Битва за Берлин последнего штрафного батальона
Шрифт:
Ад во чреве городских кварталов был уготован не только осажденному гарнизону, но и наступающей Красной армии. Огромный, просто нереально огромный город. И каждый квартал, каждый дом – опорный оборонительный пункт… Советская артиллерия продолжала утюжить Берлин, но снаряды уже рвались ближе к центру – в той стороне над городом зависло плотное облако дыма.
Танковый батальон майора Чаковского при поддержке штрафников медленно продвигался по широкой, прямой как стрела Людвигштрассе, вгрызаясь в городские кварталы. Улица простреливалась насквозь.
Наступающим пришлось надолго задержаться у первой же баррикады. Дорогу перегородил снятый с рельсов трамвай. Вокруг него громоздились мешки с песком, за ними мелькали немецкие каски. Ураганный огонь заставил наступающих попятиться. Пехотинцы разбегались по подъездам, прятались за фигурными выступами в фасаде домов, за деревьями, которых на Людвигштрассе было множество. Кто-то из «находчивых» сдвинул крышку канализационного люка и нырнул вниз.
– Вторая рота, в атаку! – проорал растерявшийся в городских условиях Кузин.
Толпа метнулась к баррикаде – и развалилась, рассыпалась, полегла под подавляющим огнем. «Глупость несусветная, – подумал Максим. – Это танки должны прокладывать путь пехоте, а не наоборот!»
Уцелевшие разбегались, прятались в укрытиях, матерясь во весь голос. С возмущенным рычанием подошла «тридцатьчетверка» – стрелок высаживал снаряд за снарядом, и все они улетали поверх немецких касок, – и застыла в нескольких метрах от баррикады, когда на «передке» рванула граната, выпущенная из фаустпатрона. Лежа за вычурным архитектурным «излишеством», Максим оценивал обстановку. Лобовой атакой пробиться через баррикаду невозможно – стреляли не только из-за баррикады, но и из окон зданий. Подбитая «тридцатьчетверка» загораживала обзор, мешала стрелять. Второе отделение взвода Коренича попыталось проникнуть в здание и расстрелять баррикаду сверху – но им это не удалось. В подъезд вбежало семеро солдат, а вывалилось обратно только двое, окровавленные, контуженные.
В окне напротив мелькнул силуэт, простучала пулеметная очередь, и боец, скорчившийся за спиной у Максима, охнув, вывалился на тротуар. Дрожа от злости, Коренич поймал в прицел окно, откуда велся огонь, зафиксировал каску, короткое рыло пулемета, снятого с треноги. Максим велел себе успокоиться, дышать равномерно, не нервничать… Он нажал на спуск и с упоением увидел, как подстреленный пулеметчик переваливается через подоконник и, цепляясь за карнизы и выступы, падает вниз. Удар о мостовую – и даже пальба не заглушила хруст костей. «Каким-то мелким оказался пулеметчик… – подавляя тошноту, Максим смотрел на искореженное праведным гневом лицо мальчишки, слипшиеся под каской светлые волосы. – Так и не успела подрасти достойная арийская смена…»
Подошел второй танк – тот самый, на котором ехал разбитной танкист, не верящий, что он уже в Берлине. Нацелился в баррикаду, выстрелил – снаряд разворотил мешки, пробил брешь в баррикаде. Обороняющиеся поступили умно: не стали пытаться остановить танк, а просто пропустили его. А когда стальная машина перевалила на другую сторону и стала разворачиваться, громыхнул фаустпатрон, и кабину чуть не сорвало с танка. Машина подпрыгнула, задымилась. Распахнулся люк, и первым выметнулся на броню тот самый удалец-танкист с черными как смоль бровями. Он выстрелил из пистолета в повернувшихся к нему фашистов, потом лицо его окрасилось кровью, приобрело недоуменное выражение… Цепляясь ногтями за броню, танкист сполз на гусеницу. Максим в отчаянии молча скрежетал зубами: «Сколько их еще таких будет – молодых, недоуменных…»
После Берлина командующие поймут, как воевать на улицах, застроенных многоэтажными домами. Нужно ставить орудия вдоль домов и палить туда, куда пойдет пехота. Слава богу, у комбата хватило ума не множить потери, поднимая людей во вторую бессмысленную атаку. Скорчившись в укрытиях, штрафники стреляли по окнам и подъездам, по мешкам с песком. Вскоре пристрелялись: не давали немцам вольничать; достали пулеметчика, расположившегося в глубине трамвайного салона. Опыт приходил постепенно, забирая жизни.
Но приказа продвигаться вперед никто не отменял. Прибежал порученец из штаба бригады, принялся разоряться: почему наступающие топчутся на месте, почему улица еще не отбита?
Нашим солдатам очень пригодилась одна из гаубиц, переправленных через реку. Артиллеристы с ходу поняли задачу. Прячась за щитком, 152-миллиметровую гаубицу выкатили на середину проезжей части, вогнали снаряд…
Взрывом снесло половину баррикады. Хлынул песок, окрашенный кровью. Изувеченные тела разбросало по дороге. Оставшиеся защитники открыли бешеный огонь, но почти никого не задели. Обороняли баррикаду фанатики – здравомыслящая публика давно бы сообразила, чем все это закончится. Они добились своего – прогремел второй выстрел, развалилось заграждение, поднялся на дыбы искореженный трамвай… и все уцелевшие штрафники бросились в штыковую атаку! Фигуры в распахнутых ватниках, в защитных гимнастерках, поливая улицу свинцом, перепрыгивали через разбросанные мешки, с дикими криками рвались вперед – и Максим бежал вместе со всеми, переполняемый эмоциями, песчинка в толпе…
…а отстраненный наблюдатель в его сознании смотрел на бой, как на кинофильм. Несколько мрачных готических кварталов – вне времени, вне пространства, за гранью реальности, где-то между «там» и «здесь»…
Танки шли по центральной аллее, давя скамейки и молодые деревца. Солдаты двигались по тротуарам, прижимаясь к стенам домов, заливали свинцом подозрительные окна. Недоглядели – огненная дуга из подвального окна прочертила воздух, поразила броню. Танк застыл посреди дороги, окутывая округу чадным дымом. Броню кабины буквально порвало. Разозленные солдаты бросились к оконцу, забросали его гранатами. И дальше превентивно забрасывали окна всех подвалов гранатами.
– Там кто-то есть! – прокричал Драгунский, прижимаясь к стене и показывая на утопленную дверь в подвальное помещение.
Он выдернул чеку из «лимонки», зажав рычаг, чтобы не долбануло раньше времени, спустился к двери, рванул ее на себя, метнулся в сторону, уходя от возможной пули, и швырнул гранату. Рухнул на корточки, зажав уши.
Взрывом дверь сорвало с петель. Драгунский ринулся внутрь… и через мгновение вывалился обратно, бледный, блюющий.
– Ты что? – ахнул Максим, прыгая в подвал.
И его чуть не стошнило. Кто же знал, что в подвале прячутся от бомбежки местные жители!
Максим стоял потрясенный, разучившийся дышать и тупо смотрел на мертвые тела. Берлинцев расшвыряло взрывной волной, нашпиговало осколками. Лежали густо – женщины в неброских шерстяных пальто и курточках, в платочках, в каких-то дурацких тряпочных шляпках. Несколько пожилых мужчин, явно не годных для прохождения
– Не смотри, это не я… – он сам не понял, как вырвалось.
Убитый наповал этим взглядом, Максим развернулся, вывалился из подвала, больно ударившись плечом о зазубренный косяк.
– Да что с вами такое? – подскочил Борька Соломатин – возбужденный боем, уверенный, что ничто его не проймет. – Дьявола узрели? А ну, подвинься, Максим…
– Не заходи туда, – он оттолкнул Борьку. – Заняться больше нечем? Брысь, говорю, любопытный! Иди лучше делом займись!
– Ну, хорошо, не буду заходить… – Борька озадаченно потер расцарапанную переносицу и, кажется, начал что-то соображать.
Несколько раз за этот день немцы пытались остановить советских солдат, идущих по Людвигштрассе. Подрывали их гранатами из фаустпатронов, обстреливали с последних этажей и крыш зданий. Наши командиры отправляли мобильные группы – найти и уничтожить снайперов. Дважды дорогу перегораживали баррикады, но артиллеристы уже знали, как действовать: подтаскивали пушки и превращали узлы сопротивления в мокрое место.
Внезапно прямо среди бойцов начали взрываться снаряды. Двое солдат упали, остальные успели спрятаться кто где. Танки попятились, захлопывая люки: командиры экипажей предпочли убраться под защиту брони. Обстрел был массированным, но, к счастью, скоротечным. Ухнули два взрыва в глубине помпезного каменного здания, у фасада которого скорчились штрафники. Перегородки строения были тоньше внешних стен. Они затрещали и обрушились с оглушающим грохотом; сложились лестницы, вылетели стекла. Из выбитых окон вырвались клубы едкой цементно-кирпичной пыли.
– Мужики, это не немцы! – крикнул Ситников, прикрывающийся чугунной крышкой канализационного люка. – Это свои нас обрабатывают!
Солдаты возмущенно зароптали: мало того, что немцы пакостят – так теперь еще нужно прятаться от своих, зачищающих «квадраты». Командир танкового батальона надрывно заматерился в рацию. Быстро выяснилось, что артиллерия 1-го Украинского фронта ни при чем: тамошние артиллеристы прекрасно знают, где наступают войска, и давно уже обстреливают центр города.
– Это соседи стреляют – с 1-го Белорусского! – взревел танкист.
– Вот же суки!!! – дружно отозвались солдаты. – Они там совсем охренели?!
Делать было нечего: пришлось пережидать.
Артобстрел не затянулся. Теперь снаряды взрывались на западе, в соседних кварталах, «подбадривая» наступающих. Можно себе представить, какое удовольствие получили немцы, наблюдая, как русские стреляют по своим!
