Битва за Берлин последнего штрафного батальона
Шрифт:
Солдаты очухивались долго и мучительно. Максим бродил, пошатываясь, по взрытому полю, натыкался на тела, вытряхивал какофонию из ушей. Бестелесными призраками сновали другие солдаты, поле отгремевшего боя было наполнено каким-то бессмысленным броуновским движением. Время остановилось. Куда-то подевалась война, отцы-командиры. С востока подходили санитарные фургоны, шла пехотная часть, гремя «доспехами». Раненный в грудь Шеботня тяжело дышал, на выдохе его сотрясал кашель, глаза блуждали.
– Все в порядке будет, Юрка, – бормотал Максим, гладя его по голове. – Выживешь, ты же сильный, здоровый. Месяц в госпитале понежишься, а там уже все забудут, что война была. Считай себя счастливчиком. А ну лежи спокойно, не дергайся, перевяжу сейчас – пока еще дождешься этих бездельников-санитаров…
Он молился, чтобы Юрка выжил – нельзя умирать, когда война кончается. Подбежал санитар, отстранил его, принялся сноровисто перевязывать рану. Шансы выжить у Шеботни оставались. Вдвоем с каким-то пареньком, хрипящим так, словно ему пробили легкое в нескольких местах, Максим перевалил раненого на носилки, отнес в фургон, отдышался.
– Коренич, – представился Максим. – А ты кто такой? Уж больно молодо выглядишь.
– Лейтенант Хорьков, – отрекомендовался хрипящий штрафник. – Ну, бывший, как бы… Игорь Николаевич Хорьков. Месяц назад офицерскую школу закончил.
– И уже совершил преступное деяние? – удивился Максим. – За что приговорили, Игорь Николаевич?
– За любовь его приговорили, – ухмыльнулся черный как сажа Борька.
– Как это? – не понял Максим.
Хорьков смутился, потупил детский взор.
– С полькой шуры-муры замутил, – объяснил за товарища Соломатин. – Такая панночка… Ну, и решил девчонку впечатлить букетом. А чтобы цветов было много и самому не работать, отправился взвод собирать подснежники. А тут, как назло, ответственное лицо из штаба армии проезжало мимо на «виллисе» и было не в духе…
– Ничего другого ты, конечно, выдумать не мог, – с укором покачал головой Максим.
– Так любовь же, – меланхолично вздохнув, пробормотал Хорьков. – Сейчас-то я, конечно, понимаю, а тогда – просто бес попутал.
– А лет-то тебе сколько, герой-любовник? – прихрамывая, подошел и устроился рядом крепко сбитый мужик в основательных годах, с широким лицом и глубоко запрятанными в череп глазами.
– Тридцать будет, – огрызнулся паренек.
– Ну, это еще когда! – хохотнул Борька. – А сейчас?
– А сейчас девятнадцать…
– А вы здесь какими судьбами, уважаемый? – обратился Максим к подошедшему. – Староваты для войны, нет?
– Два года до пенсии, – не обидевшись, объяснил мужчина. – До условной, разумеется, пенсии. – Он протянул широкую руку, и его рукопожатие оказалось твердым и уверенным. –
– Хренассе… – Максим опомнился – можно не вскакивать и не вытягиваться по стойке смирно. – Да уж, неожиданно… Боюсь даже спрашивать, товарищ подполковник, чего же вы натворили.
– Не волнуйтесь, лейтенант, Родину и товарищей не предавал, в трусости не замечен, – Слепокуров невесело усмехнулся, матово блеснули прокуренные зубы. – Глупость вселенского масштаба… Немецкая разведка прорвалась на нашу территорию, постреляли штабных и взяли «языка» – полковника Богданова. И растворились в лесу у прифронтовой полосы… Командующий армией разбушевался – еще бы, ведь полковник Богданов обладал ценными сведениями о расположении и планах наших войск. Приказал отрезать диверсантам путь и прочесать лес. Отрезали, – вздохнул подполковник. – Прочесали. К сожалению, именно я проводил безуспешную операцию.
– Не поймали?
