Битва в пути
Шрифт:
«Митинг состоится, — тревожась и досадуя, понял Вальган. — Но никаких киношников, никаких репортеров… Этого я не допущу». Он позвонил на киностудию.
Сереже стало смешно: «Хочешь не хочешь, а пришлось тебе «приветствовать».
Когда Гуров сказал, что Сережа дал четыре с половиной тысячи процентов и заработал за смену тысячу сто рублей, вокруг заахали, зашептались:
— Вот это да!..
Скользя взглядом по дружеским лицам, Сережа невольно отшатнулся. Пара глаз смотрела из-за голов, словно жалила. «Евстигешка».
Несколько лет назад они вместе впервые пришли в модельный цех — паренек-заморыш Сережа и бравый, хорошо одетый Евстигней, сын продавца, арестованного за спекуляцию.
— Буду себе зарабатывать социальное положение. В институт надо поступать, — заявил он Сереже.
Его исключили из комсомола за пьянство, он перешел на другой завод, был осужден за хищение и освобожден по амнистии. Зная прошлое Евстигнея, его неохотно брали на работу, и вот он, опустившийся и обозленный, появился в чугунолитейном, где всегда не хватало людей. К этому времени Сережа уже стал одним из лучших передовиков, и портрет его возвышался на заводской площади. Евстигней следил за Сережей с жадным и злобным любопытством.
«Что его принесло сегодня? — удивился Сережа. — Из алости притащился?»
Странно было думать, что и в этот светлый день живет, дышит рядом чья-то ненависть. Сережа отвернулся. Два широко открытых глаза издали обдали его теплом, «Дашунька! Пришла, значит!»
Сережа понял, что этих двух глаз и не хватало ему сегодня. Чья-то душа должна была сейчас беззаветно и бескорыстно радоваться его радости. До этой минуты Сережа и на митинг, и на ораторов, и на переходящее цеховое знамя смотрел как бы со стороны. Два Дашиных глаза сказали ему: «Это ж все — и люди, и речи, и снег — для тебя, ради тебя, твое».
«Беленькая стала. Повзрослела. И как глядит!» — Думал Сережа.
А Даша пользовалась случаем, чтобы, затаившись в толпе, наглядеться на это единственное для нее лицо. И больно ей было и сладко следить, как светло и беспечно смотрят ореховые глаза, как улыбаются те самые губы, как садятся снежинки на русые Сережины брови. Когда митинг кончился, Даша вместе с другими задержалась у входа в модельный. К ней подошел Евстигней. Она давно замечала, что он старается заговорить с ней.
— Думают, мы не знаем, зачем это делается, — сказал Евстигней. — Это ж ему все учетчики подстроили, чтоб увеличить нормы. Знаем мы эту механику! Не маленькие. Теперь как бабахнут нормочки! За эти его рекорды рабочие модельного еще наплачутся!
— И все ты врешь! — накинулась на него Даша. — И никто не наплачется. Облегчается работа от его кокиля. И спроси кого хочешь, как Сугробин работает! Никакие не учетчики, а у самого голова золотая да руки золотые, да себя для завода не жалеет. А ты пьешь да врешь! Пьешь да врешь!
— Гляди, как «детский сад» разошлась! — удивился Евстигней. — Тиха, тиха, а на вот тебе… Слежу я за тобой, никак не выслежу: с кем ты, тихоня, гуляешь? Уж не с Сугробом ли?..
— Да он и не глядит на меня! — возмутилась Даша. — Нужна я ему!
— И то верно! Что ему глядеть на тебя? Он жмет за самой Игоревой!
«Значит, правда… Знала я, знала, что ему не до меня!» — отчаялась Даша, но ответила мужественно:
— Ну и что ж?! И не твое дело глядеть, за кем он ходит. Глядел бы лучше, как работает. А ты-то что за мной ходишь? Отступись ты от меня!
«А вдруг он услышит? — подумала она и тут же шестым чувством почуяла: — Он слышал. Он здесь».
Сережа и в самом деле слышал. Он шагнул через порог и подошел к Евстигнею:
— Ты чего тут обижаешь маленьких? Давай катись! Евстигней был один, а за спиной Сережи стояли товарищи и маячила медвежья фигура Кондрата.
— А чего мне тут делать? — И, поплевывая, чтобы доказать свою независимость, Евстигней поплелся из цеха.
— Рабочий называется! — сказал вдогонку Сережа. — Не уходите, ребята. Из кинохроники придут, просили дождаться.
— Сережа, а нас возле тебя снимут?
Девушки окружили Сережу. Даша не поднимала ресниц. И не глядя, видела она его губы — те самые губы, что чуть не коснулись ее губ. И не глядя, видела его руки, те самые руки, что однажды ласкали и гладили ее ладони., «Неужели и вправду он с Игоревой? Нет, быть не может! А отчего не может? Красивая, знаменитая, гордая…» Даша избегала встречаться с Сережей, но думала о нем непрерывно, и мысли все разрастались, и в мыслях он уже был необыкновенно красивым, совсем взрослым, единственным, заполнившим весь мир. И вот он здесь — худее, строже, меньше ростом, но еще лучше, еще особеннее. Чужой и близкий, он стоит рядом, и нет на свете желаннее. Она подумала, что он услышит ее мысли, так же как услышал ее слова, что поймет, как жадно хочется ей смотреть на него, помертвела от стыда и сбежала с крыльца. Она шла не дорогой, а напрямик, по нетоптаному снегу, лишь бы скорей дойти до деревьев и скрыться с глаз.
— Даша! — услышала она его голос. — Куда ты, Даша?
В два шага он очутился рядом с нею.
«Не растеряться перед ним! Не унизиться!» Она нашла в себе силу остановиться, посмотреть в лицо, спокойно спросить:
— Что, Сереженька?
— И не поздравила меня!
— Как не поздравила? От наших, от чугунщиков, поздравляли… Значит, и я…
Он смотрел на ее лицо: юное и бледное, оно все светилось, как нетронутый снег. На черном платке белые звезды снежинок. Он поднял руку, стряхнул снежинку, Даша отодвинулась. Он засмеялся.
— От чугунщиков поздравляли, а у самой-то у тебя поздравить рука отвалится?
Она, опустив ресницы, не глядя, протянула руку. Лицо было неподвижно, только губы полуоткрылись да ноздри вздрагивали. Были в ней и страх, и доверие, и детская беспомощность.
— Даша… — сказал Сережа, жалея ее и радуясь своей власти над ней. — А ну, погляди на меня.
Глаза не умели врать — недаром она прятала их; на один миг взглянула на него — синими, испуганными — и сразу отдала себя.
«Любит, любит!» — понял Сережа. Но она вскинула голову, повернулась и быстро пошла дальше.
— Даша, куда же ты? — Сережа остановил ее за руку. — В кино не ходила, в театр не ходила. Может, на каток сходим?
Она посмотрела с тем строгим достоинством, которое так удивляло и привлекало в ней.
«Как повзрослела! Другая совсем. И все та же. Я же знал, знал, что будет такая! Только стала еще лучше, чем ждал и думал».
— Некогда мне по каткам ходить. Я ведь и в десятилетке вечерней и в школе передовиков. До свидания, Сереженька. — Она пошла еще быстрее. Следы были маленькие и чуть косолапые, как у ребенка.