Разозленные солдаты двигались дальше, преодолевая растущее сопротивление. Чем дальше к центру города пробивались войска, тем ожесточеннее оборонялись немцы. Пылали подбитые танки. Командир бронетанкового батальона охрип, требуя подкреплений у командования. Штаб отвечал: «Свободных людей нет, выкручивайтесь». В минуты передышки танкисты крепили на броню люки от колодцев и панцирные матрасы с пружинами, принесенные пехотинцами из жилых зданий. Периодически прибегали посыльные с юга – и кричали, что штаб требует пробиваться энергичнее, яростнее!.. Их посылали в задницу и прилегающие территории. Одного из порученцев чуть не пристрелил сгоряча рассвирепевший майор Чаковский, командовавший танковым батальоном – у него минутой ранее погиб заместитель.
Но приказ оставался приказом. Затягивать с уличными «развлечениями» не стоило. Командование велело пехотинцам усесться на броню танков и поливать свинцом любое подозрительное окно. А танкам – двигаться как можно быстрее.
Это была плохая идея. Бойцы, облепившие броню, мешали башне поворачиваться. Когда из подворотни метнулась фигура гранатометчика, его не успели снять – эта медлительность стоила трех солдат и танка. В городе надо было воевать как-то иначе; но как – пока еще никто не знал. Солдаты учились на собственных ошибках, оплаченных кровью. Например, танкисты догадались вести машины не по центру улицы, где они были идеальными мишенями, а по тротуарам. И пока одни стреляли по домам на правой стороне улицы, другие уничтожали противника на левой ее части. Пехота шла за танками, прижимаясь к стенам. Выходя к узлу сопротивления, наступление замирало. И тяжелые гаубичные орудия, следующие за штурмовыми группами, пробивали дорогу пехоте.
К семи часам вечера штрафбат утратил человек сорок – они погибли. Человек пятнадцать ранило – их оставляли в укрытиях на улицах; позже пройдут санитары, помогут. Погиб лейтенант Лодырев – обезумевший солдат в мундире эсэсовца высадил в него весь рожок; в плен этого паршивца, разумеется, брать не стали. В строю осталось около сотни бойцов, и выжившие пошучивали, что батальон в ходе «естественной убыли населения» ненавязчиво превращается в роту, рота скоро станет взводом, взвод – отделением… и так до последнего.
Бойцов надолго остановил внушительный каменный дом на углу, изогнутый на две улицы одновременно. Он ощетинился огнем; фрицы оборонялись яростно и эффективно. Оставлять в тылу эту семиэтажную махину, возвышающуюся над местностью, было как-то неосмотрительно. С верхних этажей этого серого, бесконечно красивого творения архитектуры простреливалась половина района.
Здесь уже шел бой – солдаты 312-го мотострелкового полка, просочившиеся с соседней улицы, безуспешно пытались разбить пулеметчиков, засевших в здании. На перекрестке царил хаос. Валялись вывороченные с корнем деревья, перевернутые автомобили – военные и гражданские, – обломки скамеек, бордюрных блоков и фонарных столбов; вокруг вповалку лежали убитые солдаты и в немецкой, и в советской форме.
Подошедшие танки майора Чаковского начали стрелять по окнам. Это было здорово, но почти не помогло. Дом был качественно укреплен. Подтянулись две гаубицы, стали палить по зданию, разрушая его внутри. Сопротивляющиеся сориентировались и начали стрелять по орудийным расчетам – и основательно их проредили. И очень кстати выяснилось, что у артиллеристов кончаются снаряды. А поскольку свежий боекомплект было совершенно негде взять, то…
Майор Чаковский скатился с брони, побежал, пригнувшись, к капитану Кузину, который покрикивал на солдат из-за круглой афишной тумбы. На тумбе красовался плакат со здравицей фюреру в честь его очередного дня рождения. Чуть ниже трепалась на ветру листовка, отпечатанная типографским способом. «Берлинцы, держитесь! – взывало из последних сил министерство пропаганды Третьего рейха. – Армия генерала Венка спешит вам на помощь! Потерпите еще несколько дней, и Берлин снова будет свободным!» Капитан Кузин, знавший несколько слов по-немецки, косился на листовку, шевелил губами, видимо, вникал в написанное.
– Приказ из штаба корпуса, капитан! – прохрипел севшим голосом майор. – Эту домину нужно взять и закрепиться на данном рубеже! Скоро ночь, солдаты устали, многих убило, многих ранило. Тылы отстали – мы зря потеряем людей. Мы просто не в состоянии дальше наступать! У моих танкистов осталось по два снаряда! Координируйте огонь – если уж стрелять, то по проверенной мишени! Командуйте своими людьми, капитан! Соседи из 312-го полка подполковника Громова вам помогут! А я отведу свою технику дальше за перекресток, там и закрепимся.
Штурмовать домину в лоб было, мягко говоря, провальной затеей: ну полягут тут все оставшиеся – и что дальше?
Подступы к дому устилали трупы солдат из 312-го полка. Штрафники под беспорядочным огнем перебегали перпендикулярную дорогу, пробивались к задней части дома. Во дворе у него когда-то был парк; теперь же осталась только изрытая, искалеченная снарядами земля. В центре двора стоял чудом уцелевший куст сирени – красовался белыми душистыми цветами, такими неуместными на войне…
– Дарагой, ну, нэ на ногу же! – возмутился осетин Казбеков, когда Борька Соломатин, спасаясь от пулеметной очереди, рухнул за дерево.
– Пардон, генацвале, – бухнул Борька, откатившись от чужой ноги.
– Какой я тэбэ генацвале? – возмутился Казбеков. – Я же нэ грузын, я осетин, понял, да, бестолковый?
– А есть какая-то разница? – свалился на ту же ногу Бугаенко. Казбеков охнул, принялся мучительно взывать к своим горным богам и духам.
– Канэчно же есть! Осэтия – это Осэтия, а Грузия – это Грузия. Вот товарищ Сталин, будэт вам известно, самый настоящий осэтин!..
«Нашел чем гордиться», – подумал Максим и сам испугался своей мысли.
Задняя часть помпезного дома была оформлена проще парадной, но стены здесь были такими же прочными, окна – небольшими и глубокими; их прикрывали мешки с песком. На этой стороне было три подъезда: слева, справа и посредине. Солдаты залегали, искали мишени в окнах. Капитан Кузин остался где-то сзади – дистанционно управлять «войсками». Последний, кроме него, живой офицер из постоянного штатного состава – лейтенант Черемушкин, – лежал вместе со всеми, деловито хмурился, вникая в обстановку, но пока не разражался бессмысленными приказами. Из дома временами гавкали пулеметы – фашисты напоминали о себе.
– Эсэсовцы, – компетентно заметил Ситников. – Только они такие упертые. Нормальные люди давно бы белый флаг выкинули.
На словах «нормальные люди» лейтенант Черемушкин как-то подозрительно покосился на штрафника и стиснул зубы, чтобы не сказать лишнего.
– Имеются предложения, товарищ лейтенант? – поинтересовался Максим. – Только не требуйте с нас, ради бога, взять эту хрень лобовой атакой. Не возьмем. Мы согласны умереть за Родину, но чтобы вот так бездарно…
– Без фантазии, – поддержал его Бугаенко, высасывая кровь из расцарапанной руки.
Черемушкин вновь отмолчался, лишь зубы стиснул так, что побелело лицо.
– Может, забором огородим? – предложил Борька.
– Дьявол… – пробормотал, вздрогнув, Черемушкин, когда над головой простучала очередь. – Где Рыкалов, черт его побери?
– Отпросился, – вздохнул Гуськов.
– Убили Рыкалова, – отозвался маленький, кряжистый Шульжин.
Он был похож на лешего – грязный с ног до головы, и только глаза блестели на измазанном сажей лице. Часом ранее Шульжин вытаскивал из каминного дымохода отчаянно сопротивляющегося фольксштурмовца, и оба после этого стали вылитые черти.
– Ей-богу, убили, товарищ лейтенант, – повторил Шульжин. – Сам видел – не добежал он до угла, пулей в голову сбило… Черт! – боец приподнялся на локтях, проигнорировав свистнувшую над ухом пулю. – Снайпера вижу на третьем этаже – смотрите, пятое окно, если справа… Впрочем, хрен вы его увидите.
– Это почему мы не увидим? – удивился подполковник Слепокуров.
– Потому, потому что вы пехота… – пропел боец на мотив известной песенки, – Что с вас взять… – Он пренебрежительно усмехнулся, и это прозвучало очень забавно. – А я до приговора командовал снайперским взводом, если хотите, муху могу на лету сбить. Но не этой ужасной штукой, – покосился он на свой автомат. – Из этой штуки пули летят так, словно их руками разбрасывают. Сейчас бы карабин…
– Передайте этому хвастуну…
По рядам залегших запрыгал дальнобойный немецкий карабин «Маузер», подобранный кем-то из солдат.
– Отлично, – обрадовался и, кажется, немного смутился Шульжин.
Он убедился, что в коробчатой обойме остались два патрона, загнал один из них в ствол и начал целиться, прижавшись к земле.
Солдаты затаили дыхание. Даже немцы на время перестали стрелять – наверное, им тоже стало интересно, что получится у чумазого чертенка. Шульжин целился долго, нудно, и было похоже, что «снайпера» видит только он.
Выстрел прозвучал, когда никто на него уже не надеялся. В глубине дома раздался такой звук, словно упало висящее на гвоздике алюминиевое ведро.
– Муху, говоришь, на лету… – задумчиво пробормотал лейтенант Черемушкин, и солдаты дружно загоготали..
– Отличный выстрел, заяц ты косоглазый… – захлебывались смехом бойцы. – Ох, умора-то какая…
– Чего вы ржете как кони? – обиделся Шульжин. – Это же фрицевская винтовка – ее впопыхах клепали подневольные остарбайтеры, она не пристреляна ни хрена… А может, я в каску попал? А может, у фрица голова пустая? Ведь никого там больше нет в окне, всмотритесь… – и сам, видя, как заразительно ржут солдаты, принялся ухмыляться, прятать улыбку, потом загоготал.Смех русских, окруживших здание, видимо, не понравился немцам. Одновременно заговорили все огневые точки, и пыль от взбитой пулями земли встала столбом, на несколько мгновений закрыв обзор.