– Да не было никого в этом лесу! – ругнулся Слепокуров. – Я лично прочесывал с солдатами эту чащу. Как в воздухе растворились диверсанты. И что мне их – нарисовать надо было? Назначить?
– Можете не продолжать, полковник, – понял Борька. – Глупости вселенского масштаба в действующей армии происходят каждый день. Зато теперь вы должны гордиться – несете службу в самом престижном из всех элитных подразделений, о которых лет через семьдесят будут еще книги писать.
Подходили и падали замертво солдаты первого взвода третьей роты. Бывший майор Богомолов, едва не прошляпивший знамя части, передвигался грузно, выглядел отрешенным. Ситников был бледен как смерть, а у него на лбу запеклась кровь. У бывшего капитана Рывкуна побелели виски, лицо почернело от усталости. Интеллигентный Бугаенко виновато улыбался – словно просил прощения за то, что уцелел. Блинов и Кибальчик с ног до головы были заляпаны грязью – словно попеременно вытаскивали друг дружку из дерьма.
В третьей роте после боя не досчитались сорока четырех человек. Тридцать шесть убитых, восемь раненых. Погиб Дережко, получил тяжелое ранение Ахмадянов, погиб Писарчук, не успевший выбраться из канавы со своим радикулитом; погиб в рукопашном бою бывший майор Орехов.
– И чего мы там нежимся, бойцы? – прорычал с дороги майор Трофимов. – Ничего не перепутали? Это еще не Берлин! Первая рота ушла вперед, а вы еще тут канителитесь… А ну, строиться в походно-боевую колонну!
К середине дня общие потери штрафбата составили больше ста семидесяти человек.
Люди устали. Но командование гнало их дальше. Стрелковые части прорывались через естественные и искусственные преграды, форсировали речушки и каналы, брали деревни и небольшие города, седлали тактически и стратегически важные дороги. Первую линию немецкой обороны прорвали практически везде. Войска неумолимо катились ко второй полосе. Танковые армии маршал Жуков в бой не бросал – ждал, пока пехота расчистит путь. Казалось, наступление не остановится, врагу не собрать силы, чтобы дать отпор. Мысль о том, что осталось совсем немного, придавала солдатам сил, разгоняла сон и усталость. Впрочем, на привалах люди засыпали мгновенно, и офицеры сбивались с ног, бегая по головам и возвращая подчиненных в мир бодрствующих.
Во второй половине дня похолодало, ветер нагнал тяжелые тучи, заморосил дождь, и все пространство на пути наступающих колонн раскисло, превратилось в липкую кашу. На западе, на севере, на юге гремела канонада, над облаками гудели бомбардировщики, идущие на Берлин.
Еще одну деревню взяли штыковым ударом. Добротные каменные дома презрительно молчали. Беседовать с местными не хотелось.
– Вот ведь живут, сволочи, – ворчали солдаты, исподлобья разглядывая резные помпезные ограды, двускатные черепичные крыши, окруженные зеленеющими деревьями. – Что за черт, мужики, объясните, если немцы такие богатые, на хрена они на нас напали?
Кто-то сгоряча пальнул по окну – посыпалось стекло, и в глубине дома испуганно заверещала женщина. В южной части городка разгорелась стрельба – не перевелись еще желающие сопротивляться. Застрочили пулеметы роты Маевского, заглушив жиденькую трескотню «шмайссеров».
За оградой дома что-то шевельнулось. Максим успел отпрянуть и оттолкнуть зазевавшегося Борьку – щелчок, и понеслось по дуговой траектории. «Безоткатный фаустпатрон!» – подумал Максим. Стрелок был неважным. Граната пролетела мимо оторопевших солдат, вонзилась в стену дома напротив и громко рванула. Посыпались кирпичи из кладки.
– Ложись? – неуверенно предположил кто-то.
Но Максим уже бежал вперед. Он перегнулся через чугунную ограду, схватил за шиворот щупленькое тельце, перетащил на свою сторону. Противник вырывался, мычал, отбивался ногами. Коренич швырнул его на землю, придавил подошвой.
