Бич Божий
Шрифт:
— Девочка моя... любимая... ты сумела вырваться...
— Да, пришлось усыпить охрану... Суламифь легла на одр вместо меня...
— Как я счастлив!..
И они застыли в благостном объятии...
— Торопитесь, милые, — деликатно покашлял в кулак брат Паисий.
Молодые люди повиновались.
В это время раздался конский топот. За деревьями замелькали факелы. Пятеро дружинников на конях выехали к купальне. С княжьим воеводой Вовком впереди. Он спросил монаха:
— Кто ты есть?
— Человек, — отвечал Паисий с болгарским акцентом.
— Он живёт в доме у Григория, — вспомнил кто-то. — Странник, который прибыл с христианскими
— С Милонегом, да? — догадался Блуд. — Где скрываешь вора? Тут, в купальне?
— Не, то неправда...
— Живо осмотреть!
Два дружинника спешились и ворвались в сруб. Выскочили вскоре обратно:
— Пусто, никого...
— Говори, подлец! — крикнул Вовк, обнажая меч. — Жериволов сын в какой стороне?
— Я не ведать, не... — лепетал Паисий. — Пощадить... не губить меня...
— Ах ты негодяй! — воевода взмахнул мечом, и чернец, обливаясь кровью, повалился наземь.
А дружинники устремились за беглецами.
— Вот они! Держи!..
Завернув повозку, окружили телегу.
— А, Немчин и Ёрш... Чтой-то вы надумали по ночам ездить с сеном? Али прячете в нём кого?
— Да кого можем прятать, господин княжий воевода?
— Вот и я думаю: кого? Мы сейчас посмотрим...
Только Ёрш их опередил: бросил нож в одного из дружинников, а другого огрел бичом. Не отстал и Немчин: выхваченной палкой выбил из седла третьего вояку. Но четвёртый бросил в сено факел. Влажный стог нехотя занялся в верхней части.
— Милонег, горишь! — заорал Немчин.
— Так! Ата! — закричал Блуд и внезапно замер. — Ба! Да с ним княгиня!
Этой секунды замешательства было достаточно, чтобы Ёрш оглушил сына Претича. Савва, оттащив Настеньку от пламени, ринулся на помощь. Вскоре все противники были связаны: двое успокоились навсегда, трое — в том числе и Вовк — лежали на земле без чувств.
— Лошадь! Стой! — заметался Ёрш.
С полыхающим возом сена бедная кобыла поскакала вдоль берега. Ёрш вскочил на коня одного из дружинников и погнался следом.
Милонег обнял свою любимую. Та прижалась к нему всем телом, как напуганное дитя.
— Ты дрожишь? Мы скоро поедем...
— Я с тех пор, как горела в церкви, видеть не могу открытый огонь...
Ёрш вернулся один. Сообщил понуро:
— С кручи сорвалась. Думаю, что — насмерть...
— Да-а, история... Что ж, придётся ехать верхом, — заключил Жериволов сын. — Вы по одному, мы вдвоём.
— Как тогда, — улыбнулась гречанка. — Помнишь, ты меня увёз из монастыря Святой Августины?
— Ну ещё бы! Сладкое мгновение моей жизни...
Наконец отловили третьего скакуна (остальные разбежались неизвестно куда), сели, устремились вдоль берега... Чёрные ночные деревья проплывали мимо. Где-то в темноте, под обрывом, тек невидимый Днепр... Савва сжал Настенькину талию, наклонился к ушку, ласково сказал:
— Уж не сон ли это? Ты — со мной, моя...
— Я сама не верю... Бог меня провёл мимо часовых — только Бог!.. Коль удастся вырваться — больше не расстанемся!
— Никогда, любимая, больше никогда!..
Горемычные вы мои! Оба не представляли, сколько бед и волнений предстояло им ещё испытать в дальнейшем!.. А пока они двигались на север. Впереди лежал Овруч...
...Надо ли описывать, как сердился Лют, выслушав рассказ раненого Вовка? Угрожал сгноить, разорвать на
По-иному прослезилась Меньшута — тихо, горько, умоляя Ладу пощадить её, остудить привязанность к Милонегу. Только всё напрасно: коль написано тебе на роду кого-то любить, то никто изменить твою судьбу не сумеет — ни Перун, ни Лада, ни даже Род.
Старая Ладога, весна 973 года
— Едут! Едут! — закричали наблюдатели со стены.
Все, кто был во дворце, побежали к окнам: вдалеке действительно маячили белые паруса княжеских ладей. Высоко стоявшее солнце хорошо освещало Волхов, берега с молодой майской зеленью, голубое небо и похожие на льняную пряжу белые облака. У Малфриды, приникшей к подоконнику, больно сжалось сердце. Девочка совсем не помнила своего жениха. Ей вообще начало казаться, что Владимир — какой-то миф, добрая красивая сказка, сочинённая взрослыми в утешение дочери, то и дело болевшей — с кашлем, жаром, распухавшими на шее желёзками. Но минувшей осенью дядя Херигар, торговавший в Новгороде оружием, передал внучатой племяннице трубочку-письмо. Это был пергамент, на котором бисерно чернели завитушки, нолики и хвостики кириллицы. С помощью учителя-русича удалось прочесть:
«Новгородский князь Владимир Святославлевич Рюрикович здравия желает своей невесте, дочери норвежского конунга Олафа Трюгвассона Малфриде. Этим летом я вместе с младшими двоюродными сёстрами и братом, а также с другом Вожатой отдыхал в сельце Ракоме. Было очень весело, даже несмотря на пожар, слава всем богам, небольшой. Жаль, что ты, Малфрида, с нами не была. Отчего не пишешь? Не забыла ли меня? Если дядя, посадник Добрыня Малевич, будет посвободнее, я уговорю его съездить в Старую Ладогу будущей весной. Сказывают, Ладожское озеро — страх какое красивое. Я хочу его посмотреть. Покатаемся в ладье и поудим рыбу. А на куроедицы, в день моего рождения, дядя подарил мне коня — вороного, горячего, из Полоцка. Я назвал его Ретивой.
До свидания, моя Малфридушка. Низкий поклон батюшке и матушке. Да хранят вас боги!
Твой жених Владимир».
А отцу Малфриды — Олафу Трюгвассону — Херигар-младший передал на словах: после смерти князя Святослава у Добрыни опять возникли сложности с оппозицией; так что. вероятно, по весне прибудут послы от посадника с просьбой помочь людьми. А возможно, и сам Добрыня в Старую Ладогу пожалует. Не исключено, что с племянником. Мальчик спрашивал купца о Малфриде, даже требовал, чтобы Херигар описал, как она теперь выглядит.