Похоже, о дымовой завесе Максим подумал одновременно с лейтенантом Черемушкиным. Коренич увидел, как вдруг загорелись глаза у молодого офицера.
– Гранаты к бою! – ахнул Черемушкин и заозирался лихорадочно. – Отделение Лопатина, Коренича… и вы двое, ко мне! – ткнул он пальцем в скромно окопавшихся за деревом бойцов.
Те подползли размеренно, без лишних движений, и застыли, выжидающе глядя на офицера. Эти двое были из «осиротевшей» роты Лодырева.
– Кто такие? – спросил Черемушкин.
– Рядовой Антонов, – с достоинством представился первый – широкоскулый мужик с глубоко посаженными глазами, напомнившими Максиму окна в осажденном здании.
– Рядовой Овсеенко, – отрекомендовался второй – чем-то похожий на первого, но натянувший пилотку так сильно, что оттопырились и так сильно торчащие уши.
– Антонов-Овсеенко? – немного растерялся лейтенант.
Аналогия с известным пламенным революционером и видным политическим и государственным деятелем, расстрелянным в тридцать восьмом за принадлежность к троцкистским шпионским кругам, была так очевидна, что офицер слегка опешил, а солдаты вновь украдкой захихикали. О расстреле троцкиста и ренегата, двадцать лет успешно маскировавшегося под «своего», писали в газетах, а офицеры – народ образованный.
– В общем, отделение Лопатина, Коренича, а также Антонов-Овсеенко…
– В смысле, Антонов, товарищ лейтенант? – перебил Овсеенко.
– Или Овсеенко? – вставил Антонов.
– Оба! – под гогот благодарной публики прорычал Черемушкин, успешно входящий в образ отца-командира. – Забрасываем двор гранатами, и едва разлетаются осколки, всей толпой… но только не толпой, тьфу… бегом в центральный подъезд! Люди Пашкова – влево, вторая рота – вправо. Чего сопли жуем, солдаты?..
На этот раз обошлись без громового «ура». Работали молча, сжав зубы, через «не могу» и «не хочу». Забрасывали двор гранатами, стараясь уложить их как можно ближе к дому. А когда громадину заволокло пороховым дымом – сорвались, как спринтеры, побежали, петляя меж уцелевших деревьев. Оторопевшие немцы стреляли наобум, не видя врага. В кого-то попали, и бедолага корчился на земле, оглашая округу предсмертными стонами. Пригнувшись, отчаянно молясь, солдаты проскочили опасную зону и взбежали на крыльцо – все разом.
– Да не давитесь вы… – хрипел сдавленный Бугаенко. – Не водку же дают!
Максим пинком отбросил тяжелую дверь, швырнул в темноту припасенную «лимонку»: «Приятного аппетита, гады», – захлопнул. Глухо прогремело – дверь подпрыгнула, набухла – Кореничу показалось, она сейчас порвется на мелкие щепки, – но осталась на месте. Максим вновь толкнул ее – и дверь вывалилась из петель.
Врывались молча. Максим скакнул вперед, прижался к стене, хлестнул очередью из автомата. За ним пробежал Казбеков, прижался к стене напротив, повторяя действия Максима.
– За мэня выходы, за мэня… – отчаянно замахал он замешкавшемуся в проеме Хорькову. – Ты чего там, уснул, да?
– Да как-то задумался над твоими словами, – признался Хорьков, проделав прыжок. – Не хочу за тебя выходить, мне девушки больше нра…
Смешное и страшное неразрывно переплелось на этой войне.
Когда Максим бежал по лестнице, стреляя в темноту, за его спиной громыхнуло – кто-то из штрафников швырнул гранату в шахту лифта, и взрывная волна прогулялась по всему зданию до самой крыши. Гранат отчаянно не хватало: за день бойцы истратили практически все. Солдаты растекались по зданию, поливая закоулки автоматным огнем. Кто-то споткнулся о раскрытый деревянный ящик, и по полу рассыпались несколько десятков «колотушек» – популярных пехотных гранат «Stielhandgranate» с непропорционально длинными деревянными рукоятками.
– Вот это подарок! – ахнул кто-то. – Братва, разбирайте «колотушки»! Их тут до хрена!
Большинство квартир были пусты. В стенах зияли огромные дыры, перекрытия кое-где пообваливались, повсюду громоздились куски выбитой кладки, обломки мебели, брошенные вещи. В одной из квартир на первом этаже разгорелась жаркая стрельба – солдаты бросились туда. Немцы отступали через пролом – в квартиру, расположенную в соседнем подъезде. Закричала перепуганная женщина – не всем жильцам удалось уйти. Взрывом гранаты разворотило часть стены, обрушился высокий шкаф, и едва развеялась пыль, солдаты бросились в рукопашную, добивая эсэсовцев в ближнем бою.
Немцы дрались вяло, без огонька и умирали как-то обреченно, не удивляясь, не психуя. Штрафники спохватились и прекратили драку – когда сообразили, что мутузят уже бойцов 312-го мотострелкового полка, прорвавшихся в здание с обратной стороны. Потаращились друг на дружку, выпучив глаза, потом посмеялись, обменялись хлопками по плечам и бросились обратно – каждый на свой участок «фронта»…
Первый этаж очистили без хлопот – троих ранило, никого не убило.
Для рывка на второй этаж собрались у широкой каменной лестницы. Вечно потеющий Кибальчик вытер взопревший лоб мокрой от испарины пилоткой, потом отшвырнул ее, позабыв, видимо, что это атрибут форменной одежды.
– Будут швырять гранаты – разлетаемся, – бормотал Максим, инструктируя подчиненных. – У «колотушки» убойная сила небольшая, можно выжить. Если успеете – отбрасывайте от себя, не успеете – падайте, закрывайте голову. Ну, пошли, мужики, не хрен затягивать удовольствие.
Но восхождение пришлось отложить. Гранаты у немцев, запертых в доме, видимо, закончились. В ход пошла «тяжелая артиллерия». В звенящей, внезапно нахлынувшей тишине было слышно, как наверху, кряхтя, волочат по полу что-то большое и массивное. Затрещали перила, посыпалась штукатурка. И вдруг что-то огромное, угловатое, покатилось по ступеням, рассыпаясь по ходу. Вновь обрушило часть перил, выкатилось на второй пролет, помчалось дальше, гремя и как-то мелодично подвывая.
Солдаты бросились врассыпную.
– Ой, мамочка… – пискнул Кибальчик, успев нырнуть за простенок.
С каким-то благоговейным недоумением штрафники таращились на разбитое вдребезги благородное пианино, на лицевой стороне которого золотистой готической вязью было выведено: «Иоганн Зохер, Зантхофен». Вещь была старинной и, безусловно, ценной.
– Ни хрена себе, – выразил общее мнение Ситников.
– Ну и кто после этого варвары? – укоризненно пробормотал Бугаенко. – Лучше бы на растопку пустили…
– Пианист не виноват, как говорится, – натянуто пошутил Борька.
– Рояль, что ли? – туповато брякнул Кибальчик.
– Сам ты рояль, – фыркнул Хорьков. – Самое настоящее фортепиано…
– Оба вы дундуки, друзья мои, – поддел молодых Бугаенко. – Мне стыдно за беспросветную необразованность моих сослуживцев. Эта штука называется пианино – инструмент с вертикальным расположением струн. Если горизонтальное расположение – тогда рояль. А все это вместе носит обобщенное название: фортепиано…
– Рус, сдавайся! – с гортанным каркающим акцентом прокричали сверху, и штрафники недоуменно уставились друг на друга – не ослышались ли?
– Что-то я не понял, – на всякий случай покосился в коридор Драгунский. – Хрена ли мы сдаваться должны?
– А это он шутит, – объяснил Гуськов, и все присутствующие понятливо, но несколько нерешительно закивали – если шутит, тогда, конечно; что ему еще остается, фрицу?..
– Рус, капут! – прокричали сверху. – Сдавайся! – и к воплю присоединились ломаные нервные смешки защитников дома.
– Да они же пьяные в стельку, мужики! – прозрел Шульжин. – Ну, ничего себе, бухают во время боя…
– А кто им запретит, – проворчал Слепокуров. – Честно говоря, я бы тоже сейчас пропустил стопочку-другую – для улучшенного восприятия ситуации, так сказать.
– А мы в нашем доме в Орджоникидзе такое знатное сливовое вино делаем – просто пальчики оближешь… – ни к селу ни к городу вспомнил Казбеков, и глаза его заблестели. – Отвэтственно вам заявляю, товарищи, – грузинская чача рядом с нашей сливовицей и близко не лежала. Грузинская чача – это такое дерьмо, между нами говоря…
– Эй, немчура, что квасим? – прокричал Антонов.
На «верхотуре» воцарилось молчание – настолько глубокими познаниями в великом и могучем немцы не владели.
– Эй, фрицы, что пьете, спрашиваем! – несколько проще выразился Овсеенко. – Шнапс, коньяк, самогон…
– О, да, да! – завопил «собеседник». – Шнапс, коньяк, русская водка!
– Не понял, – расстроился Слепокуров. – Чего это они нашу водку там поминают? Эй, фрицы, откуда у вас русская водка?
– От верблюда! – прокричал без акцента другой голос и после оглушительной паузы добавил: – Вам, сукам, все равно не оставим, не беспокойся! – и разразился такой витиеватой непечатной загогулиной, что штрафники изумленно застыли.