Противник оказался тощим мальчишкой лет четырнадцати в подвернутых мешковатых штанах, тонкой кожаной жилетке, куцей курточке. Клепать детские каски немецкая промышленность пока не научилась, поэтому малолетние члены гитлерюгенда носили те же каски, что и взрослые. Она закрывала пацану все лицо, и парень туго скрепил ее ремешком на подбородке – чтобы не упала.
– Ни хрена себе, с детьми воюем, – удивился Хорьков.
– Пионер-герой, не иначе, – уважительно протянул Бугаенко, срывая с пацаненка каску.
Борька засмеялся:
– Пионеры юные, головы чугунные…
На солдат смотрели огромные детские глаза. Мальчонка умирал от страха, но при этом хотел выглядеть мужественно и бесстрашно, от чего смотреть на него без смеха было невозможно. Вид широкоплечих мужиков в замызганных телогрейках окончательно вверг его в панику, слезы выступили в глазах, мальчик съежился, подтянул под себя ноги.
– Может, выпороть? – задумчиво предложил Соломатин. – Ну, или, в крайнем случае, уши надрать…
– Можно и выпороть, – согласился Ситников, вытаскивая из штанов ремень, сложил его вдвое, схватил пацана за шиворот, перевернул и принялся вполсилы лупить по костлявой заднице.
Мальчонка извивался, ругался, пытался укусить бойца за руку.
– Да ладно, даже бить его неохота, – отбросил солдат ребенка. – Тоже мне, противник. А мог ведь и попасть. Ну так, по дури. Ну, что, защитник рейха недоделанный! – прорычал он, нависая над ошалевшим от страха шпендиком. – Осознал всю глубину и безысходность ситуации? А теперь вали отсюда, пока мы добрые!
Пацан не понимал, что ему говорят, втягивал голову в плечи. Максиму стало противно. Так наказывают котенка за мелкую пакость. И ведет себя котенок точно так же – корчится, прячется.
– Вставай, – сказал Коренич по-немецки, схватил мальчишку за рукав и поставил на ноги. – Не убьем мы тебя. Но если еще раз возьмешься за оружие, вернемся и оторвем голову. Понял?
Мальчишка кивнул, шмыгнув носом.
– Местный?
Он снова кивнул.
– Где ваши солдаты?
– Ушли…
– А ты остался, понятно. Герой… Как звать-то тебя, оболтус?
– Йозеф, – швыркнул носом мальчишка и робко поднял глаза на советского солдата. – Йозеф Ратцингер…
– А ну чеши отсюда! – прорычал Максим, и мальчишка понесся, как хорошая газель. Перемахнул через ограду, прокатился пару метров, юркнул за угол.
– Зря отпустили, – рассудительно изрек Ситников. – Ребенок, конечно, но кто его знает… Вооружится еще одним фаустпатроном, да как зашарашит нам в спину.
– Не зашарашит, – уверенно заявил Богомолов. – У меня у самого два таких маломерка растут. Перепугаешь хорошенько – и всё. А этот шмакодявка просто до смерти перепуган.
– Пусть живет, – отмахнулся Максим. – Задурили людям головы геббельсовской пропагандой, скоро кончится этот порядок. Глядишь, что-нибудь приличное из пацана вырастет.
Когда из скверика на восточной окраине городка по колонне штрафников ударил пулемет, многие подумали, что пацан был не вполне откровенен с солдатами. Люди бросились врассыпную, залегли вдоль оград. По приказу Капитонова два отделения третьего взвода отправились с гранатами в обход, а остальные стали демонстративно отползать, имитируя отступление. В парке загремели взрывы, бойцы встали в полный рост и бросились вперед.
Всё смешалось на земле немецкой, и уже окончательно стало неясно, с кем воюет Красная армия. За мешками с песком валялись несколько тел. Обычные гражданские – причем не первой молодости. Мужчинам было изрядно за сорок, двое были одеты в куцые драповые пальто поверх свитеров, остальные – в шинелях со споротыми знаками различия. Мятые кепки, нарукавные белые повязки с надписью «Deutscher Volkssturm Wehrmacht». Рядом с телами валялись устаревшие штурмовые карабины, парочка неиспользованных фаустпатронов. В лица покойников впечатался страх – похоже, достопочтенные бюргеры вступали в бой без особого к тому расположения.
