Бич Божий
Шрифт:
Волчий Хвост повинился перед Добрыней за побег Юдифи, а Неждана убедила отца в том, что сотский действовал, как положено, а в случившемся нет его проступка. И хотя посаднику было очень горько, он простил Мизяка. Радость от встречи с любимыми детьми заглушила скорбь по хазарке. А тем более, что симпатия к Верхославе шла по нарастающей. Правда, их отношения до сих пор оставались чисто добрососедскими, но намного теплее прежнего: Несмеяна, уехав, больше не служила препятствием.
— Хочешь, твой Улеб отправится в Ракому? — предложил Добрыня дочке Остромира. — Отдохнёт, наберётся сил и подружится с нашими мальчишками.
— Благодарна тебе,
— Да чего с ним случиться может? — засмеялся Добрыня мягко. — Тихое сельцо, лес и речка. Пять дружинников, среди них — Мизяк. А к макушке лета съездим их проведать.
— Нет, Добрыня, не уговаривай. Мне спокойнее, коли сын останется дома.
— Ну, как знаешь... Я-то думал: он уедет, мне и заглянуть на твой огонёк будет проще...
Тут уж рассмеялась его соседка:
— Ишь, чего придумал! Значит, мой Улеб защитит меня от посадских глупостей.
— Разве же любовь — глупость? — погрустнел Добрыня.
— Дай мне срок, пожалуйста. Я пока не могу решиться. Что-то мне мешает, не знаю... И терять не хочется, и пойти на это отчего-то боязно.
— Хочешь, обвенчаемся по закону предков — в роще, у Перуна? Богомил нас благословит.
— Не дави на меня, Добрынюшка, погоди чуток, — изворачивалась она.
— Я и так гожу — скоро четыре года! — сетовал посадник.
В общем, обошлись без Улеба. Время в Ракоме проводили весело. Утром вставали засветло, бегали на речку и купались до завтрака. Пили парное молоко, заедая пряником. В лес ходили за грибами; мальчики стреляли из лука, иногда рыбачили и катались на лошадях. На обед ели куриный суп или щи со сметаной, жареного рябчика, кашу, пироги, ягоды и яблоки. Отдыхали, качаясь в гамаках. Доброгнева им читала по книжке, привезённой из Византии, о великих подвигах древних греков, тут же переводя на русский. Девочки вышивали на пяльцах. Мальчики бросали ножички в цель. Вечером играли в горелки, а порой заставляли Неждану петь. И ложились рано, вместе с курами, занавесив окна, чтобы не впускать комаров.
Так они и жили. А в начале августа вот что произошло.
Ночью сын Малуши пробудился от криков, топота и дыма. За окном полыхало пламя. Он, как был, в длинной ночной рубахе, босиком, с дико бьющимся сердцем, бросился бежать. Тут же столкнулся с Доброгневой, успокаивавшей плачущих Савинко с Миленой.
— Остальные где? — хрипло спросил Владимир.
— Помогают тушить пожар. Не волнуйся, княже, нет большой беды. Вовремя заметили.
Выскочив на крыльцо, он увидел, как люди, цепочкой, передавали из рук в руки вёдра с водой от колодца к горящему сараю. У забора Мизяк, стоя на лестнице, поливал огонь. Рядом с ним сновали остальные дружинники. Кто-то отдирал и сбрасывал доски на землю, кто-то засыпал их песком, кто-то сбивал пламя дерюгой. Пахло палёным деревом. Дым валил чёрный, неприятный, удушливый. В воздухе летали хлопья от сожжённой соломы. Но огонь уже затихал: вырвавшись ещё из-под крыши несколькими хилыми языками, зашипел, обугливая последние брёвна, задымился и скис. Все смотрели на сгоревший сарай — перепачканные, чумазые, но счастливые.
— Видел, видел? — появился Божата, радостно сверкая глазами. — Это были люди Лобана!
— Где? Чего?
— Их узнал Мизяк!
Удалось выяснить подробности. Волчий Хвост возвращался с речки (он сказал, что ходил купаться, но на самом деле, конечно, миловался
— Я затею свод, — гневался Владимир. — Привлеку Лобана и его людей. Ты, Мизяк, выступишь видком: всё, что видел, доложишь.
— Отопрутся, княже. Призовут собственных видков — дескать, видели Боташу в эту ночь в Плотницком конце.
— А тогда учиню божий суд: раскалим железо, ты и он схватите его: у кого пузыри на руках не вздуются, тот и не солгал.
— Нет, на случай полагаться негоже. Я с Лобаном сам поговорю. Этак понадёжнее выйдет.
Но когда возвратились в Новгород, разговор не мог уже состояться: старший сын Угоняя был убит Добрыней при попытке изнасилован. Верхославу. Старостой же Плотницкого конца выбрали Боташу. Тот поклялся отомстить за погубленного Лобана.
Нижнее Поднепровье, осень 972 года
Хан Кирей получил известие: близ расположения половецких войск захватили двух мужчин странной внешности. Оба шли пешком и везли на телеге сундуки с поклажей. В сундуках обнаружены книги с непонятными буквами. На вопрос, кто они такие, отвечали по-гречески: мол, идут из Преславы с даром для христианской общины Киева, по велению патриарха Дамиана.
— Разберись, Асфар, — распорядился Куря. — Самому будет трудно — привлеки моего племянника, русича. А потом доложи — я приму решение.
— Слушаю, светлейший.
К тысяцкому в шатёр привели задержанных: в чёрных рясах, чёрных капюшонах и сандалиях на босу ногу. Первому из них было сорок с хвостиком: волосы расчёсаны на прямой пробор, борода лопатой, нос величиной с баклажан, зубы — как у лошади. А второй вдвое младше: белокурый, стеснительный, с тонкими дрожащими пальцами, кроткий. Выяснив, что пленные говорят только по-болгарски и гречески, печенег сказал, чтобы кликнули Милонега. Тот вошёл — похудевший и обросший, с правой рукой, висящей на платке, перекинутом через шею. После битвы, в кото рой печенеги разбили Святослава, сына Жеривола нашли без сознания, раненого, в крови. А поскольку было известно, что Кирей доводится ему дядей (киевский волхв больше двадцати пяти лет назад женился на сестре печенежского хана), то племяннику сохранили жизнь, помогли поправиться, убеждали принять ислам...
— Помоги разобраться с этими баранами, — попросил Асфар. — Для начала спроси у них, как кого зовут и откуда родом.
— Я Паисий, — поклонился сорокалетний, — и происхожу из Южной Болгарии. Спутник мой — житель Переяславца. Имя ему — Кирилл.
— Покажите книги, которые были с вами, — тысяцкий с отвращением полистал жёлтые пергаментные страницы и захлопнул переплёт с кружевной филигранью, драгоценными камнями.
— Библия? — спросил.
— Точно так, — подтвердил Паисий. — Ветхий и Новый Заветы, вот Евангелия от Луки и Матфея...