Мало кто знал, что войска, защищающие Берлин, абсолютно интернациональны. Коммунисты и не мечтали о такой «дружбе народов». Здесь дрались датчане из дивизии СС «Дания», симпатизирующие нацистским идеям скандинавы из корпуса «Норвегия», голландцы из дивизии «Нордланд», французские легионеры из остатков дивизии «Шарлемань», финны, венгры, латыши, ошметки частей РОА генерала Власова и бригады РОНА Бронислава Каминского – из тех, что избежали отправки в Чехословакию и оказались запертыми в Берлине…
– Ох, и надеру сейчас кому-то задницу, – начал приподниматься Ситников, исполненный благородной яростью.
– Эй, не спешите, торопыги, – проговорил позади рядовой Асташонок.
Плотный, взъерошенный, со смешным носом-картошкой – бывший командир стрелковой роты, угодивший в штрафбат за то, что по ошибке, приняв на веру слухи и домыслы, погнал свою роту на подожженный танками лес, полагая, что там притаились окруженные фашисты. Окруженцы ушли другой дорогой, а Асташонка обвинили в трусости – повезло, что к стенке не поставили.
Сейчас Асташонок притащил два немецких фаустпатрона. Один он сунул Кореничу, другой взял на изготовку… И, ловко перемахнув через расплющенное пианино, взлетел на пару ступеней, прыжком развернулся, вскидывая «базуку», и выстрелил. Не успела граната долететь до цели, он уже отбрасывал ненужную трубу, искал глазами Коренича. Максим аккуратно перебросил ему оставшийся фаустпатрон – и вторая граната унеслась вверх.
Асташонку повезло: выжил. «Безумству храбрых поем мы песню… Полными кретинами надо быть, чтобы обвинить этого парня в трусости», – подумал Коренич.
Наверху все пылало, гремело, рушилось; визжали раненые фрицы. А штрафники, сотрясая стены многожильным «ура!», уже неслись наверх, прыгая через ступени…
Как выяснилось позднее, штрафники из второй роты, активно сотрудничая с бойцами 312-го полка, отбили у противника всю лестницу и верхние этажи в северном подъезде и выдавили деморализованных немцев вниз. Их всех блокировали на третьем этаже, забросали гранатами; а потом вполне учтиво, можно даже сказать, уважительно, предложили сдаться. В ответ на «непристойное» предложение разразилась стрельба, в которой гитлеровцы израсходовали весь боезапас, после чего просочились в одну из квартир на третьем этаже, надеясь, что там проломлена стена и кому-то удастся вырваться. Но стена была целой.
Настороженные, с автоматами наперевес, штрафники угрюмо рассматривали прильнувших к стене людей. Немцев осталась жалкая горстка, не больше дюжины. Они тоскливо жались друг к дружке – оборванные, окровавленные, растерявшие пыл и задор. По комнате плавал раздражающий запах перегара – напиток, потребляемый фашистами, явно не был продуктом от лучших мировых производителей. Особенно пьяными фрицы не выглядели. Сколько нужно выпить, чтобы заглушить предчувствие смерти? Двое рядовых с заплывшими, черными от недосыпа физиономиями переглянулись, помешкали и подняли руки. Плечистый обер-ефрейтор с лысым черепом испустил душераздирающий вздох, закрыл лицо ладонями и сполз по стеночке на пол. Отвернулся к стене, уверенный, что сейчас его расстреляют, молоденький унтерштурмфюрер – недавний выпускник юнкерского училища. Осанистый, бледнокожий оберштурмфюрер (старший лейтенант по общевойсковой классификации), чью гордую стать не смогли уничтожить ни поврежденная нога, ни простреленная рука, брезгливо поджав губы, отделился от компании и, прихрамывая, побрел к окну, в котором не осталось ни одного целого стекла.
– Эй, дружище, куда собрался? – бросил Ситников, вскидывая автомат – но стрелять не стал.
Оберштурмфюрер даже ухом не повел. Он неуклюже вскарабкался на подоконник – сил подняться на ноги у него уже не было, так и остался стоять на коленях.
– Не сбежит? – на всякий случай поинтересовался Хорьков.
– Куда ему? Там наши кругом, – пожал плечами Драгунский.
– Может, стащим его с окна? – засомневался Кибальчик.
– Да ну его на хрен, – фыркнул Гуськов. – Больно надо руки марать. Устал я чего-то… Смешно, мужики, – усмехнулся он, – у меня вот кот был когда-то – точно так же на подоконнике любил сидеть. Однажды вывалился – за птичкой потянулся, – так на всю жизнь заикой сделался…
Прежде чем перевалиться за карниз, эсэсовский офицер окинул презрительным взглядом штрафников – оборванных, грязных, но победивших. Потом вздохнул – кажется, немного разочарованно, мол, почему ему никто не препятствует? И пал вниз.
– Мои аплодисменты, – оценил Борька. – Вполне себе драма.
Коренич подошел ко второму разбитому окну, глянул вниз. Третий этаж – вроде не страшная цифра; но потолки в доме были высоченными. Да и не собирался офицер остаться живым. Он лежал на брусчатом тротуаре, лицом вниз, раскинув руки, под проломленной головой растекалось бурое пятно. Перекуривающие поблизости солдаты разглядывали его без особого удивления.
– Эй! – поднял голову пропыленный ефрейтор. –
У них что там, массовый падеж? То один вывалится, то другой…
Оторвался от стены молоденький унтерштурмфюрер, не дождавшийся пули в затылок. Он старался придать лицу то же выражение, что было у старшего товарища – но выходило не очень. Он сделал шаг к окну, смертельно побледнел. Ситников злорадно засмеялся.
– Милости просим, господин офицер. Воля ваша, как говорится.
Максим перехватил дрожащий взгляд офицера, сделал приглашающий жест по направлению к окну – мол, кто бы возражал. Детские глаза вчерашнего юнкера наполнились слезами, он отвернулся, чтобы никто не видел его позора, попятился обратно к стене.
– Кто тут русский? – вкрадчиво осведомился Гуськов.
Пленные угрюмо молчали. Человека, разговаривавшего матом, в этой горстке могло и не быть. При обороне фашисты потеряли не менее тридцати бойцов, наверняка пуля достала мерзавца. Но штрафники угрюмо ждали, надеясь, что это не так.
– Какая, право слово, кунсткамера! – возвестил капитан Кузин в лихо заломленной фуражке, войдя в зал чуть не строевым шагом. – Налюбовались на пленных? Понравилось? Этапируйте их вниз, раз не хватило духу пристрелить! Приказ по фронту, товарищи солдаты – удерживать занимаемые рубежи, утром продолжать наступление. Пляшите, голодранцы, всей роте шесть часов на отдых! Но чтобы утром были как огурцы!
В пылу охватившей солдат эйфории никто и не заметил, как ненавязчиво капитан Кузин поименовал их батальон – ротой.
Подтянувшийся резервный батальон 312-го стрелкового полка заблокировал от возможных контратак Людвигштрассе и две параллельных улицы, так что штрафники действительно могли отдохнуть. Уставшие до безобразия «трофимовцы» расползались по квартирам первого этажа первого за перекрестком дома на правой стороне. Он ничем не отличался от взятого штурмом – внутри только был поцелее. Солдаты ворчали: «Если бы каждый дом в этом городе превратился в укрепрайон, то вооруженных врагов набралось бы миллионов десять, а не те 140 тысяч, что подчинялись командованию берлинского гарнизона – включая гитлерюгенд, фольксштурм, полевую жандармерию с полицией и прочих больных и необученных…»
Максим помогал переносить раненых, поэтому припозднился, и когда пришел в дом, сгибаясь от усталости, все квартиры на первом этаже уже были заняты. Чертыхаясь, проклиная высокие немецкие потолки и длинные лестницы, он взбирался по гулким лестничным пролетам на второй этаж. За ним ковыляли и выражались в том же духе Хорьков и Борька Соломатин. В доме работало электричество – что было невероятно, хотя, возможно, не так уж фантастично: бомбежка практически не задела берлинскую электростанцию. В отдельные районы еще поступали блага цивилизации. Но свет был тусклым, лампочки мигали, многие уже не горели, лопнув от перепадов напряжения.
– Пять часов осталось спать, – ворчал Борька. – Может, еще где-нибудь погуляем?
На втором этаже было четыре квартиры. Незапертой оказалась лишь одна, с номером сорок четыре. Скинув автоматы, бойцы обследовали чистые, обставленные без роскоши помещения, покосились на высокие потолки, на опрятные шторы, на галерею фотоснимков, повествующих о бытие рядовой немецкой семьи, члены которой служили в армии. Провести остаток ночи в уютном уголке было бы приятно, но на свою беду солдаты заглянули в дальнюю комнату – и приуныли.
Это была спальня. Люстру с потолка аккуратно сняли и положили на кровать, не разбив при этом ни одной хрустальной капли. Смотанная втрое капроновая нить одним концом крепилась за крюк на потолке. На другом конце была петля и голова очередного висельника. Мужчина лет тридцати, одетый в майку, в форменные штаны с узкой линией лампасов, висел в петле, низко опустив голову. Босые ноги с постриженными ногтями болтались сантиметрах в тридцати от пола. Неподалеку валялась перевернутая трехногая табуретка и обрывок газеты, который висельник подстелил, чтобы ничего не испачкать. В ногах у повешенного сидела, поджав под себя ноги, пожилая морщинистая немка, обнимала его за лодыжки и что-то тихо напевала. Судя по ритму – колыбельную. Она не смотрела на вошедших – ее водянистые глаза были обращены внутрь себя.
– А чего это мы тут в неглиже?.. – начал было Борька. – Дышите, больной, как говорится, не дышите…
– Не юродствуй, – проворчал Хорьков. – Поимей хоть кроху уважения. Мать потеряла сына. На фотках в зале оба есть, он у нее, кажется, офицер люфтваффе… был.
Женщина уловила посторонние голоса. На пару мгновений ее взгляд вроде бы прояснился, стал осознанным, она оторвалась от сына, медленно повернула голову, уперлась глазами в Хорькова, и тот вдруг побледнел, напрягся. Скулы женщины побелели, она открыла рот и хрипло исторгла несколько слов, а потом снова прижалась щекой к ноге сына. Спутанные пряди заслонили лицо.