– Солдаты фольксштурма, – пояснил Максим. – Что-то вроде народного ополчения.
– С детьми воюем, – пожал плечами Борька. – Так еще и с пенсионерами приходится.
– Так они же первыми начали, – обиделся Кибальчик. – Мы шли себе тихо, никого не трогали…
– Так, глядишь, и до женских батальонов дойдет, – ухмыльнулся Бугаенко. – Хреново как-то, так и ждешь подлого удара в спину.
К вечеру 16 апреля поредевший батальон майора Трофимова продвинулся еще на четыре километра, тесня противника, а к вечеру уперся в укрепленную высоту близ деревни Комменфельд – и встал. Встали и соседние части, принялись зарываться в землю. Опираясь на вторую линию обороны, гитлеровцы стали упорно сопротивляться. Напряженные бои разгорелись по всему фронту. Несколько раз советские войска поднимались в атаку и откатывались, неся потери. На отдельных участках удалось овладеть опорными пунктами, однако решающего успеха не было. Стрелки не смогли одолеть мощный узел сопротивления на Зееловских высотах. Для укрепления обороны немцы бросили все оперативные резервы группы армий «Висла» – 56-й танковый корпус генерала Вейдлинга, 18-ю, 20-ю механизированные дивизии, 9-ю парашютную, мотопехотный корпус «Мюнхеберг».
Весь остаток дня и первую половину 17 апреля армии, осадившие Берлин, бились о вторую линию обороны. Дважды батальон Трофимова поднимался в атаку и дважды отходил, теряя людей. Комбат хрипло орал в телефонную трубку, что не может двигаться без артиллерийской поддержки, что еще одна такая атака, и можно формировать новый батальон, поскольку в действующем даже писаря обозного не останется. Это было преувеличением, за сутки боев батальон потерял порядка двухсот пятидесяти человек из восьмисот, силы еще оставались, но стоило ли понапрасну губить солдат? Пусть и штрафники, пусть пушечное мясо, но – зачем?
К концу 17 апреля штаб дивизии приказал зарыться в землю и ждать указаний. Солдаты рыли окопы под огнем противника, забивались в щели. Больше всего бойцов потеряли первая и вторая роты. В третьей многие остались живы лишь из-за рельефа местности, позволяющего быстро спрятаться. Контузило лейтенанта Смуглянского, и теперь он ни черта не слышал – если кто-то хотел к нему обратиться, то должен был орать во все горло. Жуткая боль крутила недолеченную ногу Максима – он скрипел зубами, едва не теряя сознание, задыхался, проклинал тот день, когда позволил подойти тому недоношенному полевому хирургу…
Неспособность соединений взломать оборону противника и успехи 1-го Украинского фронта доводили маршала Жукова до белого каления. Георгий Константинович недолюбливал Конева, считал, что только он сам, прославленный маршал Великой Отечественной, имеет право взять Берлин и получить звание Маршала Победы. А всяким выскочкам, вроде Конева и Рокоссовского, нужно оставаться на втором плане. К тому же Чуйкову – командующему 8-й армией – уже вручили символический ключ от Берлина… Первоначальный план Жукова – прорвать две полосы обороны общевойсковыми армиями, а уж потом вводить в бой танки, – трещал по швам и рушился. Делать было нечего; нужно было усилить наступающие войска, пока Конев не подошел к Берлину с юга, а армия 2-го Белорусского под командованием Рокоссовского не повернула на Берлин с севера (на вероятность чего насмешливо намекал товарищ Сталин – тот еще подстрекатель).
Жизнь заставила Жукова ввести в бой 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии Катукова и Богданова. После новой порции артиллерийского огня танковые армады бросились в сражение. Приказ Жукова был жестким и однозначным: наступать без остановки, пробивать фронт любой ценой, днем и ночью, постоянно ускоряясь. Артиллерии должны были выдвигаться на открытые позиции и прямой наводкой уничтожать окопавшегося противника.
