Битва в пути
Шрифт:
Это соединение детской беспомощности и женского гордого достоинства так хорошо было, что Сережа замер, глядя ей вслед.
«Что же я думал? Чего ждал? Она здесь, рядом, ходит, дышит, любит! И может вот так совсем уйти из гордости. Только вот и останутся следочки!»
Ему захотелось снова догнать, остановить, сказать сразу обо всем, но она уже поравнялась с гурьбой женщин и пошла с ними.
«Хорошо как!» Сережа не мог понять, что именно так хорошо и что вдруг случилось.
Утром тоже было хорошо. Утром был кокиль и новенькие отливки, и снег, и ребята, и все было само по себе, а славная девушка Даша жила и ходила где-то рядом, но в стороне. И вдруг Даша лучше всего и в центре, всего, вдруг и снег, и кокиль, и его успех — все лишь для Даши!
«И любовь выпадает, как снег, вдруг, разом», — думал Сережа, и все смотрел Даше вслед, и все удивлялся. Девушки бегали за ним. Случалось, резкого голоса, плохо причесанной головы, некрасивой шляпки было достаточно, чтобы ему расхотелось видеть девушку. А тут дешевый черный платок на голове — мило. Пальтишко старенькое, короткое — тоже почему-то милее милого. Ноги на ходу косолапит, как ребенок, — еще милее и трогательнее. «Почему уходит? — затосковал Сережа. — Другие и не любят, а сами набиваются. А эта… ведь так поглядела… ведь любит! А уходит! Характер такой в ней? Гордость такая? Эх, упустил! Догнать, уговорить. Да ведь не пойдет… Отказ тебе, Серега, отказ! Хоть бы поглядела, оглянулась! Нет!»
— Сережа! Тебя Гуров ищет! — крикнул Синенький. Гуров сидел в своем расписном бонбоньерочном кабинете и мял в руках бумаги.
— Так что, Сергуня, у меня вот какой к тебе разговор… Так что, ты сам понимаешь, последние дни месяца… А ты тут, понимаешь, рванул на тысячу! Ну, откуда я тебе возьму? Перерасход же фонда зарплаты. Цех премиальных лишится. Ребята обидятся. И все такое… Давай я тебе распишу эту тысячу на несколько месяцев.
— Ну что ж, — легко согласился Сережа. — Мне лишь бы к лету… Толика надо в Крым на все лето.
— К лету можно, — с облегчением вздохнул Гуров. — К лету все выпишем… Ли то у нас, ли то в сберкассе, тебе все одно. Тебе даже лучше. И рабочим не так обидно… Ведь нормы-то теперь хочешь не хочешь, а пересматривай! И все ведь через тебя. Обида, конечно, у рабочих. А тут еще перерасход фондов. Цех премии лишится — и опять же через тебя!
Сереже не приходило в голову смотреть на дело с этой точки зрения. «Пересмотр норм, перерасход фондов… На обиде рабочих спекулирует. А не на тебя ли рабочие обижаются?» Он заторопился: — Я же соглашаюсь.
— А еще я хотел тебе сказать, — ободрился Гуров, — киношники хотели прийти. Так они не придут. Не жди.
— Я их не звал! — слегка обиделся Сережа. — Я их сам отклонял. Мне время дорого. Только что же это они: то просят, уговаривают — жди, приедем, — то вдруг не надо?
— Шуму, шуму поменьше! — наставительно и строго сказал Гуров. — Зряшная все это шумиха.
Дома Сережу встретили торжественным пирогом.
— Ну как, дед, признал ты меня теперь за человека? — спросил Сережа.
Василий Васильевич молча налил заветной наливки, настоянной на вишнях своего сада.
Одну модель Сережа принес показать Толику:
— Ну, гляди! Ты все допытывался, какая. В этой модели, если хочешь знать, твое здоровье! Заработаю тебе на Крым. Поедешь теперь на все лето с матерью.
Приходили знакомые, поздравляли, но к вечеру сказалось напряжение дня. Охмелевший от работы, от удачи, от поздравлений и вина, Сережа ушел в заднюю комнату, где спал вместе с дедом, и спозаранок улегся в постель. Как только он смежил веки, в памяти всплыли молодой, легкий, сияющий снег, и такие же легкие, сияющие отливки, и над всем этим кроткое и гордое лицо Даши.
«Хорошо, все хорошо», — подумал он и вспомнил, что обещал этот вечер провести с Игоревой. Месяц назад он пришел к ней, стал целовать ее, потому что она этого ждала, а ему хотелось чувствовать себя взрослым. Сперва он снова испытал то разочарование, которое пережил весной, и снова сказал про себя: «Холодная штамповка». Потом Игорева прижалась к нему тонким, умелым телом. После этого он ночевал у нее еще несколько раз. Он и гордился тем, что он уже мужчина, и досадовал на себя, и минутами брезговал и собой и ею. «Идти к ней сегодня? Нет». Ее подкрашенные губы и короткие смешки никак не помещались в этом снежном и белом дне. «Зачем я все это затеял? — упрекнул он себя. — Перед ней я не виноват. Не первый я у нее и не добивался ее, сама она за мной гонялась. Хорошо, что не обещал ничего и ни разу не обмолвился про любовь. — Неприятное ощущение все же не проходило. — Перед кем виноватюсь? Перед собой? Перед ней… перед Дашей? Вины нет, а думать нехорошо. Ну, и не буду думать. Было и прошло!»
Он с наслаждением вытянулся на кровати и снова, уже в полудреме, увидел отливки, и белый снег, и маленькие следы на белом снегу. И вдруг представилось ему, что не Игоревой, а Даше однажды запрокинет он назад голову. Сердце сразу забилось сильно, словно заглянул в глубину. С Игоревой никогда этого не испытывал. У той и глубины-то нет никакой!.. А Даша? За руку ее взять — сердце забьется. В глаза поглядеть, как сегодня, — и то забьется…
Вспомнил, как шла, как убегала от него, — пугливая милая, своя, — как печатала следки на снегу. Стало трудно дышать от радости, приложил руку к сердцу, сам удивился, как бьется. «Отпечатала, отпечатала следок… И ступать-то еще не научилась, а уже сколько гордости, сколько характера! Высоко понимает о жизни! Бежит от меня. Все равно я ее настигну. Настигну! — Уже засыпая, теряя нить мыслей подумал — Что же, что такое отличное есть на свете? Даша, снег, отливки».
Сережа засыпал, а в эту минуту Гуров разговаривал по телефону с Вальганом:
— Как же теперь быть-то, Семен Петрович? Уговорил я его нонешнюю тыщу расписать на несколько месяцев. А если он завтра опять тыщу оторвет? Ведь по закону мы ему шесть месяцев должны платить по теперешним расценкам. Говорят, Гуров — консырватор, говорят, Гуров косный, а как я должен теперь поступать, если он у меня будет рвать в день по тысяче? Ли то рекорды, ли то фонд зарплаты!
— Постой, постой, — одернул его Вальган. — Что ты паникуешь?
— Так ведь тут Карамыш бегает. Говорит, самим давно надо было организованно внедрять кокыль. Не очутились бы, говорит, в таком положении! Так ведь разве я был против этого кокылю? А как я его буду внедрять, когда у меня ни фондов, ни планов — ничего нету! А теперь я выхожу консырватор! А что же я, консырватор, должен делать, если он начнет отрывать на этих моделях в день по тыще?
— Ты что, приклеил Сугробина к моделям траков? — спокойно спросил Вальган. — У нас сложный министерский заказ по литейному оборудованию. Перебрось Сугробина на этот заказ. Рваческих настроений поощрять не будем. Так и…