– Вроде как прокляла Хорькова, – не совсем уверенно подметил Борька.
– Бабайку наслала, – машинально согласился Максим.
– Только мы взрослые и в Бабайку не верим, – вздохнул Соломатин. – Но знаете, мужики, что-то мне расхотелось в этой квартире ночевать. Здесь, конечно, хорошо… но, может, в другом месте еще лучше?
Они на цыпочках попятились из комнаты и вывалились на лестничную площадку.
Остальные три двери были заперты. Конечно, можно было их вскрыть – то есть расстрелять, – но это разбудило бы солдат, отдыхавших на первом этаже. Бойцы схватились бы за автоматы и понеслись бы вверх, проклиная тех, кто посмел лишить их заслуженного отдыха… Да и сил уже не было ломать эти чертовы двери.
И вдруг в сорок седьмой квартире что-то упало, покатилось по полу. Штрафники застучали в дверь, отступив за косяки – во избежание «шальной» автоматной очереди.
– Откройте, милиция! – пошутил Соломатин.
За дверью испуганно помалкивали. Пришлось-таки взломать – парой ударов прикладами в область замка. Дверь распахнулась вместе с расщепленным косяком. Солдаты ворвались в квартиру с автоматами наперевес. В проеме на кухню, держась за косяки, стояла молодая женщина в серой кофточке, наброшенной на домашнее платьице. Она смотрела на солдат с неподдельным ужасом, а когда Максим приблизился и вежливо оттер ее плечом, зажмурилась от страха.
– Есть еще кто-нибудь в квартире, фройляйн? – осведомился Максим на вполне понятном немецком.
Женщина лихорадочно замотала головой. Ей было не больше тридцати, и она была отлично сложена – упитанная, с большим бюстом. Пепельные волосы, спадающие на плечи, были аккуратно зачесаны от лица. Жалобно моргали блестящие голубые глаза. «Что за мода у этих европеек выщипывать брови? – недовольно подумал Максим. – Неужели считают, что это здорово? Ведь лицо становится каким-то голым, неинтересным».
Но выщипанные брови «фройляйн» не смутили остальных мужчин. Молодая немка была чертовски хороша. Хорьков подбоченился, стал бравировать своей преждевременной сединой. Борька сделался задумчивым и меланхоличным, замурлыкал: «Ты, любимая, знаю, не спишь и у детской кроватки тайком стрептоцид принимаешь…» – упомянутым лекарством в суровые военные годы лечили венерические болезни.
Поверить на слово сексапильной немке было бы глупо. Солдаты обследовали двухкомнатную квартиру, вышли на балкон, обшарили кухню и уставленную коробками кладовку – при этом все время косились на оробевшую хозяйку. А что? – нормальные молодые парни, немного, правда, уставшие, немного чумазые, вонючие, но ведь война идет, уж об этом уважаемая фройляйн должна быть в курсе?
– Спроси, ее не Гретхен зовут? – ткнул Соломатин Максима.
– Никаких заигрываний, товарищи бойцы, – оборвал его Коренич. – Или еще чего похуже. Не забывайте, что завтра снова в бой, а отдыхать осталось мало.
– Ну, пожрать-то она нам может приготовить? – разочарованно протянул Хорьков.
Женщина испуганно таращилась на чужаков, прижимала тонкие руки к груди, нервно теребила застежки кофточки. Максим вежливо расспросил ее – и узнал, что зовут даму не Гретхен, а Эрика. Эрика Виланд. Никакая она не фройляйн, а фрау. Детей нет, муж погиб на Восточном фронте в сорок втором, с тех пор живет одна, работала кассиром в районном отделении Рейхсбанка, но вот уже неделю как на работе не появляется, потому что отделение закрылось, и ходят страшные слухи, что в Третьем рейхе закончились деньги… Она не имеет отношения к войне, если господа собрались ее изнасиловать, то пусть это делают быстрее, она не будет кричать и сопротивляться, только не надо ее убивать… Не собираются насиловать и расстреливать? Как это? Ведь советские солдаты только тем и занимаются – об этом говорят все подряд в очередях за хлебом… Нет, она не против приготовить русским солдатам горячую еду, но только в том случае, если у них есть продукты. Электричество пока не отключили, плита работает, вот только досада – два дня назад перекрыли подачу воды, теперь туалетом приходится пользоваться реже, а за водой выстаивать немыслимые очереди на колонке в соседнем квартале. Но она набрала канистры намедни утром, пока вода есть, если господа желают помыться… А с едой в Берлине действительно туго. Люди помешались на еде. Обменивают на продукты все, что находят ценного у себя в жилище. Ведь «кризисные рационы» такие скудные. Немного копченой колбасы, сушеный горох, рис, горстка бобов или чечевицы, четыре кусочка рафинада, какое-то количество калорийных жиров… Люди выкручиваются как могут, многие варят картофель на своем балконе – на костре, обложенном кирпичами. Но она не страдает, если господам солдатам нужна еда, то она с удовольствием отдаст свои последние продукты на нужды Красной армии. Ведь беженцам, уехавшим из Берлина в Силезию, сейчас еще хуже. Здесь хоть какая-то пища есть. А в тех краях люди питаются травой и корнями деревьев…
– Ох, нищета подзаборная, – разочарованно ворчали солдаты, вытаскивая из мешков банки с тушенкой, гречневой кашей, консервированными сардинами.
Эрика загремела сковородками, зажгла плиту, и по кухне поплыли восхитительные запахи.
Эрика разложила диван в гостиной. Там же обнаружилось раскладное кресло. Женщина дрожащими руками вынимала из шкафа стопки чистого постельного белья. Борька из кухни, подперев косяк, задумчиво ощупывал ее взглядом.
– Мужики, ей-богу, – устало бросил Максим, – не нужно к ней приставать, нормальная вроде баба, пусть живет. Она и без нас зашуганная – вон как косится. Пусть запирается у себя, не будем ее трогать.
– Но компанию-то она нам за ужином может составить? – ерепенился Борька, и возбужденный Хорьков энергично ему поддакивал.
Прозвенел телефон, и все вздрогнули. Эрика отпрыгнула от кровати, взялась за сердце, капельки пота заблестели на лбу. «Взволнованная она какая-то, – недоуменно отметил Максим. – Вроде неглупая баба, должна понимать, что к чему, видит, что перед ней тут не звери с клыками…»
Женщина сняла трубку телефона так опасливо, словно та была подключена к сети высокого напряжения.
– Ало, – пробормотала. – Здравствуйте… – и ее аппетитные щечки заалели.
Потом она несколько раз произнесла слово «да», чередуя его с «нет» и «не знаю, герр офицер». Максим покосился на параллельный аппарат, установленный на кухне («роскошно живут фрицы!»), подошел к нему на цыпочках, тихо снял трубку.
– Спасибо, фрау, ваша информация неоценима для германской армии, – доносился с другого конца эфира немного расстроенный, но волевой мужской голос. – Ваш дом, напомните… Людвигштрассе, 29?
– Да, герр офицер…
– Не могли бы вы, фрау, выйти на улицу и убедиться, где именно и в каком количестве располагаются русские войска? А потом перезвонить по телефону, который я вам продиктую? Поверьте, наша отчизна была бы перед вами в неоплатном долгу. Если вас, конечно, это не затруднит…
– Простите, герр офицер, – умирающим голосом отозвалась Эрика, – я очень устала, не могу никуда идти, у меня в последние дни сильно болят ноги…
Она, поколебавшись, положила трубку и правильно сделала. И тут Максима прорвало. Он орал в мембрану популярные и малоизвестные русские выражения, среди которых не было ни одного приличного. Он подробно расписал, где он видит немецкое командование и всю его родню, что он с ним сделает, когда встретит, и насколько скоро это радостное событие произойдет. И многое, многое другое – при этом Борька и Хорьков смотрели на него с растущим уважением, а у Эрики из рук упали простыни.
Когда Коренич выдохся, в трубке несколько секунд сохранялось удивленное молчание.
– Кто это говорит? – спросил собеседник.
– Неизвестный русский солдат, ублюдок! – гаркнул Максим и, широко улыбаясь, словно летчик, вышедший из затяжного пике, грохнул трубку на рычаг.
– Браво, – похлопал в ладоши Борька.
– Эрика, кто это был? – крикнул Коренич.
– Ну, итить твою… – всплеснул руками Хорьков. – Только русский может обматерить собеседника, не зная, с кем разговаривает.
– Звонили из штаба генерала Вейдлинга, командующего берлинским гарнизоном, – тихо сказала Эрика, появляясь на кухне. – Спрашивали, в каком районе я живу и заняли ли наш район русские. Я сказала, что заняли… надеюсь, я не сказала ничего запрещенного? – ее глаза тревожно заблестели.
– Да без проблем, – отмахнулся Максим. – Что есть, то есть, мы же не шпионы тут какие-нибудь, чтобы тихариться… – и в двух словах перевел вышесказанное товарищам.
– Генерал Вейдлинг? – удивленно покарябал небритую щеку Борька. – Не тот ли это бравый генерал, командующий танковым корпусом, что быстрее всех драпал с Зееловских высот? С какого это перепуга он стал командующим берлинским гарнизоном? Впрочем, хрен на него, какая нам разница? Ты, дамочка, молодец, что бросила трубку – не испугалась…
Эрика смущенно зарделась – взгляды советских солдат ее по-прежнему смущали.
А история с назначением генерала артиллерии Гельмута Вейдлинга – кавалера двух Железных крестов, одного Рыцарского и одного Немецкого креста в золоте – на столь ответственный пост действительно случилась презанятная. Соломатин был неправ, 56-й танковый корпус Вейдлинга был одним из немногочисленных соединений, что отходили с Зееловских высот организованно, не теряя боеспособности. Двадцать третьего апреля Вейдлинг дозвонился до бункера Гитлера и доложил о сложившейся ситуации. Верховный командующий сухопутных войск генерал Кребс разговаривал с ним подозрительно холодно. А в завершение сеанса сообщил Вейдлингу, что тот заочно приговорен к смертной казни за трусость. Новость не смутила командующего корпусом. Он отправился в Берлин и как ни в чем не бывало возник с докладом перед фюрером. Гитлер был поражен. Логика фюрера после этого события была неприхотлива: если уж человек не испугался расстрела, прибыл к нему в Берлин, значит, именно он должен руководить обороной города, именно он станет тем, кто остановит обнаглевшие большевистские орды у стен германской столицы!
