Битва в пути
Шрифт:
— Ты о чем? — Володя начал понимать, и его красивый рот приоткрылся от недоумения. — Да ты о чем?
— Мне показалось, что она могла бы тебе понравиться не только как староста.
— Сумасшедшая! — отрезал Володя. — Ты не знаешь, что в мире для меня есть только одна женщина?
— Ну, а если бы эта одна исчезла? — Куда ты можешь исчезнуть?.
— Если бы умерла, например?
— И я бы умер. Что тебе сегодня взбрело в голову?
— Мне кажется, тебе всегда немного трудно со мной. А с ней тебе легко и просто.
— А зачем мне легко и просто? — спросил Володя. Он притянул ее к себе и прижался головой к ее бедру. — Мне совсем не надо легко и просто. Мне надо вот так!
И снова Тина поняла его, прикинув его слова к себе и к Бахиреву. Ей тоже раньше было просто с Володей и всегда было трудно с Бахиревым. И разве колебалась она в выборе? Но как сказать об этом? Как бросить такие слова в глаза, сияющие счастьем и преданностью? «Не сегодня, — подумала она, — он еще болен». И, ища оправдания в заботах о нем, она заторопилась:
— Ты не принимал лекарство. Дай я тебе налью. Горькое?
— Чего бы я не выпил из твоих рук! Ты же знаешь, я лечусь не лекарством, а любовью.
Крупные лепные губы улыбались неудержимо и нежно. Глаза, слепые от любви, смотрели не мигая. «Не сегодня, — решила она. — Нет, не сегодня!» Она не в силах была отнять у него и то малое, что он имел. Пусть хоть еще немного поживет спокойно в своем призрачном, несуществующем счастье.
ГЛАВА 23. ДЕДЫ И ВНУКИ
Мутный рассвет пробивался сквозь снежное месиво. Снег бился в окна полутемного пригородного вагона. Продрогший Сережа дремал, затерявшись меж молочницами и зеленщицами, огромными от платков и полушубков. Он ездил на новый завод по приглашению рабочих, рассказывал о своей фрезе и о кокиле. Было много молодежи, и слушали его жадно. На обратном пути поезд то и дело останавливался: метель заметала пути.
«Опоздаю в смену, опять будут коситься, — думал Сережа. Вчера вечером решался вопрос о вторичном пересмотре корм модельщиков, — Если увеличат, опять все на меня. А за что? Эх, остаться б на том, на новом заводе!»
Когда это началось, он и сам не мог бы сказать. Были и серебряный блеск кокильных отливок, и четыре тысячи процентов, и митинг, и первый, пушистый снег. Потом Гуров предложил растянуть заработок на несколько месяцев. В этом не было худого. Потом вызвал Вальган и попросил срочно переключиться на сложный министерский заказ. Кокильные отливки дали дорабатывать другим. В этом тоже не было худого. Надо же выручать завод, а на кого, как не на передовика и новатора, положиться директору!
За внедрение кокиля заплатили три тысячи. Тысячу Сережа отдал своему помощнику Синенькому, тысячу прогулял с ребятами, угощал и всех тех, кто помогал в дни поисков, тысячу отдал матери. О деньгах не беспокоился, думал: «Кончу возню с невыгодным министерским заказом, перейду на обработку кокильных моделей, подзаработую свое законное». Несколько недель не делали моделей траков, и Сережа спокойно ждал, когда пойдет новая партия. Однажды вошел в цех и увидел груду кокильных моделей траков у Кондрата.
— Почему у тебя модели? Кондрат медленно повернулся.
— А мне их надо?! Сколько отказывался! У них же теперь нормы по твоей фрезе и головке. Тебя ж хронометрировали! А я отдувайся!
Еще не понимая, Сережа пошел к начальнику цеха.
— Почему Лукову? Ведь это мои модели. Губы Гурова сжались, блеснули узкие глазки.
— На мне мой пыджак, — для убедительности Гуров потянул себя за отворот пиджака. — Если я его дам тебе и получу триста, так это уже не мой, а твой пыджак. За кокыль тебе заплатили три тысячи. Теперь кому надо, тому и даю.
Сережа уже начал понимать, но еще не поверил и спросил растерянно:
— Как же? Ведь есть закон… По закону рационализатору шесть месяцев после изобретения платят по старым расценкам.
— Есть такой закон, но нету такого закону, чтоб именно тебе давать в обработку модели траков! Кому хотим, тому и даем. Ты передовик, тебе честь оказывают, дают новое, ынтересное задание!
Только тут Сережа понял до конца: обвели вокруг пальца. Стали отливать модели в Сережин кокиль, а доработку отдали не ему, а другим рабочим. Другие не рационализаторы, им никто не обязан шесть месяцев платить по старым расценкам, им можно платить и по низкой стоимости кокильного литья.
Понял, но все еще растерянно, все еще жалко заговорил:
— Я же дал годные детали… И во много раз дешевле. Государство же в выигрыше… А мне… А я… — застыдился говорить о заработке. — Я ведь полгода бился с кокилем… Никто же не думает о тысячах. Хоть малость компенсировать то время… Законно же… — Он совсем замолк.
А Гуров только и ждал увидеть такого, пристыженного, виноватого.
— За что цех получает премию? За экономию фондов зарплаты. А что будет, если ты пойдешь гнать свой кокыль? Перерасход фондов, вот что будет! Другим из-за тебя лишаться премии, садиться на черный хлеб? Рваческие настроения будем прысекать… Передовык, новатор! Ты должен иметь государственную точку зрения.
Сережа взорвался:
— Сказали бы прямо: платить по закону не будем! Хоть честно было бы! А то: «Передовык! Высокая честь! Государственная точка зрения!» Жулики вы!
А в цехе волновались рабочие.
— Я тебя упреждал: не выскакивай! — ворчал Кондрат. — С твоего шуму начали пересматривать нормы.
Этот день запомнился. Первый стыд, первое разочарование — как первая любовь, памятны, не забудешь.
А сколько их было потом, таких дней? Стали еще чаще выбирать в разные организации, еще чаще вызывать на совещания и на другие заводы для обмена опытом. Отрывали от работы, а заказы давали самые сложные: как же, передовик, новатор! В прежние дни обдумал бы новые приспособления. А тут и мысли отшибло.
Вот и вышло: у кого наименьший в цехе заработок? У передовика и новатора. Стыдно получать у кассира двести рублей в полмесяца — меньше, чем ученик. Тяжело видеть удивленные взгляды, отвечать бодрым тоном на недоуменные вопросы. А всего обиднее вспоминать ту радость, с которой тащили из литейного первые отливки. В прошлом месяце он не сдал нарядов и не пошел зa получкой..
Поезд дополз к десяти часам, и Сережа, не заходя домой, поехал на завод.
В заводские проходы, как в трубы, дула с реки, гудела метель.