Однако быстрой победы не получилось. Немцы упорно защищались. Работали команды истребителей танков, вооруженные фаустпатронами, били прямой наводкой 88-миллиметровые зенитные орудия. Танки Катукова и Богданова горели словно картонные.
Однако медленно, упорно, истекая кровью, Красная армия прогрызала немецкую оборону. К вечеру 18 апреля танкисты 11-го корпуса генерала Ющука взяли в кольцо Зеелов и оседлали Райсхштрассе-1 – дорогу, связывающую Берлин со столицей Восточной Пруссии. Выдержке Ющука стоило позавидовать – его солдаты и техника попали под обвальный артиллерийский огонь. Оказалось, что орудия соседней 5-й гвардейской армии стреляют не по разведанным целям, а по «площадям»…
В ночь на 19 апреля в сражении наступил перелом. Командующий 9-й армии Буссе слал депеши в бункер Гитлера – просил разрешения отвести войска к пригородам Берлина и занять там оборону. Но Гитлер решительно отверг предложение, приказывал удерживать рубежи любой ценой. Как и опасался Буссе, войска 9-й армии очень скоро были разделены на три части и начали оставлять позиции.
И все же наступление развивалось не так успешно, как хотелось бы Жукову. 1-й Белорусский фронт продвигался медленно; и Ставка решила повернуть 3-ю и 4-ю гвардейские танковые армии 1-го Украинского фронта на Берлин. Пробиваться вперед, крупные поселения обходить стороной, оставляя их общевойсковым армиям, ни в коем случае не ввязываться в затяжные бои. Только вперед, на Берлин!
Для маршала Жукова эта новость стала тяжелым психологическим ударом. Он отдал срочный приказ генералам Катукову и Богданову: первыми ворваться в столицу Германии и водрузить над ней знамя Победы. Он не мог позволить Коневу опередить его. Еще один приказ – 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова – продвигаться не только к восточным, но и к южным окраинам города; Жуков надеялся, что такой демарш закроет Коневу путь на Берлин.
Кольцо окружения замыкалось вокруг войск Буссе. 1-я гвардейская танковая армия и 8-я армия Чуйкова успешно наступали вдоль шоссе Райхсштрассе-1 в направлении Мюнхеберга. Перед их боевыми порядками отступали солдаты 9-й парашютной дивизии…
Озабоченный больной ногой, Максим смутно помнил, как к высоте подошли танки Т-34, обстреляли Комменфельд, а потом сравняли его с землей. После дружеской поддержки батальон весьма охотно поднялся, кинулся в прорыв. Немцы отступали, солдаты противника метались по полю, набивались в бронетранспортеры и уезжали. С этого дня войска противника охватила неконтролируемая паника. Истощенные солдаты отступали на запад, а защищались, только если им угрожала непосредственная опасность от прорвавшихся советских частей. Штаб 9-й армии еще сообщал генералу Хейнрици об узлах германской обороны. Но на деле никакой обороны уже не было – лишь слабая попытка сохранить видимость порядка посреди хаоса. Все дороги к востоку от Берлина были забиты отступающими войсками и беженцами – местные, прослышав о крушении фронта, надеялись укрыться в Берлине. Дороги бомбили самолеты 18-й воздушной армии – уже не разбираясь, где беженцы, а где войска противника.
Немцы отступали толпой. Полевая жандармерия и отряды СС отлавливали дезертиров, расстреливали, вешали вдоль дорог в массовых количествах, но все эти меры были безуспешными. Отступление вдоль Райхштрассе-1 превратилось в хаос. «Русские уже здесь!» – кричали люди, бросали свой скарб, бежали, давя других. Машины расталкивали людей. Военнослужащие различных частей перемешались в один клубок. Плечом к плечу бежали солдаты вермахта, эсэсовцы, фольксштурм, пацаны из гитлерюгенда. Ломались повозки, создавая на дорогах немыслимые пробки. Офицеры в автомобилях орали на несчастных гражданских, сбрасывали их с дороги, иногда стреляли в них…
И снова советские танковые колонны были вынуждены тормозить – все дороги перед ними были переполнены беженцами.