Но даже Фридрих Великий не смог бы сделать того, что поручалось генералу. Второго мая именно Вейдлинг подпишет капитуляцию немецких войск, сдастся Жукову вместе со свитой и через десять лет умрет от сердечной недостаточности за решеткой знаменитого Владимирского централа. Его коллеге генералу Венку, командующему 12-й армией, сумевшей вытащить из болот окруженцев 9-й армии Буссе, повезет больше. Он сдастся западным союзникам, отсидит два года в лагере военнопленных, в 1960 году станет генеральным директором фирмы «Diehl», занимающейся изготовлением военной техники для Бундесвера, проживет счастливую жизнь и погибнет в 1982 году в автомобильной аварии – ему будет восемьдесят два.
Связи между обороняющимися частями практически не было. Немецкое командование не владело обстановкой и зачастую не знало, какие районы столицы уже заняты советскими войсками. Но телефонная связь работала. И офицеры из рейхсканцелярии звонили простым берлинцам, чтобы добыть хоть какую-то информацию.
– Ладно, Эрика, не будем вас мучить, – потер ладони Максим. – Ужинать и спать. Завтра рано вставать, дела, знаете ли. Не волнуйтесь, никто вас не тронет. Надеюсь, в вашем доме сохранился хоть один будильник?
Но разрядить атмосферу ему не удалось: в воздухе сгустилось напряжение. Эрика двигалась очень нервно, долго ковырялась в мусорном ведре, утрамбовывая пустые консервные банки. Улыбалась через силу. «Чужие мы для них», – думал Максим. Он похлопал дверцами шкафов в поисках посуды – перехватив испуганный взгляд Эрики. Смутился – хотел лишь помочь, а не ограбить.
– Сахар бы ссыпать, – пробормотал Хорьков, вытаскивая из вещмешка плотный мешочек с рафинадом. – Подарок, так сказать, от доблестной и щедрой Красной армии… – отыскал глазами подходящую керамическую ступку на верху высокого кухонного шкафа, потянулся к ней, а стаскивая, уронил на ногу увесистый пестик. Напрягся, чтобы не ругнуться, побагровел – и товарищи захихикали.
– Ну, скажи, скажи, – просил, подмигивая, Борька. – Что там просится на язык?
– А я матом еще не ругаюсь, – пробормотал Хорьков, жмурясь от резкой боли.
– А-а, молодой еще, понятно… – протянул Максим. – А я помню, как ты ругался, когда фельдфебеля башкой о подоконник громил – просто песня. И где ты так научился?– Не помню, – смутился Хорьков, бросив быстрый взгляд на Эрику. – Не было такого.
– Ладно, доставай тарелки, – бросил Максим. – Они в шкафу, наверное. Вроде больше негде.
Хорьков перехватил добытую ступку под мышкой, неловко полез в шкаф. Заметил краем глаза Максим, как напряглась немецкая женщина, как дернулась помочь:
– Подождите, вам же неудобно, я сама достану… – но Борька остановил ее:
– Ладно вам, фрау, он справится.
Хорьков распахнул высокие створки… и вдруг опешил, посерел, выронил из-под мышки ступу.
Прогремела очередь, бойца отбросило к тумбе. Он схватился за нее обеими руками, сполз на пол. Хорьков искал глазами своих – чтобы помогли, ведь такая, прости боже, досада… Руки уже не держали, он свалился на пол, обливаясь кровью.
– Почему?! – орал Максим, поливая шкаф свинцом.
Выручила привычка не расставаться с оружием: увидев, как падает Хорьков, Максим скинул автомат с плеча и начал стрелять – сбоку, не видя того, кто сидит в шкафу. И Борька поливал с обратной стороны – подпрыгивая и крича как припадочный.
Метнулись оба, встали у распахнутого шкафа. На самом дне «пенала» скрючился немецкий унтер-офицер, вооруженный «шмайссером»! «И как он там поместился? А что еще ему оставалось делать, когда в дверь забарабанили русские, а жить хотелось так, что зубы судорогой сводило? Чего же он, кретин, в плен не сдался? – злился Максим. – Да еще и с оружием к Эрике приперся…»
Сейчас офицер был расстрелян в фарш. Оглушенные, раздавленные, бойцы смотрели то на него, то на Хорькова, погибшего, безусловно, героически (а как еще напишут в похоронке?), но так глупо…
– Как же бестолково устроен этот мир, – расстроенно пробормотал Борька. – В натуре, та старуха смерть на Хорькова снискала…
– Да, – вздохнул Максим. – И что-то нам подсказывает, что любезный супруг нашей Эрики не погиб на Восточном фронте в сорок втором, а благополучно дожил до сорок пятого и дезертировал домой с оружием в руках.
– Недавно, видать, приперся, – поддакнул Борька. – А то почуяли бы мы мужицкий дух.
– А-а-а-а! – заорали сзади.
Бойцы совсем забыли про Эрику – хорошо хоть обернуться успели. Обезумевшая от горя, с перекошенным лицом, в котором больше не было ничего милого, фрау вдова летела на солдат, размахивая длинным кухонным ножом. «Фурия, спятившая ведьма, как же меняются люди, когда убивают их близких…» – Максим в растерянности прижался к шкафу, женщина пролетела мимо.
А Борька замешкался. Эрика взмахнула ножом, он вскинул автомат обеими руками – за ствол и приклад, – чтобы блокировать удар. И все же фурия достала бойца, поранила запястье. Борька взвыл – он явно не знал, что делать с озверевшей гражданской бабой, смотрел, как хлещет кровь из рассеченной вены, и не защищался; а Эрика опять замахнулась.
Максим схватил ее за волосы – кто же знал, что «томный» вечер закончится так грустно! – оторвал от Борьки, с силой оттолкнул к окну. Толкнул от души: фрау полетела к окну, словно ею выстрелили из пушки, споткнулась и с размаху впечаталась лбом в чугунную батарею. Треснул череп, брызнула кровь…
Когда «трофимовцы», разбуженные стрельбой, ворвались на кухню, им предстала печальная картина. Труп советского солдата с перекошенным лицом, какое-то мясо в немецком мундире, затолканное в шкаф, мертвая немка – чертовски хорошенькая, если бы оставалась живой и с целой головой…
– Вот дьявол… – пробормотал оторопевший Ситников. – Ну, вы и напортачили, мужики. Хорькова жалко, эх…
– Даже страшно спрашивать, что тут было, – промямлил Драгунский.
Расталкивая солдат, ворвался лейтенант Черемушкин, злобно сверкнул глазами, схватился за голову и так же быстро ушел.
– Ну ладно, мужики, – как-то смущенно сказал взъерошенный Гуськов, пятясь к выходу. – Вы тут, это… сами разбирайтесь, если дел наворотили, ладно? Снесите Хорькова вниз, там грузовик из похоронной роты еще не уехал, из завалов наших вынимают.
Как-то пусто стало через минуту. Лишь Борька потрясенно таращился на потерянного товарища.Ожесточение накатило – лютое. Максим не мог даже вспомнить, спал или нет – метался в бредовом беспамятстве. Он где-то слышал, что цветные сны – первый признак подступающей шизофрении. Тотальная усталость не мешала ему в бреду бежать в атаку и крошить неприятеля.
С рассветом советские войска, к которым за ночь подтянулись подкрепления, снова пошли к центру Берлина. Впрочем, штрафбат и остатки танкового батальона майора Чаковского не дождались обещанного подкрепления. Свежие стрелковые роты растворились в городских развалинах.
– Да что же это такое? – ругался капитан Кузин, напряженный и весь какой-то перекореженный. – Они вообще где? Их что, из Одессы везут? С кем наступать прикажете – с этой кучкой чумазых доходяг?
– Сами вы доходяга, товарищ капитан, – обиженно бурчал увешанный трофейными гранатами Асташонок. – А мы еще способны немцам кровь попортить!
Артиллерия двух фронтов беспрерывно обстреливала город. Даже ночью шум не стихал, и звуки далеких разрывов весьма «приятно» накладывались на видения Максима. С рассветом в воздух поднялась бомбардировочная авиация. И вновь над далеким Тиргартеном и правительственными кварталами зависли облака густого дыма. В городе стало нечем дышать. Воздух был напитан гарью. Солдаты кашляли, отплевывались мокротой. Людвигштрассе, по которой они пробивались, ближе к центру превращалась в сплошные руины, там почти не оставалось целых зданий. Советские солдаты бежали по листовкам, призывающим немецких солдат прекращать бессмысленное кровопролитие – желтая бумага плотно устилала улицы. «Пропагандистская» авиация сбрасывала груды листовок на Берлин; седьмые отделы политуправлений [4] работали не покладая рук, и было странно, что их самолеты еще не сталкивались в воздухе. В листовках говорилось, что сопротивление стало «полностью бесполезным». Немцы могут спастись, если безоговорочно капитулируют. Глупо умирать за то, чего нет. Многие листовки оформлялись в виде пропуска: их нужно было предъявить советским солдатам, сдаваясь в плен. Активно использовались «солдаты Зейдлица»: их отправляли в тыл, и они «подрывали боевой дух» бойцов вермахта. Немцы сдавались целыми подразделениями. Но, к сожалению, хватало фанатиков, дерущихся до последнего…
Максим был зол до одури, до отупения. Он бежал в атаку, не задумываясь о том, что может погибнуть, и жаждал только одного: убить побольше фашистов, вгрызться глубже в этот чертов Берлин…
Штрафники стремительным броском взяли баррикаду, проутюженную до этого гаубицами (единственная отрада – артиллеристам ночью подвезли снаряды). Никто еще не знал, что в это самое время западнее Берлина передовые части 4-й гвардейской танковой армии встретились с 47-й армией генерала Перхоровича, и кольцо вокруг Берлина окончательно замкнулось. Что на Эльбе гвардейский корпус генерала Бакланова встретился с американскими войсками, и они вовсю братаются. А Жуков рвет и мечет, узнав, что Конев уже в Берлине, и жестко приказывает 1-му Белорусскому фронту наращивать темпы наступления, отсекать соседей из 1-го Украинского, не давать им слишком рьяно двигаться к центру. И армия Чуйкова уже форсировала Шпрее, взяла Бритц и Нойкёльн и сама старается не отставать от 5-й ударной, уже подошедшей к Трептов-парку…
Никто не знал, что происходит вокруг и когда кончится эта чертова улица. Мир сузился до размеров одной дороги, заваленной сломанными деревьями, обломками бордюров и дорожного покрытия, сгоревшими трамваями, автомобилями, танками, покойниками… Теснились руины; чтобы забраться в дома, приходилось карабкаться по горам бетонных и деревянных конструкций, битым кирпичам… И штрафников продолжали убивать. Повалился увлекшийся атакой Овсеенко; санитар, придерживая бьющую по ногам сумку, бросился к нему, но помочь уже не смог.
