Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Когда Августин говорит об intellectus , он не имеет в виду «интеллект» в современном смысле слова. Для него это не просто способность к рассуждению, расчету и логике. [422] В античности «разум» мыслился как пограничная зона между дискурсивной рациональностью ( ratio ) и intellectus , своего рода чистым умом (ср. индийское «буддхи»).
Интеллект выше разума, но без него мы вообще не могли бы рассуждать. Предоставленный сам себе, человеческий ум неспособен беспристрастно смотреть на переменчивые сущности мира сего и выносить о них здравые суждения, поскольку сам охвачен непостоянством и переменами. Августин смог распознать непостоянность мира, столь тревожившую его до обращения, лишь поскольку платоники объяснили ему, что в нем есть внутреннее мерило стабильности, внутренний свет, – «над моей изменчивой мыслью есть
Для платоника Августина, «познание» – это не деятельность, инициатором которой он является, а то, что происходит с его умом. Познание – это не оценка внешнего объекта. Напротив, Познаваемое вовлекает человека в глубинные отношения с собой. [427] В Троице Августина познание Бога неотделимо от любви к Богу. Однако Августин не ожидал, что читатели просто примут все это «на веру»: они также должны последовать путем интроспекции и медитации, который умудрил его самого. Как и в случае с любым мифом, иначе учение останется пустым звуком.
Августин был человеком неоднозначным. Ни он, ни его теология не безупречны. Порой он бывал нетерпим, впадал в женоненавистничество и депрессию. Последнее обстоятельство усугублялось тем, что на его глазах рушилась Римская империя, – политическая катастрофа гигантских масштабов. Поздние труды Августина пронизаны глубоким пессимизмом. Когда его рукоположили в сан епископа Гиппонского (396), он стал жертвой настоящей клеветнической кампании, нес тяжкое бремя руководства расколотым диоцезом и болел. В том же году визи-готы под предводительством Алариха захватили Грецию. Первыми из варварских орд они поставили Римскую империю на колени: в 410 году разграбили сам город Рим. С падением Рима в Западной Европе начались темные века: около семисот лет культурного безвременья, когда одинокими бастионами цивилизации оставались лишь изолированные монастыри и библиотеки. Августин умер в 430 году, во время осады Гиппона вандалами, которые затем и сожгли город дотла (431).
Именно в этом контексте следует рассматривать Августиново учение о первородном грехе (не самый лучший его вклад в западную теологию!) Он разработал новаторское толкование второй и третьей глав Книги Бытия: грех Адама обрек всех его потомков на вечное осуждение. Несмотря на спасение, принесенное Христом, человечество все еще ослаблено сoncupiscentia , иррациональной похотью к мирскому вместо стремления к Богу. Особенно сильно эта похоть выражается в сексе, когда она совершенно затмевает разум: люди забывают о Боге и бесстыдно упиваются друг другом. Такое крушение разума под напором хаотических и беззаконных чувств перекликалось с падением Рима, оплота порядка, права и цивилизации, под натиском варварских орд. Иудейские экзегеты не смотрели на Адамов грех в столь мрачном свете, да и греческие христиане, меньше пострадавшие от варваров, не приняли учение о первородном грехе. Рожденное в горечи и страхе, это учение оставило западным христианам тяжелое наследие, увязавшее сексуальные проявления с грехом и заставлявшее людей подавлять в себе естественные человеческие чувства.
