Битва в пути
Шрифт:
Он оборвал на полуслове — позвонили по ВЧ.
— Тут газетчики возмущаются, — узнал он голос Гринина. — Говорят, у вас чудеса в модельном, молодой рабочий внедряет кокиль. Кокиль дает невероятный скачок в производительности. Это ж дело принципиальное, а ты против широкого показа и опубликования. Что за дикая линия?
— У меня дикая линия? Любят у нас разводить шумиху! Ну отлили в кокиль два десятка моделей! Нельзя же, не проверив, ать-два, делать из этого мировое событие. Людей же портим. Показное рекордсменство осуждено партией.
— Ты на партии не спекулируй! — взорвался Гринин. Вальган давно видел в Гринине недруга. Но сейчас, на судьбе Сугробина, впервые опробовалась и так резко прозвучала непримиримая враждебность.
— Я тебя не первый год знаю, Семен Петрович. — продолжал Гринин. — Кто-кто, а ты по пустякам умеешь нашуметь громче громкого. А когда рабочий тычет завод носом в косность, тебя вдруг скромность обуяла, замолчал.
— Я сам знаю, когда мне молчать, когда не молчать!
…Сережа засыпал блаженно и покойно, не подозревая, какие противодействующие силы ожесточенно скрещиваются в эту самую минуту над мирной его подушкой, над сонной его головой.
На мгновение мелькнуло в его памяти неприятное, тревожное, не совсем ясное — разговор с Гуровым о пересмотре норм, о перерасходе фондов, о чьих-то обидах.
Но уже посыпался перед глазами тихий чистый снег, и ощущение счастья, любви, полноты жизни охватило его, и уже в полусне подумалось: «Все равно все перекроет… белым, белым снегом»,
ГЛАВА 22. ПЕРЕД ТРЕТЬИМ ЗВОНКОМ
Многое изменилось в отношениях Тины и Бахирева с того времени, когда они впервые вошли в затхлую комнатушку. Исчезла та ясность, что когда-то позволяла им ни от кого не таясь вдвоем часами бродить по цехам, обдумывая перепланировку завода. Оба они не умели лгать, и вынужденная ложь заставляла их пугаться и чужого приметливого взгляда и собственных, все выдающих лиц. Они договорились не встречаться на заводе. Для встреч оставались считанные минуты в хибаре. Но неумолимый стук маятника длинных старых часов заставлял Дмитрия думать лишь о том, чтобы утолить жажду, которая делалась тем сильнее, чем больше он думал об ее утолении.
Они не были людьми односторонними, но односторонней становилась их любовь, лишенная возможности естественного развития. Тина повторяла себе: «Все скоро кончится. Переживутся тяжелые для него дни, и я прощусь с ним».
Она жила в ожидании, жила наготове, как человек, сидящий на вокзале, — близок час, раздастся третий звонок, и придет пора сказать «прощай» всему, что дорого. И, как человек на вокзале, она не видела, не замечала того, что происходит вокруг. Сутолока людей и вещей — какое это имеет значение в минуту прощания с любимым, перед третьим звонком?
О том, как повернется ее жизнь после разрыва и с Бахиревым и с Володей, она не думала. И страшно было думать, и уже не имели значения те или иные отдельные обстоятельства будущего: и так и так одиночество…
А он разрывался меж ночными сменами и дневными работами в лаборатории. Он шел к цели на предельном напряжении и боялся одного — как бы не сбиться с ритма, не сорваться.
— Сейчас не надо ничего менять. Ты же знаешь, я не могу без тебя. Потерпи еще немного. Ведь завод перед катастрофой! Дай закончить с противовесами. Дай мне выбраться из этой петли! Тогда все выясним и все решим.
Но что он хотел выяснить и как решить?
Она видела одно решение — разрыв. Если даже она решится увести его от семьи, если даже он сам пойдет на это, где-то в глубине души он не простит Рыжика ни себе, ни ей — снова все о том же думала она. Он не из тех, кто легко перешагивает через судьбы близких. Он привязывается глубоко, и горе для таких, как он, когда две привязанности тянут в две противоположные стороны.
Она все понимала, но не могла весь этот сложный клубок судеб разматывать перед ним сейчас, когда он не знал ни покоя ни отдыха.
Оставалось ждать и ловить считанные минуты затянувшегося прощания.
Приближался срок защиты Володиной диссертации. С его возвращением она должна уехать от него. Она хотела снять комнату, а пока с особым старанием приводила в порядок гнездо, которое собиралась покинуть. Побелила потолки, покрасила двери и подоконники. Перечинила белье и разложила его в шкафах в строгом порядке: чтоб все у него было под руками. Каждая салфетка в этом доме когда-то служила любви и радости, поэтому теперь каждая салфетка становилась утратой. Со страхом думала она о том часе, когда все скажет Володе, и оставит его одного, и сама останется одна. Он не писал ей около десяти дней, а потом телеграммой вызвал в Москву. Она нашла его в больнице. Володю подвел очередной «бугровский рывок». На состязаниях он выступал от имени того института, в котором работал над диссертацией. У него не было времени на тренировки и был избыток беспечной самоуверенности. Он неудачно прыгнул с шестом в высоту и в падении повредил позвоночник и тазобедренный сустав. Несколько месяцев предстояло ему вылежать не вставая. Домой его внесли на носилках. Он лежал в постели, беспомощный, как младенец, но розовощекий, цветущий и озабоченный одним:
— Ты не будешь любить меня меньше оттого, что я заболел? Я поправлюсь. Доктор говорит, что через год и следа не останется. Только со спортом покончено. Ты не разлюбишь меня больного?
Страх за него, необходимость щадить и молчать обрушились на нее внезапно. Сейчас нельзя было ни сказать ему правды, ни оставить его. Она принялась нежно ухаживать за ним, и постепенно то, что вначале наполняло ее ужасом, стало ее отрадой. Само собою отсрочивалось то, к чему она приговорила и себя и мужа. Ей страшно было представить, как, расставшись с Бахиревым, она, никому не нужная и одинокая, изо дня в день будет входить в пустую комнату, где никто не ждет ее и никто не просияет ей навстречу. Болезнь Володи сделала ее заботы необходимыми ему и в то же время исключила физическую близость меж ними. Он стал ее больным ребенком.
Все считали ее образцовой женой. И сама она еще недавно думала, что любит Володю со всей полнотой и самоотверженностью. Но только теперь она узнала, как отзываются на каждое движение любимого, как ловят каждое его желание, как тоскуют о нем каждую секунду разлуки. И только теперь она поняла, как обделяла и обижала Володю. И чем острее было ее чувство вины перед ним, тем самоотверженнее становились ее заботы. Она рада была готовить лечебное варево из сливок, меда и алоэ, кормить Володю с ложки и накладывать компрессы, делать массаж. Она рада была, встав до рассвета, стирать и мыть, доводя себя до изнурения, а квартиру до неправдоподобного, рождественского блеска. Она и казнила себя этими заботами и безмолвно просила ими прощения у Володи.
Она становилась с ним нежнее, чем прежде, еще и потому, что теперь лучше понимала его. Раньше, когда он говорил ей: «Ничего в мире не надо, только бы ты была рядом», — слова пролетали, не задевая ее. Теперь, когда он говорил это, она вспоминала, с каким переполненным сердцем она сама повторяла эти слова Бахиреву.
Володя поправлялся быстро, а она и желала ему выздоровления и все боялась, что когда исчезнут последние следы болезни, не будет причины для обмана и для молчания и придет тот час, когда надо сказать все и расстаться. Она боялась этого грозного часа, боялась студеного одиночества. Призрак давнего сиротства вставал перед ней,