Битва в пути
Шрифт:
— Дмитрий Алексеевич, ты что?
Впервые бахиревские тяжелые, всегда полуопущенные веки поднялись. Глаза оказались большими, беспомощными в своей неприкрытой тоске.
— Я не могу уйти с завода… Я должен хотя бы доработать конструкцию. Я был у Вальгана… просил оставить меня здесь…
— Кем?
— Хотя бы сменным.
— Ты готов пойти сменным?
— Кем угодно.
— Неужели он?..!
— Отказал..
Чубасов тихо, но грубо выругался. Потом он повернулся, бережно, как больного, повел Бахирева в свой кабинет, усадил его за стол, подал газеты. Раздавленный собственным унижением, Бахирев не прекословил.
Он сел за стол и взял в руки газету.
— Ты завтракал? — почти весело спросил Чубасов, — Маруся, — крикнул он секретарше, — принесите Дмитрию Алексеевичу завтрак из буфета!
Быстро и с особым оживлением, насвистывая и улыбаясь, он сделал какие-то свои дела — разобрал почту, позвонил по телефону. Бахиреву показалось, что он даже веселее, чем обычно. Когда секретарша принесла завтрак, Чубасов сам подал его Бахиреву.
— Ты сыр любишь? Швейцарский, с острецом… К ветчине горчица… Ну, сиди, ешь, пей, читай газеты! Не смей отсюда никуда выходить! Жди меня тут. Понял?. Чтоб с места не вставал.
Он вышел и сказал секретарше:
— В кабинет ни души не впускайте — там занимаются. Секретарша, издавна знавшая Чубасова, удивилась:
он смотрел отсутствующим взглядом, беспечно насвистывал в рабочее время и все поддергивал кверху рукава пиджака, будто освобождая руки.
Чубасов двинулся к Вальгану с тем самым чувством, с каким в давние времена он выходил на ринг.
— Срочное дело, — сказал он Вальгану таким тоном, что тот поторопился отпустить всех.
Ожидая, Чубасов не шевелился и не поднимал ресниц—боялся утратить частицу того запала, с которым вошел.
Вальган посмотрел на длинные опущенные ресницы парторга. — Я тебя слушаю, Николай Александрович.
— Бахирев хотел остаться на заводе хотя бы в качестве сменного. Ты отказал. Почему?
Вальган пожал плечами.
— Мы с ним не сработаемся ни в каких качествах. Разве тебе не ясно?
Темные ресницы дрогнули, по не поднялись. Чубасов упорно смотрел вниз.
— Мне ясно, что кроме тебя и его есть еще завод. Интересы завода. Он это понимает, ты — нет.
Тон был открыто осуждающий, непримиримый. Вальган не привык, чтоб с ним разговаривали таким тоном. Он вспыхнул:
— Интересы завода требуют спокойной рабочей атмосферы. Я не желаю терпеть на заводе человека, который точит нож на весь коллектив!
Ресницы медленно поднялись. Цепкий, прицеливающийся взгляд, сжатые губы, напряженные ноздри. Вальган никогда не видел парторга таким.
— Можно не сработаться, — тихо сказал парторг. — Можно ошибиться. Но по ошибке не увидеть того, что он заканчивает необходимое для завода дело, — нельзя. Не увидеть этого можно, только если сознательно закрыть на это глаза. Только если наплевать на интересы завода.
Это было слишком. Вальган почти с радостью почувствовал приближение одной из тех гневных вспышек, о которых долго потом шептались на заводе. Лицо наливалось огнем. Руки отяжелели.
— Ну… хватит… — слова падали глухо в тишине большого пустынного кабинета. — У меня тоже есть нервы… С его помощью они достаточно истрепались… Дайте мне работать спокойно!
— Он будет тихо делать свое дело. Дело нужное.
— Хватит! — кулак Вальгана опустился на край стола, голос загремел. — Директор здесь я, и мне инженер Бахирев не нужен!
Вальган не злоупотреблял громовыми раскатами, потому что знал их действие: тот, на кого они обрушивались, обращался в ничто, а за дверьми замирала секретарша, затихали посетители в приемной, уборщицы начинали говорить шепотом. Но Чубасов, казалось, только и ждал этого раската и возможности ответить на него. Кулак его опустился на толстое стекло с такой силой, что оно треснуло.
— Тебе не нужен инженер Бахирев, а партийной организации нужен коммунист Бахирев! И с партийного учета я его не сниму!
Ответный крик и треснутое стекло мигом отрезвили Вальгана. Дело оборачивалось серьезно. Еще одно обсуждение в парткоме, в райкоме, в обкоме и черт знает где. Его нежелания оставить Бахирева сменным никто не поддержит. Серьезные дела Вальган всегда решал трезво. С присущей ему приспособляемостью и самообладанием он немедленно погасил свою запальчивость и засмеялся.
— Ну, стоило из-за этого стекла бить! Пусть идет сменным, если ты мне гарантируешь, чтоб никакой закулисной возни, никаких подвохов. Я же одного хочу — нормализовать обстановку. Ну где такое стекло достанешь? — укоризненно вздохнул он, будто сломанное стекло было самым главным из случившегося, а остальное не стоило упоминаний.
Когда Чубасов вернулся к себе, Бахирев сидел над нетронутыми бутербродами, сложив руки на коленях, з позе пай-мальчика.
— Останешься на заводе. С первого пойдешь сменным. В моторный цех, — сказал ему Чубасов.
Бахирев поднял голову.
— Ты договорился с Вальганом?
— Договорился… — Чубасов потер ушибленный кулак о колено.
Сменные инженеры обслуживали вечерние и ночные смены, заменяли отпускников и заболевших — на эту должность назначались или самые молодые, или самые неспособные люди.
В эти дни унижения Бахирев чувствовал себя человеком только возле Тины. Но и она, казалось, не знала к нему пощады:
— Еще раз увижу такого жалкого — разлюблю!
И он улавливал в ее словах реальность угрозы. Она удивлялась:
— Не понимаю — чего ты раскисаешь? Ты сам поверил в твою виновность? Ты так дорожишь званием главного? У тебя отняли руки, ноги, голову? Ты знаешь, что не виноват, и твоя голова при тебе. Не понимаю — зачем раскисать?
Постепенно ему самому начинало представляться, что ничего катастрофического не произошло.