Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Иногда Писание придает Ему коней, колесницы и седалища или окружает Его принадлежностями великого пира и изображает пьющим, спящим и шумным от вина. Что сказать еще о гневе и скорби, о различных клятвах и раскаянии, о проклятиях и ненависти, о многообразных и двусмысленных выражениях, отменяющих Божие обетование… [438]
Эти отрывки выглядят совсем уж безыскусными, но имеют свои плюсы: яснее становятся ограничения всякого богословского языка. [439] Когда мы говорим о Боге, об этом нельзя забывать: следует критически вслушаться в собственные речи, осознать их неадекватность и впасть в благоговейное молчание.
Слушая во время богослужения тексты из Писания и применяя к ним этот метод, мы начинаем понимать: хотя Бог открыл нам эти имена, мы не знаем, что они означают. Поэтому нужно от них отказываться, один за одним, –
И разумом Бог познается, и неразумием. И Ему свойственны и разумение, и смысл, и знание, и осязание, и чувство, и мнение, и воображение, и имя, и все прочее, и Он и не уразумеваем, не осознаваем, не называем. И Он не есть что-то из сущих, и ни в чем из сущих не познается. И Он есть «все во всем» и ничто ни в чем… [441]
Это не сухая логическая головоломка, которая ставит людей в тупик, а духовное упражнение. Если его исполнять правильно, оно приведет к потрясению и прозрению того же плана, какое бывало в состязаниях брахмодья.
Когда мы говорим о Боге, об этом нельзя забывать: следует критически вслушаться в собственные речи, осознать их неадекватность и впасть в благоговейное молчание.
Духовное упражнение Дионисия имело форму диалектического процесса, состоящего из трех этапов. Сначала необходимо сказать, что такое Бог: Бог есть Скала, Бог есть Единица, Бог благ, Бог существует. Однако когда мы вслушиваемся в собственные слова, то замолкаем, видя нелепость подобных высказываний. Второй этап: мы отказываемся от всех этих атрибутов. Однако «путь отрицания» столь же неточен, сколь и «путь утверждения». Поскольку мы не знаем, что Бог есть, мы не знаем, что он не есть. А значит, необходимо отвергнуть и отрицания: Бог не бессмысленный, безжизненный или несуществующий. По ходу этого упражнения мы узнаем, что Бог трансцендентен по отношению к возможностям человеческой речи: он за пределами как утверждения, так и отрицания. [442] Сказать, что Бог есть «тьма», столь же неточно, как и то, что Бог есть «свет». Сказать, что Бог «существует», столь же неточно, как и то, что Бог «не существует»: то, что мы называем Богом, не вписывается в категории существования и несуществования. [443] Но что получается в результате? Упражнение приводит нас к апофасису: язык терпит крах перед лицом абсолютной непознаваемости того, что мы называем Богом.
Язык показывает свою несостоятельность, а мы переживаем интеллектуальный ekstasis . Мы уже не только на словах признаем неизъяснимость Божью: мы пропустили через себя тот факт, что нет того, что Бог есть, [444] это кеносис, который выводит нас из себя. [445] Подобно элевсинским мистам, мы стали чужими своему прежнему образу мышления и речи. Это новое понимание не есть эмоциональный опыт. Если мы не можем знать Бога, мы не можем и ощущать единство с Богом. Диалектический метод Дионисия приводит к интеллектуальному восхищению, который выводит за пределы обычного восприятия. Подобно Моисею на вершине горы, мы видим вокруг тьму и не видим ясных контуров. Однако мы знаем, что наше понимание уже не блокируют неадекватные идеи и мы приблизились к месту, где Бог.
У него (Моисея) прекращается всякая познавательная деятельность, совершенно исчезает всякое чувственное и зрительное восприятие, и принадлежит он уже не себе и не чему-либо сущему, но Тому, Кто запределен всему сущему, и, таким образом, только после того, как упразднил всякое ведение, Моисей господствующей частью своего разума соединяется с Тем, Кто недоступен никакому познанию, в совершенном неведении обретает он сверхразумное ведение. [446]
После того как мы отбросили идолов мысли, мы уже не почитаем симулякр, проекцию собственных представлений и желаний. Наш путь к невыразимой истине больше не затрудняют ложные идеи и, подобно Моисею, забыв себя, мы можем молча предстать пред Богом неведомым.
