Битва двух империй. 1805–1812
Шрифт:
Это лишь небольшая часть тех секвестров и конфискаций, которые были проведены после разделов Речи Посполитой и послужили огромному обогащению верхушки русской знати. Так, например, только на территориях белорусских губерний за 1772–1800 гг. в собственность русским помещикам было роздано 208 505 «душ мужеского пола» [11] .
Уже известный нам генерал Ланжерон писал: «Имущество (польской знати) роздано русским генералам, министрам, придворным, фаворитам и лакеям всех этих пиявок на теле несчастного народа, который претерпел ужас грабежа всеобщего и организованного. Тюрьмы были наполнены невинными, ими же наполнена Сибирь. Много несчастных погибло в безызвестности, но зато Зубовы, Марковы, Безбородко получили собственность, захваченную у многих семейств. Фаворит Платон Зубов получил в Курляндии и в Самогитии земли с крестьянами, которые давали доход 2 млн [34] руб. в год…» [12]
[11]
Бешанов В. В. Брестская крепость. История.
34
Серебряный рубль той эпохи весил 24 г. Однако было бы неправильно оценивать его покупательную способность, просто умножая теперешнюю цену серебра на этот вес. Само серебро стоило тогда дороже. Человек, имевший 2 млн руб. годового дохода, сопоставим с современным долларовым миллиардером.
[12]
Рукописный отдел РНБ, Ф 73 № 275 Langeron. Journal des campagnes faites au service de la Russie, 1790–1796, t. 3, p. 128–129.
Обратим внимание на фамилии в списке тех, кто получил конфискованные владения, и на те, что упомянул Ланжерон: Кутузов, Суворов, Румянцев, Салтыков, Зубов, Беннигсен, Репнин, Коновницын, Безбородко… Всё это семьи, представляющие верхушку русской аристократии, генералитета и чиновничества. Все эти люди отныне оказались связаны круговой порукой по отношению к польской проблеме. Все, что касалось перспективы возрождения Польши, приводило в бешенство русскую аристократию.
Наконец последним фактором, определявшим резко негативную оценку Тильзитского мира со стороны российских вельмож, были торговые интересы, а именно экспорт зерна и сырья в Англию, за счёт которого богатели самые знатные семьи Российской империи.
Что же касается народа, то на него в известной степени повлияла анафема, объявленная Наполеону, и антифранцузские проклятья, которые раздавались с церковных амвонов по всей России. Только после напоминания Савари царь отдал распоряжение прекратить подобные речи в церквях.
Ряд историков переносят все эти враждебные Наполеону и Франции оценки и на времена, предшествовавшие войнам 1805–1807 гг., да ещё утрируют их за счёт описания настроения русского общества в 1812 г. К этому добавляются рассуждения об угрозе безопасности России, агрессивных планах Наполеона на Балканах и т. п. Всё это смотрится наукообразно, «разумно» объясняя активное участие России в Третьей и Четвёртой Коалициях. А если говорить точнее, ту решающую роль, которую Александр I сыграл в развязывании двух войн.
Как ясно сказано в предыдущих главах, до 1805 г. подобных настроений в русском обществе не было. Мало того что интересы России и Франции серьёзно не пересекались, — даже сойтись в бою было негде, мешали лежащие в центре Европы государства, о чём так переживал Александр. Не было не только никаких геополитических и экономических предпосылок, но даже и общественного мнения, которое бы толкало правительство к конфликту.
Русская аристократия не испытывала никакого желания драться с Наполеоном, у народа не было ненависти к французам, и уж тем более не существовало никаких серьёзных оснований идти сражаться в далёкие края за интересы, не понятные ни русским солдатам, ни даже генералам. Ничего, кроме маниакального желания Александра I и кучки поддерживающих его аристократов-англофилов любой ценой ввязаться в войну с Францией. Что касается Наполеона, он вообще не мог понять, чего от него хочет Александр, и был уверен, что молодого «несмышлёного» царя толкают на войну продавшиеся Англии аристократы, засевшие в русском правительстве.
Зато, когда Россия поучаствовала в двух больших войнах против Франции, ситуация изменилась. Кроме жажды реванша со стороны офицеров и генералов, возникли вполне серьёзные опасения за интересы правящего класса в целом. Тем самым появились экономические и геополитические предпосылки серьёзного конфликта.
Теперь Александр мог даже на некоторое время самоустраниться от процесса, который он начал. Была обрушена глыба, которая мало-помалу вызвала лавинообразную реакцию, и личное участие царя стало уже не столь важным.
