Бисмарк. Русская любовь железного канцлера
Шрифт:
Франция. Доншери. 2 сентября 1870 г.
Allegretto! Ее тело так трепетало и билось в его руках, как это не снилось ни Шопену, ни даже Бетховену в его 17-й сонате! А ее горловой, с хрипотцой и страстью крик: «Нет! Все! Хватит! Я умираю! Все! Перестань!..»… и ее секущие воздух волосы… и испуганно расширенные озера глаз, выдававшие горячечное помутнение разума… и хватающие воздух губы… — Господи! Да все это вызывало в нем только одно чувство — ликующее напряжение эрекции! Еще! И еще! И еще!!!
Гремели на стыках колеса поезда, яростно гудел паровоз, и жаркое, как паровозная топка, устье ее плоти вдруг мощными кольцами страсти ухватило его так, что от невиданного прежде и даже немыслимого райского наслаждения у него самого пресеклось дыхание и спина вздыбилась мощной аркой, подняв на себе ее легкое и мятущееся тело. Еще!
Но, Боже, что это за стук и чей это голос? Нет, это не колеса поезда, летящего в рай, и это не ее умоляющий крик, а…
«Ранним утром, около шести часов, меня разбудили тяжелые шаги. Я услышал, как Энгель, слуга Бисмарка, постучался к нему и сказал: „Ваше превосходительство, ваше превосходительство! Какой-то французский генерал ждет вас у дверей, я не пойму, что ему нужно“. Потом мне послышалось, что министр быстро поднялся и через окошко обменялся несколькими короткими фразами с французом — это был снова генерал Рейлль. Результат разговора был таков, что министр быстро оделся и, не дожидаясь завтрака, несмотря на то что он не ел ничего со вчерашнего дня, сел на лошадь и быстро ускакал…» (М. Буш. «Граф Бисмарк и его люди за время войны с Францией»).
14
«Второго сентября утром в шесть часов перед моей квартирой в Доншери появился генерал Рейлль и объявил моему слуге, что французский император желает говорить со мной. Я тотчас оделся и, неумытый, в пыли, как был в старой фуражке и больших смазанных сапогах, поскакал в Седан, где, как полагал, находится Наполеон…»
Гремя стальными подковами, большая рыжая лошадь Бисмарка тяжелым галопом неслась по каменистой дороге, рассекая широкой грудью серый и клочковатый французский туман. А где-то рядом, в разрывах утреннего тумана еще летел его незавершенный сон, его Вайнхаймский поезд в рай, и за окном, мокрым от дождя, его любимая Кэтти, откинувшись на сиденье, металась и трепетала всем своим разгоряченным телом…
«…Я встретил императора во Френуа, за три километра от Доншери, на шоссе. Он ехал в пароконной коляске с тремя офицерами, а трое других сопровождали его верхом. Из них мне были известны только четверо: Рейлль, Костельно, Москова и Вобер. Я взялся за свой револьвер, и глаза императора остановились на нем в течение нескольких секунд. Я поздоровался с ним по-военному, а император снял фуражку; сопровождавшие его офицеры последовали данному им примеру, после этого и я снял шапку, хотя это и противно моему военному регламенту. „Couvrezvous donc“, — сказал он мне. Я обходился с ним так, как если бы он был в Сен-Клу, и спросил не будет ли от него каких приказаний. Наполеон осведомился, может ли он поговорить с королем. Я объяснил, что это неисполнимо в данную минуту, так как его величество имеет квартиру в двух милях отсюда. Мне не хотелось сводить его с королем раньше, чем мы решим с ним вопрос о капитуляции. Затем он спросил, где ему остановиться, и заявил, что не может возвратиться в Седан, где его ждут неприятности. Город полон пьяных солдат, присутствие которых очень тягостно для жителей. Я предложил ему свою квартиру в Доншери. Он согласился на это, но, проехав шагов двести, велел спросить, не может ли он остановиться в домике, который встретился нам тут. Я послал туда моего двоюродного брата, который, между тем, подъехал к нам; когда брат вернулся, я сообщил императору, что там очень бедное помещение. „Это ничего“, — отвечал он.
Видя, что он ходит взад и вперед и не находит, вероятно, лестницы к дому, я подошел и поднялся с ним на первый этаж, и мы вошли в маленькую комнату в одно окошко. Это была лучшая комната в доме, но и в ней мы нашли лишь простой сосновый стол и пару деревянных стульев.
Здесь у меня был разговор с императором, продолжавшийся около трех четвертей часа. Он сначала жаловался на несчастную войну, которую вовсе не желал, а вынужден был объявить ее под давлением общественного мнения. Я возразил ему, что и у нас никто не желал войны, а всего менее король. Потом разговор перешел на настоящее положение вещей. Он желал прежде всего снисходительных условий капитуляции. Я объяснил ему, что не могу входить в такие переговоры, где выступают на первый план чисто военные вопросы, которые должен решать Мольтке. Затем мы заговорили о мире. Я заметил ему, что мы намерены настаивать на наших требованиях относительно
Прохаживаясь перед домом, император в разговоре со мной отзывался с похвалой о наших солдатах и их командирах; когда же я, в свою очередь, заявил, что и французы тоже бились храбро, он снова заговорил об условиях капитуляции и спросил не согласимся ли мы запертую в Седане армию переправить за бельгийскую границу, предварительно обезоружив? Я снова сказал, что это вопрос военный и не может быть решен без соглашения с Мольтке.
Между тем отправились искать более удобное помещение для императора, и офицеры генерального штаба нашли, что маленький замок Бельвю, около Френуа, может служить квартирою для него и еще не занят ранеными. Я сказал об этом императору и потом перевел его, в сопровождении почетного эскорта, в Бельвю.
Император настаивал на участии короля в переговорах, рассчитывая на его мягкость и доброту, но он также желал, чтобы и я принял участие в обсуждении дела. Я же думал, что военные — люди более суровые и должны сами решить судьбу переговоров. Относительно короля было сказано пленному, что он увидит его лишь после подписания капитуляции. Дело и было слажено между Мольтке и Вимпфеном [командующим французской армией] почти так, как мы говорили накануне. Затем произошло свидание их величеств. Когда император выходил от короля, я заметил слезы на его глазах. Со мной он был гораздо покойнее и держал себя с большим достоинством».
15
Из хроники исторических событий
Пленение Наполеона III стало концом монархии во Франции и началом установления республики. Императрица Евгения бежала из столицы через Ла-Манш, в Великобританию.
Однако наспех созданное республиканским правительством ополчение не могло представлять угрозы для прусских войск, и Леон Гамбетта, военный министр нового правительства, бежал из осажденного Парижа на воздушном шаре.
16
Франция. Меаих. 18 сентября 1870 г.
«Моя дорогая племянница,
посреди всей суеты и дел, которыми я завален, было очень радостно вновь увидеть Ваш почерк и отдаться воспоминаниям о прошлом, которые Вы пробудили во мне. Ваше письмо было долго в дороге, оно нашло меня уже здесь, где со вчерашнего дня располагается штаб-квартира. Я поспешил убедить короля отдать распоряжения, необходимые, чтобы исполнить приказания, которые я с удовольствием получил от Вас. Пусть у меня не получается писать Вам, как следует при такой жизни, которая продолжается вот уже несколько лет, — я постоянно занят, несколько действительно серьезных болезней, — зато мое усердие быть к Вашим услугам все то же. Король тотчас отправил в армию кронпринца, размещенную в окрестностях Фонтенбло, соответствующий приказ.
Я убежден, что этого будет достаточно, чтобы военные власти взяли под защиту вашу матушку. Всякая армия, однако, влечет за собой мародеров, которые пытаются помешать военачальникам быть на страже порядка, и, мошенничая, занимаются реквизицией.
Чтобы оградить Bellefontaine от незаконного наступления последних, было бы разумно обратиться от имени Вашей матушки к первому же немецкому офицеру, о чьем появлении станет известно, и попросить в качестве охраны расквартировать в Bellefontaine „армейских жандармов“. Это военная полиция, которая имеет право вешать на месте грабителей и мародеров. Таким образом, приказ об охране попадет к нашим военным двумя путями: от Его Королевского Высочества и через Ваши прекрасные ручки, если Вы передадите в Bellefontaine приложение к моему письму. Я полагаю, будет не лишним отправить для этого специального курьера, поскольку в такой непосредственной близости от Парижа письма вскрывают, и бумагу с моей подписью утаят, да, я хочу сказать, что Bellefontaine ограбят, чтобы сказать „это сделали пруссаки“ . Эта война показала нам, что значит французская цивилизация!..»