К 20-му числу пала третья линия обороны. Открылся путь на Берлин для 1-го Белорусского фронта. Батальон майора Трофимова, отдохнувший три часа перед рассветом (не бог весть что, но солдатам понравилось), наступал на левом фланге 27-й гвардейской дивизии. Личный состав сократился до полутысячи человек, но это была еще сила. В двух деревнях, встреченных на пути, никого не было. Люди в спешке покидали дома. На улицах валялись какие-то тряпки, выброшенные узлы, зонты, чемоданы… У обочины поперек дороги стоял заглохший «Фольксваген». Желающих сопротивляться не нашлось. На зачистку каждой деревни отводилось десять минут – ни в коем случае нельзя было снижать темп продвижения. Солдаты врывались в дома, давая «предупредительные» очереди, обшаривали комнаты – недоумевая по ходу, почему так хорошо живут немцы при самом бесчеловечном режиме, и почему так плохо – простые граждане самого справедливого на земле государства.
Максим тоже был озадачен. Пока советские войска не вторглись в Германию, он по наивности считал, что вся эта страна – одна большая казарма, где не может быть красивых зданий для простых людей, чистоты и опрятности на улицах, красивых парков, роскошной архитектуры…
В одном из домов он внимательно осмотрел просторную гостиную, отделанную лакированным дубом, с коврами, пышными шторами на окнах. Максим чувствовал неодолимое желание что-нибудь взять – бронзовый подсвечник из серванта, пару резных латунных бокалов на высоких ножках, красивые настенные часы, стащить со стола накрахмаленную скатерть с рюшечками и монограммами. Но сказал себе: «Ты офицер, а не грабитель!»
Внезапно за дверью зашуршали, что-то звякнуло, покатилось. Максим метнулся, распахнул дверь – и угодил в просторную кухню. Вскинул автомат – и устыдился, увидев жующего Борьку, поперхнувшегося от испуга.
– Прости, – ухмыльнулся Максим. – Ты какой-то карикатурный.
– Ну и что мне теперь, подавиться? – возмутился Соломатин, вновь схватил жестяную банку без опознавательных знаков, вскрытую штык-ножом, забрался в нее ложкой и, преодолевая сопротивление продукта, принялся извлекать на свет. Попробовал клейкую массу, чем-то похожую на законсервированные гусиные испражнения, страдальчески поморщился.
– Щучье варенье? – засмеялся Максим.
– Вроде того… – Борька приложил ладонь ко рту, собравшись вывалить на нее неудавшуюся еду, но передумал, принялся осторожно жевать. – Похоже, фасоль… М-да уж, с провиантом у немцев печально, всякую гадость едят… А чего ты так смотришь? Я свой паек, между прочим, уже полдня как слопал и крест на нем поставил. Не воевать же голодным.
– Ладно, пошли, – махнул Коренич. – Бери с собой, потом доешь.
– Когда? – не понял Борька. – В бою, что ли? Ты знаешь, есть в бою – не очень здорово по правилам хорошего тона, и диетологи не очень рекомендуют…
– А меня на ужин пригласите? – всунулся в окно Кибальчик, испуганно уставился на два автоматных ствола, стушевался. – Мне выйти из класса и зайти как надо?
– Ладно, будь как дома, – вздохнул Максим. – Только быстро, мужики – ищем что-нибудь съедобное и пулей сваливаем. Вот только сдается мне, что, кроме этой убитой горем фасоли, мы здесь ничего не найдем. Немцы – куркули, все с собой забрали, сейчас жируют где-то на дороге.
За стеной послышался испуганный вскрик, удар чем-то твердым обо что-то мягкое, упала мебель, потом еще что-то… Дослушивать солдаты не стали – вломились в соседнюю комнату, где стоял растерянный Блинов с автоматом наперевес и неудержимо икал.
– Привидение увидел? – не понял Максим.
– В комоде, – икнув, вымолвил солдат.