Обращая внимание на огромные сдвиги в отношении русского общества к Франции и Наполеону, нельзя в то же время смотреть на события 1807–1811 гг. сквозь призму будущей войны 1812 г. Знаменитый поэт и партизан Денис Давыдов в своём известном произведении «Тильзит в 1807 г.» дал такую безапелляционную картину отношения русских офицеров к французам: «Общество французов нам ни к чему не служило; ни один из нас не искал не только дружбы, даже знакомства ни с одним из них, невзирая на их старания… За приветливости и вежливость мы платили приветливостями и вежливостью — и всё тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, с своим штыком в крови по дуло, с своим ножом в крови по локоть(!!)» [13] .
[13]
Давыдов Д. Сочинения. М., 1962, с. 247–248.
Эта фраза, написанная много лет спустя после 1812 г., очень хорошо показывает, как последующие события часто полностью искажают воспоминания. Свидетельства многих французских участников Тильзитской встречи говорят скорее о приятельских отношениях, которые установились между офицерами ещё недавно враждовавших армий. Наконец, бывали и совсем особые случаи. Так, капитан штаба д’Эспеншаль знал некоторых русских офицеров по своему эмигрантскому прошлому: «…Я, по счастливой случайности, встретил молодого графа Левашова, с которым был очень дружен в Неаполе, — рассказывает д’Эспеншаль. — Мы бросились в объятья друг другу со всей экспрессией нашей молодости, вспоминая о недавнем времени, когда у нас было много общих моментов счастья и удовольствий» [14] . Ну а о том, с каким энтузиазмом русские офицеры завязали дружеские связи с французскими офицерами, и как они вместе предавались отчаянному веселью в штабе самого Наполеона в кампанию 1809 года, речь пойдет в следующей главе.
[14]
D’Espinschal Souvenirs militaries, t. 1, p. 146.
Эти случаи, конечно, неординарные, зато реакция, которую отметил русский чиновник Вигель в среде провинциального пензенского дворянства, была скорее вполне обыденной: «Что за толки услышал я, — Боже мой! Вот их сущность: „Ну что ж, была война, мы побили неприятелей [35] , потом они нас побили, а там обыкновенно, как водится, мир; и слава Богу, не будет нового рекрутского набора“» [15] .
Интересно также отметить реакцию российского духовенства на заключение Тильзитского мира. С учётом того, что говорилось об анафеме, можно вообразить, что все русские священники в штыки приняли известие о подписании мира с Антихристом. Но иерархи русской церкви вполне понимали, что проповеди насчёт Антихриста были исключительно политическими, поэтому договор с Наполеоном их совершенно не удивил. Митрополит Августин произнёс в Петербурге восторженную проповедь по поводу заключения мира и получил от Александра I щедрые подарки за блестящую речь. В ответ знаменитый митрополит Платон написал своему коллеге: «С полученным Вами от государя подарком я поздравляю, он служит доказательством того, что есть у нас мир, да и мир радостный» [16] .
35
Скорее всего, имеется в виду битва при Эйлау, которая выдавалась в России за победу русского оружия.
[15]
Вигель Ф. Записки. М., 2003, т. 1, с. 428.
[16]
Письма Платона, митрополита Московского, к преосвященным Амвросию и Августину. М., 1870, с. 123–124.
Что же касается народа, то среди мужиков распространился слух, в комической форме объяснявший, почему от вражды с безбожным Наполеоном перешли к дружбе. Говорили, что если «наш православный царь» встретил «ихнего ампиратора» на плоту, то это потому, что он перво-наперво, макнув его в воду, окрестил, и только после этого стал вести переговоры.
В этой связи возникают большие сомнения в абсолютно спонтанной, жёсткой реакции петербургского общества на появление посланца Наполеона. Очень странно, что в стране, где мнением начальства обычно не пренебрегают, в течение полутора месяцев нигде (!) не принимали генерала, который чуть ли не каждый день ужинал в обществе царя! Ну и, наконец, история с отказом разместить Савари и его свиту в гостиницах вообще вызывает недоумение. Настолько, что этому просто не стоило бы верить, если бы генерал написал об этом только в своих мемуарах. Но он ясно и чётко указывает на это происшествие в своём рапорте Наполеону от 6 августа 1806 г. То есть факт налицо.
Совершенно невообразимо, чтобы хозяева гостиниц осмелились самовольно играть такую шутку с человеком, которого спустя несколько часов после приезда в Петербург принял в своём дворце сам царь. Всё это очень похоже на тонкую игру, организованную по прямому указанию самого Александра, в стиле приёма, известного в следственной практике под названием «доброго» и «злого» следователя. Подчёркивая свою доброжелательность, будучи изысканно любезным с посланником, царь как бы показывал: «Вот видите, я делаю всё, что могу! Но Вы понимаете, что очень сложно работать в такой ситуации, когда вся страна враждебна нашему союзу». Тем самым он заранее снимал с себя все обязательства по отношению к Франции — всегда можно было сослаться на противодействие знати. Ас другой стороны, он мог больше требовать от своего союзника под предлогом необходимости задобрить эту знать.