– Такой тандем разрушился, – пробормотал наблюдавший эту картину Бугаенко.
Впрочем, и Антонов долго не прожил – высунулся из-за разбитой капители, чтобы бросить гранату в окно, и рухнул, продырявленный очередью. Асташонок метнулся, схватил выпавшую гранату за секунду до взрыва, метнул-таки в окно, где засел снайпер… Больше никто не пострадал, но Антонов погиб.
Очередная огневая точка; оборонялись трое или четверо. Фрицы прижали наступающих огнем, не давали подняться. Максим перекатился к крыльцу, юркнул в уцелевший подъезд. Левое крыло пятиэтажного кирпичного здания было разрушено в хлам, правое – еще хуже, а в центре сохранились несколько этажей, и даже стекла кое-где уцелели, и все это выглядело как-то сюрреалистично. Он махнул рукой, оказавшись в безопасной темноте: «Трое – ко мне!» Перекатился и ввалился в подъезд Борька – теперь он всегда был рядом, и Максим не возражал. Перебежав опасное пространство, примкнули еще двое из второй роты. Коренич подал знак капитану Кузину – мол, не губите пока людей, – и повел бойцов наверх. Они взлетели по уцелевшему фрагменту лестницы, перебрались в руины, проползли по обломкам, стараясь потише, опасливо обогнули зависшие над головой балки перекрытий, шаткие стены, способные упасть от легкого прикосновения…
Засевшие в засаде не ожидали, что на них навалятся сзади. Трое бойцов в мундирах дивизии СС «Нордланд» [5] дружно строчили из ручных пулеметов. Одному Богу известно, как долго они могли продержаться…
Под ногой скрипнул щебень. Обернулся эсэсовец с лоснящейся от пота физиономией, что-то гавкнул, проворно перебросил пулемет. Ударила очередь, зацепив неловкого бойца; он покатился за простенок с перебитой ногой. Остальные попадали, спасаясь. Борька чертыхнулся, оказавшись под «местным» завалом. Максим, уходя от пуль, потерял автомат, грохнулся на живот, вытянув руки, схватил пулеметчика за лодыжки и резко дернул на себя. Немец (или все-таки голландец?) повалился, охнув, и душевно впечатал Максиму подошвой в нос. От этого Коренич еще больше разозлился, злоба придала сил… Обернулись двое других, стали вытягивать пулеметы из амбразур. Максим схватил упавшего за грудки, поволок словно тряпочную куклу. Солдаты на улице, воспользовавшись затишьем, побежали дальше. Но в разрушенном здании царил кавардак. Пулеметчик строчил с колена. Эсэсовец, которого Коренич держал за грудки, успел перед смертью выплюнуть несколько нелестных слов. Максим швырнул его на пулеметчика – голландец на мгновение превратился в летучего, погреб его под собой. Живой выпутывался, Максим набросился на побледневшего второго. Отправил кулаком в нокаут – кожа на костяшках треснула, боль ошпарила. Избавившись от гнета мертвеца, пулеметчик сообразил, что лучше бы этого не делал: над ним завис страшный, как ночной демон, советский солдат с занесенным кирпичом. Эсэсовец трусливо закаркал, но успокоился на том свете. А Максим не мог остановиться, бил, распаляясь – расквасил лобную кость, крошил огнеупорным орудием содержимое черепной коробки, не догадываясь, что противник давно уже там…
– Ну все, довольно, увлекся ты, дружище, – Борька оттащил Максима от покойника, бросил, как куль с картошкой. – Отдохни, приди в себя, – поднял автомат и выстрелил в того, что отходил от нокаута.
Неловкий боец, подстреленный в ногу, поднялся и запрыгал к выходу, постанывая; его лицо выражало целую гамму чувств – от радости, что ранение не смертельное (госпиталь, снятие обвинения, восстановление в звании, мирная жизнь) до сожаления: ведь почти взяли окаянный Берлин!
– Смотрите, кого я нашел, этот гад не умеет прятаться! – из соседнего помещения, где повсюду громоздились обломки, боец второй роты тащил за шиворот упирающегося немца в рваном обмундировании.
Пинком отправленный в центр комнаты, фриц грохнулся на колени, взмолился на ломаном русском:
– Не убивать, пожалуйста… Я не СС, я не стрелять…
– Ах ты, гад! – ярость еще не выветрилась, Максим вскочил, подобрал свой автомат, вскинул, чтобы добить эту нежить.
Он старательно прицелился в умоляющие, плачущие глаза немца средних лет – худого, с дряблой куриной шейкой, какого-то недокормленного, плешивого, вовсе не опасного. И не выстрелил.
– Да ладно, оставь бедолагу, – отмахнулся Борька. – Он действительно не эсэсовец.
– Да, я есть не СС! – визгливо выкрикнул немец, вздохнул с облегчением, видя, как изможденный «рус» опускает автомат, и вновь залопотал, дабы у того не появилось шанса передумать. – Я есть даже не вермахт, рабочий батальон, мобилизовать, понимать, да?.. Я… о, майн гот, как это русский… Я есть полизэй… младший инспектор уголовная полиция, найн политика, найн… Мобилизовать… – повторял он как попугай. – Мобилизовать… Посадить с эти фанатики… – он тыкал трясущимся пальцем в трупы. – Я не хотеть стрелять… Нас быть три… два уже сбежать… Мартин Гюнтер и Пауль Безелер… Я тоже хотеть спрятаться, я не фанатик, я не СС… У меня двое дети и один жена… Я ненавидеть Гитлер, я ненавидеть СС, они убить моя сестра два года назад – она дружить с евреем в Краков… Она быть фольксдойче, но все равно не пощадить, расстрелять…
– Ладно, живи, – Максим забросил автомат за спину.
Злость прошла. Он понял, что не должен так себя вести, он должен контролировать эмоции. Физиономия немца расцвела человеческой улыбкой.
– Данке, господин офицер, большой данке…
– С чего ты взял, что я офицер? – нахмурился Максим.
– Я видеть, что вы офицер… – лопотал немец. – Я не есть… как это… лизать ваш зад… – выдал немец под громкий хохот присутствующих, и Максим смутился. – Я видеть, что вы офицер…
– Ладно, проницательный ты наш… Имя есть?
– Максимилиан Хольдер… Макс Хольдер… Если ты друг, то я Макс…
– Обзаводимся друзьями, надо же, – озадаченно почесал шевелюру Борька.
– Макс? – удивился Коренич. – Тезка, стало быть… Откуда русский знаешь?
– Как откуда? – удивился Хольдер. – Учить я русский… В школе учить, в полизэй штелле учить… Пушкин читать, Толстый читать…
– Толстой, – машинально поправил Максим. – Сам берлинец?
– О, йа, йа, – закивал Хольдер. – Мы жить район Зелендорф, жена, дети… Но они уехать, уехать в Потсдам – уехать еще в март… К родственник, там спокойно было, понимать?..
– В Потсдаме нынче тоже неспокойно, – пробормотал Максим. – В общем, так, тезка, некогда нам с тобой канителиться, выживай, как знаешь. Не свети тут своим мундиром, переоденься во что-нибудь уместное, и кыш оттуда, где идут бои!Заключительный отрезок Людвигштрассе, обрывающейся недалеко от Ангальтского вокзала, штрафники преодолели почти «безнаказанно». Но метрах в пятидесяти от того места, где широкие дороги сходились и на кольце высились остатки имперского монумента, их поджидал завал высотой с одноэтажный дом. У танкистов вновь закончились снаряды. К завалу подъехала «тридцатьчетверка», развернула башню стволом назад и принялась бодать завал. На баррикаде появилась фигура с фаустпатроном; боевая машина вспыхнула, а убегающий экипаж настигла струя из огнемета. Горящие танкисты катались по земле, крича и умирая, а залегшие штрафники отворачивались, чтобы хотя бы этого не видеть. Майор Чаковский, которого не брали ни пули, ни снаряды, осипшим голосом орал в рацию, что не может двигаться дальше, у него остались всего два танка и ни хрена боеприпасов!
Внезапно Максим услышал сдавленный голос из развалин:
– Эй, господин офицер…
Коренич обернулся, вскинув автомат, и застыл, удивленный: из-под завалившейся на сорок градусов стены ему активно моргал всклокоченный «тезка» Макс, делал руками загадочные пассы.
– Чего тебе? – разозлился Коренич.
– Вот и друг! – захохотал Борька, спрятавшийся за перевернутой чугунной скамейкой.
– Не стрелять! – Хольдер скрестил руки над головой и вприсядку выбрался из укрытия.