Греки назвали бы его толкование рассказа об Адаме и Еве слишком буквальным, но Августин не был твердолобым буквалистом в своем подходе к Библии. К науке он относился очень серьезно. Его «принцип приспособления» будет задавать тон в библейской интерпретации на Западе до начала Нового времени. Бог, так сказать, адаптировал Откровение к культурным нормам людей, которые впервые приняли его. [428] Скажем, один из псалмов отражает древнюю точку зрения, давно устаревшую ко временам Августина, что над землей есть некие хранилища воды, время от времени вызывающие дождь. [429] Глупо понимать этот текст буквально: Бог лишь приспособил истины Откровения к науке того времени, чтобы народ Израилев смог усвоить их. А сегодня нужно искать другое толкование. Когда Августин видел, что буквальный смысл Писания расходится с надежной научной информацией, он призывал уважать науку, чтобы не навлекать бесчестье на Писание. [430] Не должно быть также ссор из-за Библии. Люди, которые ожесточенно спорят об истине, настолько возлюбили собственные мнения, что забыли важнейшую библейскую заповедь о любви к Богу и ближнему. [431] Экзегет не должен оставлять текст, доколе не увидит, как этот текст устанавливает «царство милосердия». Если же при буквальном понимании библейский отрывок становится проповедью ненависти, необходимо прибегнуть к аллегорическому толкованию, чтобы текст стал призывом к любви. [432]
Дух греческого апофатического богословия существенно повлиял на Августина, но полновесная духовность молчания появилась на Западе лишь в IX веке, когда на латынь были переведены тексты неизвестного греческого автора. Этот автор писал под псевдонимом Дионисий Ареопагит [433] (скорее всего, в конце V – начале VI века). В Средневековье он глубоко повлиял практически на каждого крупного западного богослова, а его работы обрели почти канонический статус в Европе. То, что в наши дни о нем почти никто не слышал, пожалуй, является одним из симптомов нездоровья нынешней религиозности. [434]
Дионисий не видел противоречия между неоплатонической философией и христианством, хотя, почти наверняка, писал в 529 году, когда император Юстиниан уже закрыл Академию, загнал ее философов в подполье и запретил элевсинские мистерии. Еще Плотин говорил о происхождении вещей путем эманации, излучения от Единого, и о стремлении всех существ вернуться к первичному Единству. Сходным образом, Дионисий описывает сотворение мира как экстатическое, почти эротическое, извержение божественной благости. Бог «по избытку любовной благости оказывается за пределами Себя». Творение не есть нечто, раз и навсегда свершившееся в отдаленном прошлом. Это миф, постоянный и вневременной процесс, в котором, парадоксальным образом, Бог «из состояния запредельно все превышающего низводится сверхсущественной, неотделимой от Него, выводящей вовне силой». [435]
Рожденное в горечи и страхе, это учение Августина о первородном грехе оставило западным христианам тяжелое наследие, увязавшее сексуальные проявления с грехом и заставлявшее людей подавлять в себе естественные человеческие чувства.
Рациональным путем это непостижимо: наш мозг не в состоянии представить существа, которые могут делать два взаимоисключающих дела одновременно. Религиозные люди всегда говорят о Боге, и правильно делают. Однако им важно также учиться молчанию. Богословским методом Дионисия была сознательная попытка привести христиан – равно мирян, монахов, клириков – к точке, в которой они осознают границы языка. Делать это можно, вслушиваясь внимательно в то, что мы говорим о Боге. Как отмечал Дионисий, в Библии у Бога 52 имени. [436] Бог именуется Скалой, уподобляется небу, морю и воину. Все это до некоторой степени хорошо. Поскольку Бог всегда вливает себя в творения, любое из них – даже скала – способны рассказать о божественном. Более того, скала – замечательный символ постоянства и надежности Бога. Однако скала не живая, а потому пропасть пролегает между ней и Богом, который есть сама жизнь. Поэтому нам и в голову не придет сказать, что Бог есть скала. Опаснее более тонкие атрибуты Бога: неизъяснимость, единство, благость и тому подобные. Они создают иллюзию, что мы точно знаем, каков Бог: «Он» есть Добро и Премудрость, Единый и Троичный.
В трактате «О Божественных именах» Дионисий образно описывает нисхождение Бога из его возвышенного одиночества в материальный мир. Начинает он с наиболее возвышенных божественных атрибутов. Каждый из них поначалу выглядит удачным, но при ближайшем рассмотрении оказывается неадекватным. Да, Бог Един, однако это понятие нормальным образом применимо лишь к существам, к которым подходят количественные определения. Да, Бог есть Троица, но это не тот случай, когда в результате «сложения» получается триада, мало-мальски аналогичная известным нам триадам. Бог безымянен, но у него множество имен. Он есть Разум, но он непознаваем. Он добр, но не в том смысле, в каком мы говорим о «добром человеке» или «доброй трапезе». Какие бы возвышенные вещи мы ни сказали о Боге, они вводят нас в заблуждение. [437]
Дионисий описывает сотворение мира как экстатическое, почти эротическое, извержение божественной благости.
Затем, следуя нисхождению Бога в глубины материального мира, мы рассматриваем физические и явно неадекватные образы Бога в Библии. Разумеется, эти тексты нельзя понимать буквально, иначе получится, что они полны «невероятностей и несообразностей». С первой же главы Книги Бытия Библия называет Бога Творцом, словно он – простой ремесленник, а далее говорит вещи еще более нелепые.