власть Константинополя отпавшие провинции, а мы медлим, давая тем самым варварам шанс создать новые плацдармы для нападения на империю.
Наверное, префект Аэций был прав, но эта его правота резала слух Валентиниану. Впервые в жизни он почувствовал себя полновластным хозяином могучей империи, где все теперь должно было подчиняться его воле. Да что там воле – капризу. Увы, не подчинялось. Хотя не было уже рядом с ним суровой матери, вязавшей его по рукам и ногам. Не было кагана Аттилы, грозившего лишить его не только сана, но и жизни. Так почему все идет совсем не так, как хочется Валентиниану? И зачем империи префекты, разве Риму недостаточно императора?
Вопросы эти были обращены не в пустоту, они предназначались для ушей самых, пожалуй, близких к императору людей: доместика Петрония Максима и магистра двора евнуха Гераклиона. Высокородный Петроний с головой ушел в игру, словно шахматные фигуры стали целью и смыслом его жизни. Игроком он был посредственным, надо это признать, и страшно огорчался, когда божественный Валентиниан одним блистательным ходом ставил его в тупик. Зато Гераклион немедленно откликнулся на слова своего покровителя и друга.
– В Риме славят дукса Ратмира, – сказал он словно бы между прочим и безотносительно к заданным императором вопросам.
– Уж не за то ли, что он сдал Аттиле Медиолан? – насмешливо полюбопытствовал Валентиниан.
– Нет, – покачал головой Гераклион. – За то, что он помог князю гепидов Родовану разгромить гуннов кагана Эллака. Именно Ратмира многие прочат в мужья сиятельной Гонории и твои соправители.
– Не самый плохой выбор, – бросил небрежно Петроний. – Дукс за время войны с гуннами показал себя даровитым военачальником.
Валентиниан побурел от бешенства, но пострадал от его руки не высокородный Ратмир, застрявший в Панонии, а Петроний Максим, получивший мат в два хода. Доместик расстроенно крякнул и, сняв с пальца перстень, положил его на столик. Хоть и небольшой, но все же прибыток для императора.
– Ты разоришь меня, божественный Валентиниан, – сказал Петроний, вставая.
– Иди, комит, – ласково улыбнулся ему император. – Служебный долг превыше всего.
Какое-то время Валентиниан сидел в глубокой задумчивости и вертел в руках перстень. Потом поднял глаза на застывшего в почтительной позе Гераклиона:
– Климентине удалось вовлечь прекрасную Луцию в круг моих друзей?
– Увы, – развел руками Гераклион. – Супруга доместика Петрония слишком пуглива и благочестива.
– Надо помочь матроне избавиться от страха.
– Каким образом, божественный Валентиниан? – насторожился евнух.
– Ты пошлешь ей этот перстень с приказом мужа явиться в императорский дворец, дабы засвидетельствовать свое почтение сиятельной Евпраксии.
– Но ведь доместик не отдавал никаких распоряжений?
– А разве тебе мало моего слова, Гераклион? – нахмурился император. – Ты проведешь благородную Луцию в мою спальню и оставишь ее там.
Магистр двора распоряжению Валентиниана не удивился. Луция была не первой знатной матроной, которую император принуждал таким образом к любви. И до сих пор это сходило ему с рук. Многие мужья знали или догадывались о шалостях Валентиниана, но ни один из них пока что не выразил свой протест. Промолчит, скорее всего, и Петроний, дабы не потерять расположения своего повелителя. Обычно сводней при императоре выступала благородная Климентина, вдова давно умершего магистра Валериана, это она склоняла матрон к блуду и лично приводила их в покои божественного Валентиниана. Ныне эта сомнительная честь выпала Гераклиону, совершенно равнодушному как к женской красоте, так и к слезам, проливаемым соблазняемыми матронами.