Штрафники сгрудились над массивным деревянным комодом, одна дверка которого была распахнута, а другая оторвана и валялась рядом. Как эти двое там поместились? Перепуганная пожилая немка в невзрачном шерстяном платье, с седыми волосами, скрепленными шпилькой на затылке, скорчилась в три погибели, обнимая девочку-подростка. Девочка, похоже, была инвалидом – лицо опухшее, глаза выпучены, пухлые губы беззвучно шевелятся. Смотрела она не на солдат, а мимо – совершенно пустыми глазами, без страха и любопытства. Зато старуха была напугана до полусмерти, она глядела на солдат с таким ужасом, словно ей явились демоны в человеческом обличье. Картинка действительно была так себе: небритые дикие мужики в засаленных телогрейках, таким самое место на лесоповале. С Борькиных губ свисала липкая фасоль, о существовании которой он забыл.
Максим устыдился – не было у этих людей возможности уехать. Транспорта не нашлось для больной, кому они нужны, эти старые и умственно неполноценные? Здесь не СССР, в котором «старикам везде у нас почет».
– Дай, думаю, комод проверю, – сбивчиво повествовал Блинов. – Мало ли чего… А они тут, блин… В общем, думали, что удачно спрятались.
– Посмотрите, как дрожит эта старая перделка, – ухмыльнулся Борька и помолчал, подыскивая выразительное сравнение. – Как чукча в условиях Крайнего Севера… – и, кажется, сам устыдился своих слов, смущенно кашлянул.
– А дверь зачем оторвал? – спросил Коренич.
– А оно само, – смутился Блинов.
– Пойдемте отсюда, – предложил Кибальчик. – А то мне отчего-то кажется, что мы этих людей смущаем.
– Да, я тоже не расположен сегодня убивать и насиловать стариков, женщин и детей, – тяжеловато пошутил Борька.
Максим осторожно прикрыл дверцу комода. Кибальчик поднял оторванную, пристроил на место – старуха чуть не умирала от ужаса, шептала: «Найн, найн…» На цыпочках, озираясь, штрафники удалились из комнаты и, хихикая, бросились к выходу.
– А ну, шире шаг! – поторапливал марширующие колонны майор Трофимов. – Отстаем, бойцы! Немцы убегают гораздо быстрее, чем вы изволите наступать!
– И что нам теперь, догонять их, теряя штаны? – ворчали бойцы. – Больно надо ноги сбивать…
– Разговорчики в строю! – рычал замполит Кузин и втихомолку ухмылялся.
На подступах к Берлину творилось что-то безобразное. Гражданские бросали тачки, повозки, багаж, бежали налегке. Войска оставляли автомобили, бронетехнику, в которых не оставалось горючего – добыть его было негде. Советская авиация безраздельно господствовала в воздухе. Германский воздушный флот к концу апреля фактически перестал существовать. Самолеты, базировавшиеся в других областях Германии, не могли пробиться к Берлину. Бомбардировщики с красными звездами на фюзеляжах проносились над головой, а через пару-тройку минут где-то впереди начинали грохотать взрывы.
– Смотрите, немецкие самолеты! – вдруг закричал кто-то, и солдаты, вместо того чтобы разбегаться, недоверчиво задрали головы.
Из-за западного леса навстречу неторопливым бомбардировщикам-«Лавочкиным» неслись два небольших немецких истребителя. Об их принадлежности сообщали белые кресты на фюзеляже.
Дальше произошло нечто невероятное. На уцелевшем аэродроме в Темпельхофе готовили летчиков-самоубийц – вроде японских камикадзе. Немецкое командование даже не подозревало, что такое количество пилотов люфтваффе будет готово пожертвовать собой во имя рейха. Самолеты врезались в мосты, возведенные советскими саперами, таранили танковые колонны, железнодорожные станции. Эффект от этих действий был небольшим, но достаточным, чтобы раздражать советское командование.
И теперь немецкие истребители неслись наперерез тройке бомбардировщиков. Их намерения были вполне ясны. Советский пилот, следующий в центре ряда, попытался увести неповоротливую машину в сторону, но не успел. В небе прогремел оглушительный взрыв, и обе машины, разваливаясь на части, кувыркаясь, полетели вниз, рухнули за северным лесом. От последующего взрыва подпрыгнула земля.