Штрафники зашумели, защелкали затворами.
– Не стреляйте в этого немца! – успел крикнуть Коренич.
Хольдер уже полз к нему, выкатив глаза и отвесив нижнюю челюсть. Скорчился рядом, прижал ухо к земле.
– Вам не пройти… – гортанно бубнил «младший инспектор». – Там много СС, очень много СС… Приказ самого Геббельса – ни один русский зольдат не бывать в Тиргартен и Ангальт-станция… Там будут драться, пока всех не убить… А вас мало, это вас всех убить, а не их.
– И что ты предлагаешь? – насупился Максим. – Уйти обратно в Россию?
– Найн, найн, не надо Россия… Гитлер капут, СС капут… Геринг, Гиббельс, Гиммлер – все капут… Туда смотреть, туда, – Хольдер указал грязным пальцем за спину. – Лестница, видеть?
Максим всмотрелся. Этот участок они уже прошли. Монументальный дом, наполовину разрушенный. Чуть приподнятая над землей каменная опалубка. А за ней – та лестница, о которой бурчал Хольдер.
– Что это? Бомбоубежище?
– Йа, йа… – зачастил Хольдер. – Бомбенкеллер, бомбенкеллер… Там люди прятаться от война, не надо в них стрелять… Но это не это… Там есть… о, майн год… – он мучительно выдумывал аналогии в русском языке. – Технический помещений, да… Люк, маленький железный дверь… Канализаций, большой труба, ферштейн? Она вести туда, – он махнул рукой в сторону площади, где закрепились «непримиримые». – За них, дальше… Маленький подстанций, где качается вода… Можно пройти и убить их сзади, понимать?
– С нами пойдешь, – нахмурился Максим. – И если что, дружище Макс, то извини – первым тебя пристрелю.
– О, йа, йа, яволь… Я не врать, я идти с вами, СС капут…
«Что-то странное с этим парнем, – подумал Коренич. – Перетрусил в бою, начал нам помогать… С чего вообще такая тяга к русским? Только потому, что его не расстреляли?»
– Погоди, – опомнился Максим, – а ты откуда про этот ход знаешь?
– Полизэй, – постучал себя в грудь Макс. – Уголовный полизэй.
Из мешанины русских и немецких слов явствовало, что этим ходом в 1939 году воспользовались грабители, обчистившие квартиру на Людвигштрассе и ускользнувшие из-под носа у полиции. Тогда Хольдер изучил этот участок канализации и прекрасно помнил, как вылезал из решетки, надышавшись «классических» ароматов…
– Ладно, заткнись, – проворчал Максим. – Товарищ капитан! – крикнул он Кузину, сидящему за углом – раздосадованный комбат рвал заклинивший затвор «ТТ», хотя гораздо проще было выбросить его к чертовой матери и подобрать что-то новенькое. – Товарищ капитан, разрешите финт ушами? Здесь антифашистски настроенный элемент подсказывает нам путь к победе! Грех не воспользоваться, товарищ капитан!
– Спроси, его фамилия не Сусанин? – бросил капитан.
– Спрашивал, товарищ капитан! У него немецкая фамилия!
– Действуй, Коренич! Бери людей, сколько тебе нужно!
– Первая рота, за мной!
Максим начал энергично отползать, потом поднялся и гусиным шагом двинул к заваленной камнями лестнице…– Не стрелять, господин офицер, там люди – в бомбенкеллер, не надо стрелять… – твердил, как заклинание, Хольдер, забегая вперед и путаясь под ногами. – Они не виноват, что Гитлер немец, они никак не виноват, там нет немецкий зольдатен…
Вообще-то Гитлер был австрийцем, но напоминать об этом Хольдеру Максим не стал. Что такое «нейтралитет» местного населения, Коренич уже почувствовал на собственной шкуре и считал, что чуток жесткости этим «невиноватым» не повредит.
Солдаты врывались в бомбоубежище. Здесь нечем было дышать. Духота и вонь заполняли помещение – люди томились здесь много часов, если не дней, а туалеты не работали. Выходить же на улицу для большинства присутствующих было равносильно смерти. «Как они тут сидят? – успел подумать Максим. – Эти чистюли, привыкшие к гигиене и порядку?» Кричали перепуганные женщины и дети – их тут набилось не менее сотни. Люди вскакивали с лавок, пятились, спотыкались о баулы и рюкзаки. Многие держали горящие восковые свечи – электрическое освещение в бомбоубежище отсутствовало. Тускло мерцал потолок, окрашенный люминесцентной краской. Люди плакали. Здесь было несколько мужчин в гражданской одежде – какой-то очкарик интеллигентной наружности, несколько пенсионеров. Солдаты бегло всех осмотрели, пробились через толпу, расталкивая перепуганных гражданских. Рослая, осанистая фрау умоляла чужестранцев никого не убивать, в этом убежище нет вооруженных людей в форме…
– Как это нет? А это кто? – возмутился Асташонок, вытаскивая за шиворот мужчину в форменном мундире ваффен СС.
Тот закрывался руками, не сопротивлялся. Впрочем, оружия при нем действительно не было – возможно, успел припрятать.
Женщины истошно загалдели. Рослая фрау голосила, что этого военного не хотели пускать в бомбоубежище – по крайней мере, до тех пор, пока не переоденется, – но он настаивал, совал пистолет под нос, уверял, что немного посидит и уйдет – лишь только русские пройдут мимо…
Резкий выстрел из «ТТ» заставил всех замолчать. Рухнуло тело – отчаявшийся нацист принял смерть безропотно, покорно. Толпа запаниковала – люди, полумертвые от страха, молили о пощаде, клялись в своей невиновности.
– Да оставьте вы их в покое! – гаркнул Максим. – Хорошего же мнения будут немецкие граждане о советских солдатах-освободителях! Макс, чего завис? Веди!
Попасть в эту часть подвала люди не могли – от бомбоубежища ее отделяла массивная железная дверь. Ключ не понадобился, хватило автоматной очереди. Хольдер шел первым, освещая пространство стянутой у кого-то свечой, Максим держал его за хлястик, чтоб не удрал. Бойцы возбужденно дышали в затылок друг другу – все тридцать человек, решившие поискать приключений на свои исхудавшие задницы…
Труба то расширялась, то сужалась и шла зигзагами. Со стен и потолка безостановочно капало, было одновременно холодно и душно – воняло нечистотами.
– Клоака, – вещал Бугаенко. – По имени древнеримской богини подземных вод Клоакины. А что? У древних римлян была канализация – они отводили нечистоты под землю. И назывался этот коллектор для дерьма весьма гордо: «Клоака Максимум»… Эй, Коренич, а ты уверен, что фриц нас не заплутает и не бросит? Мне вот как-то ни хрена не светит превращаться в подземного жителя. Ты бы привязал его к себе, что ли…
Хольдер упрямо двигался вперед. Он наклонился, когда труба сузилась – и Максиму пришлось нагнуться, а потом еще ниже, когда каска заскрежетала о шершавый потолок.
– Я застрял, товарищи, – жалобно застонал идущий сзади здоровяк Арбузов. – Ей-богу, застрял, задница не пролазит…
– Арбузов застрял, Арбузов застрял… – полетело по рядам.
– Ну, с его задницей это нормально, – рассудительно изрек Борька. – В какую сторону пихать будем, мужики – вперед или назад?
Решили пихать вперед. Идущий за Арбузовым лег на спину и толкал его пяткой – под сдавленный хохот однополчан.
– Не могу… – хрипел сдавленный боец. – Не получается…
– Можешь, Арбузов, можешь, – поучали его солдаты. – Главное, верить в себя и не сдаваться.
«Затор» в итоге был пробит. Арбузов пулей полетел вперед, а Борька произвел губами звук, с которым пробка вылетает из бутылки, и произнес:
– Разливай!
– Уже скоро, – предупредил Макс, выкручиваясь из трубы.
Солдаты выбирались друг за дружкой в узкий кирпичный колодец, устремляющийся вверх. По периметру днище колодца окружали глубокие ниши. Рядом слышались глухие взрывы.
– Черт, тут какие-то привидения, – испуганно зашептал Кибальчик, обладающий способностью видеть в темноте.
Одной свечи на всех определенно не хватало. Люди зачиркали спичками, счастливые обладатели фонариков тут же ими воспользовались. Несколько человек оттянули затворы.
– Ой, мама дорогая! – отскочил, словно ужаленный, Кибальчик.
– Не стрелять! – опомнился Максим.
Все ниши на дне колодца были забиты живыми людьми. Несколько десятков – перепуганных, дрожащих. Их уже не напрягала ни сырость, ни грязь, ни дерьмо. Женщины прижимали к себе детей, а у тех даже не было сил плакать. Бледные призрачные лица, серая одежда, согбенные спины. Люди беззвучно, не шевелясь, пожирали пришельцев глазами. Чумазая девочка смотрела на солдат так выразительно, что у Максима защемило сердце, и ему вспомнился детский трупик в розовых гольфах. Мальчишка трех годков, скорбно поджимая губы, обнимал за ноги пожилую женщину, а та лишь беззвучно молилась.
– Все в порядке, граждане немцы, – Коренич не узнал своего голоса. – Вам никто не навредит. Красная армия не воюет со стариками, женщинами и детьми. Скоро бой закончится, и вы сможете покинуть колодец. Возвращайтесь по своим домам, все будет в порядке. Красная армия подвезет вам еду, поможет решить насущные проблемы…
– Ты уверен? – пробормотал Борька.
– Я уверен, – резко отозвался Максим. – Будем морить бедолаг голодом, ждать, пока сами вымрут? И это, по-твоему, называется мировой пролетарской революцией?
– Ну, ты хватил, – смутился Борька. – Я всего лишь говорю о бардаке, который мы несем, как знамя…
Собравшиеся люди остерегались комментировать заявление страшноватого солдата, даже не шевелились. «Неужели мой немецкий настолько плох?» – озабоченно подумал Максим. Он решительно полез наверх.