Битва за Берлин последнего штрафного батальона
Шрифт:
Насосная станция не работала. Оттеснив Хольдера, