Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— Оттак–так… — пробормотал он про себя, и рука его сама собой потянулась к затылку.
— Вы как будто затрудняетесь? — спросила Скавронская.
— Стихи–то больно уж долгие, почитай, в десять сажен. И в десять ден их не спишешь!
— А лень раньше вас родилась?
— Раньше, матинко. В «Ведомостях» — то их все равно ведь пропечатают, тогда он их и прочитает.
— Да когда–то это еще будет! — сказала Лили. — Видно, самой мне уж придется это сделать…
— Гай, гай! Як же се можно. Ось що ми зробимо, — нашелся сметливый хохол. — Нехай Самсонов сходит к самому Ломоносову с доброй весточкой, что от–де за его вирши гарние назначена ему награда приличная. Да тутотко и попросить у него списать. От и вся. Чи добре?
— Добре, добре! — рассмеялась Лили над его уловкой. — Но вы, Алексей Гриюгоьич, уж не забудете?
— Ни, Боже мой!
И, очень довольный, что так удачно вывернулся, Разумовский поспешил отретироваться.
Закончилось празднество, как требовалось, иллюминацией и фейерверком, устроенными на Неве против Зимнего дворца по плану академика Штелина.
На следующий день состоялось во дворце в присутствии всех представителей иностранных держав и высших сановников торжественное обручение Юлианы Менгден с графом Динаром, после чего следовал итальянский концерт, а вечером ужин в доме зятя невесты, Миниха–сына.
Еще два дня спустя сам Линар устроил у себя роскошный банкет для сторонников немецкой партии. Но двое из последних, наиболее видные — Остерман и Головкин, — отказались из–за нездоровья. В действительности же они не могли простить непомерной заносчивости этому выскочке–иностранцу, мнившему себя, казалось, уже будущим временщиком и требовавшему особенной почтительности к своей особе даже от высших государственных чинов и первых придворных дам. В русском же лагере прямо так и говорили:
— Была бироновщина, была остермановщина, дождемся и линаровщины.
Глава двадцать первая
ЧЕТА ЛОМОНОСОВЫХ
«Она все–таки еще меня помнит!» — подумал Самсонов, когда Разумовский от слова до слова передал ему поручение Лили, и в тот же день он собрался к Ломоносову. Как сказали ему в Академии наук, «фатера скубенту Михаиле Васильичу» была отведена в казенном доме, купленном летось у немца Бреверна на Малой Неве за Средней перспективой.
Дом оказался каменный, трехэтажный, но с улицы не имелось подъезда. Пройдя калиткой во двор, Самсонов направился к довольно запущенному флигелю, где рассчитывал найти дворника. На первой же площадке из открытой настежь двери на него пахнуло теплым паром, сквозь клубы которого он различил около кухонной плиты молодую женщину с подтыканным подолом и засученными до локтей рукавами, стирающую белье в корыте.
«Дворничиха!» — сообразил Самсонов и переступил порог. Но едва только он открыл рот для вопроса, как женщина, по естественному чувству приличия приведя в порядок свой наряд, фыркнула на непрошеного гостя:
— Fort! Fort! [32]
«Прислуга из немок», — решил теперь Самсонов и спросил уже по–немецки, где тут в доме проживает «Herr Lomonossoff» [33] Господин Ломоносов (нем.). .
Услышав свой родной язык, молодая немка покраснела, но ответ ее прозвучал еще суровее:
32
Вперед! Вперед! (нем.).
33
Вперед! Вперед! (нем.).
— Его нельзя теперь видеть!
— А! Так он здесь квартирует? Что же, он разве нездоров?
— Здоров, но сидит за работой. Приходите вечером!
— Was ist da wieder los, Christine? (Что там опять, Христина?) — донесся тут из–за притворенной соседней двери мужской голос.
Христина замахала обеими руками, чтобы Самсонов поскорее убирался, но он, очень довольный тем, что обратил уже на себя внимание хозяина, ответил по–русски:
— Не осудите, Михайло Васильич! Я вас недолго задержу.
Дверь отворилась, и в ней показался, в расстегнутом камзоле, без кафтана, полнолицый, добродушнейшего вида мужчина лет двадцати восьми–девяти.
— Коли так, то милости просим, — сказал он. — У нас ныне, как изволите видеть, генеральная стирка, и тогда моей благоверной не до гостей.
Теперь у Самсонова не могло уже, конечно, быть сомнений, что госпожа Христина — не дворничиха и не прислуга, а сама хозяйка дома, и он смущенно начал извиняться.
— Покудова мы обходимся еще без прислуги, — объяснил Ломоносов. — Ja, Ja, mein Herz, erhitze dich nient! (Да, да, душа моя, не волнуйся!) — прибавил он, видя недовольную мину супруги, и поспешил провести гостя к себе в комнату.
— Прошу садиться, — указал он ему на стул. — В неметчине у них матери семейства не то что наши русские дурафьи–щеголихи, черной работы не гнушаются. А мне это и на руку, финансы еще не в авантаже. Благо, хоть две каморки отвели бесплатно.
Комната по своим малым размерам и то заслуживала скорее название каморки. Обстановка была более чем скромная, но чистота и порядок в ней были образцовые, только письменный стол был завален раскрытыми фолиантами, обложен исписанными листами.
— Спальня наша не больше, — продолжал Ломоносов. — Да окно к тому же выходит на стену. Но дареному коню в зубы не смотрят, есть хоть где голову преклонить.
— И работать? — досказал Самсонов. — А я вот еще помешал вам! Но зато я принес вам добрую весть: новейшую вашу оду правительница повелела напечатать в «Ведомостях» и отпустить вам за нее денежную награду.
— Вот за это большое спасибо! Деньги нам теперь что манна небесная.
— Сколько именно вам назначат, — сказать не умею, но приказано выдать вам награду приличную.
— Спасибо! — повторил Ломоносов. — И вам тоже спасибо, что себя обеспокоили.
Обеими руками схватил он и потряс руку Самсонова, которого, судя по платью, обращению и говору, должен был принять за человека своего круга.
— А у меня ведь к вам, Михайло Васильич, тоже своя просьбица, — заговорил Самсонов.
— Чем могу служить?
— Этой оды вашей я еще не читал, но ее очень хвалят. Когда–то ее еще напечатают! Так вот, кабы мне теперь же списочек…