– Вот сука!!! – не сговариваясь, взревели штрафники.
Строй бомбардировщиков распался. Второй немецкий истребитель заходил по широкой дуге, подыскивая жертву. Из-под облаков с ревом вывалился перехватчик «Петляков», спикировал на немца. Искрящие трассиры прочертили небо, вспыхнул хвост фашистского смертника. Он начал падать, но как-то выровнялся, попытался набрать высоту, но тут самолет завибрировал, горящий хвост просел ниже носа, пламя охватило половину фюзеляжа, и машину потащило вниз, на деревья. А перехватчик гордо помахал крыльями, сделал круг почета над местом крушения и удалился к себе за облака.
– Ну, слава богу, – ворчали солдаты. – Молодец, парень.
Чем глубже войска вгрызались в немецкую территорию, тем драматичнее вырисовывалось положение, в котором оказался противник и ни в чем не повинные штатские. Раздавленные и обгоревшие тела людей и животных валялись на проезжей части, в водоотводных канавах, в стороне от дорог. Солдаты отворачивались – трупы стариков, женщин, особенно молодых и привлекательных, не способствовали поднятию боевого духа. Вокруг громоздились перевернутые повозки, брошенная и подбитая артиллерией техника.
Немцы бросали не только убитых, но и раненых. Группа перевязанных солдат копошилась у обочины. Подняться и что-то сделать без посторонней помощи они уже не могли. Кто-то сматывал с себя окровавленный бинт, чтобы наложить свежий. У другого, лежащего под деревом, была полностью забинтована голова, оставлены лишь дырки для глаз. Раненые смотрели без эмоций, как мимо, не обращая на них внимания, идут вражеские солдаты.Офицер, раненный в живот, сидел, прислонясь к лафету разбитого орудия, зажимал рану рукой и с неприязнью рассматривал приближающуюся колонну. Жуткие боли не мешали ему выказывать презрение к «ордам монгольских захватчиков», безнаказанно марширующим по его цивилизованной стране. Свободная рука шарила по траве, фриц приподнял автомат, пытался навести дрожащей рукой. Из колонны прозвучал одиночный выстрел – офицер обмяк, из дырочки во лбу заструилась кровь…
18-я и 20-я воздушные армии били все сильнее. Командующий артиллерией генерал Казаков выдвигал вперед дивизии артиллерийского прорыва. Батареи тяжелых орудий, включающие 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы, беспрерывно вели огонь. Пространство между Берлином и стыком противоборствующих сторон сжималось, превращаясь в мясорубку. Все полевые лазареты в ближайшем германском тылу были переполнены ранеными. Врачей не хватало, кончались обеззараживающие препараты, не было воды. Освещение в немецких лазаретах вырабатывали динамики, прикрепленные к колесам велосипедов. Солдат с тяжелыми повреждениями уже не оперировали, занимались лишь теми, чьи ранения не были смертельными и позволяли быстро встать в строй. По госпиталям и лазаретам бегали офицеры с предписанием – формировать команды из легко раненных военнослужащих и немедленно отправлять на боевые позиции. Лютовали команды СС и полицейских батальонов – дезертиров ловили и безжалостно вешали на деревьях вдоль дорог.
Во всем этом было что-то нереальное, апокалиптическое. Маршевые колонны штрафного батальона шли по редкому лесу, готовые рассыпаться в наступающие шеренги, а по обочинам дороги на деревьях висели люди. Их было много, отчаянно много. Большинство несчастных было в форме вермахта, но попадались и гражданские, и мальчишки из гитлерюгенда… Солдаты отвернулись, проходя мимо худенького светловолосого паренька лет шестнадцати; в его глазах застыл ужас, а тело было скручено, словно штопор – он умирал мучительно, неохотно, цепляясь за последнюю каплю кислорода. На груди у повешенного болталась табличка. Подобные знаки, отпечатанные явно типографским способом, висели и на многих других казненных.