Опять-таки, все это останется совершенно непонятным, если не
Писаниям троичный Библии на литургии. Упражнение приводит нас к апофасису: язык терпит крах перед лицом абсолютной непознаваемости того, что мы называем Богом.
Богословие Дионисия было основано на александрийской литургии, где Евхаристия не только понималась как повторение Тайной вечери, но и как аллегория восхождения души к Богу. [449] Его метод предназначен не для узкой группы отшельников, а, по-видимому, преподавался всем крещаемым: им легко давались образы нисхождения и восхождения, знакомые по литургии. Когда предстоятель выходил из алтаря и проходил среди прихожан, окропляя их святой водой, люди видели в этом символическое воспроизведение ekstasis , в котором Бог постоянно оставляет свое уединение и соединяется с творением. Когда предстоятель поворачивался спиной к конгрегации, шел в алтарь и скрывался из виду, дабы освящать хлеб и вино, он, по мнению Дионисия, был подобен Моисею, который в сопровождении нескольких священников вошел «в глубину мистического Мрака неведения» на вершине Синая. [450]
Подобно всякому доктринальному наставлению в греческом православном мире, метод Дионисия практиковался в возвышенной обстановке литургии. Благодаря красивому пению хора, облакам благовоний и нуминозной торжественности происходящего диалектический процесс не вырождался в сухое упражнение ума: он затрагивал самые глубинные уровни человеческой личности. Когда клирики и миряне слушали, как нараспев – совсем не как в обыденной речи – читается Писание, когда вдумывались критически в слова молитв и гимнов (как учил их Дионисий), они, по сути, говорили себе: «нети… нети»: реальность, которую мы называем Богом, есть не это и не то, а нечто совсем-совсем другое. Литургия всегда была таинством, «мистерией», которая выводила участников к новому способу восприятия. Когда Дионисий говорил о своем учителе, епископе Иерофее, он использовал понятия, связанные с элевсинскими мистериями (незадолго запрещенными императором Юстинианом). Иерофей не «научился» ( матейн ) этим истинам, просто изучая церковные доктрины: он «выстрадал» ( патейн ) божественное». Дионисий намекает, что Иерофей передал знание, к которому пришел интуитивно, не словесным путем, а через то, как совершал литургию – становилось очевидным, что он обрел эмпа-тическую «симпатию» с этими обрядами. [451]
На христианском Востоке Дионисия Ареопагита считают просто учеником каппадокийцев и Максима Исповедника, великих светил греческого православия. Однако на Западе он пользовался величайшим авторитетом. Его писания перевел на латынь ирландский богослов Иоанн Скот Эриугена (810—877), работавший при дворе Карла Лысого, короля Западно-Франкского королевства. В своих собственных трактатах, подобно Дионисию, Эриугена называет Бога словом «Ничто»: ведь Бог не обладает «бытием» ни в одном смысле, какой мы могли бы понять. Однако Бог есть также «Все», поскольку каждая тварь, которую наполняет Бог, становится теофанией, манифестацией Бога. Эриугена также переводил Григория Нисского, Максима Исповедника и других греческих Отцов. Тем самым он знакомил с православной мудростью раненый Запад, который только-только начал выползать из долгого периода варварства, последовавшего за падением Рима, и воссоединяться с остальным миром. На Западе читатели принимали псевдоним Дионисия за чистую монету, и эта предполагаемая связь с апостолом Павлом придала его текстам почти апостольский статус. Правда, западные богословы обычно не использовали его метод в литургическом контексте, поскольку их месса сильно отличалась от александрийского обряда. Однако апофатический метод как таковой стал центральным в их размышлениях о религиозной истине и назидании мирян бого-мыслию. К Средневековью апофатика глубоко укоренилась в сознании западных христиан.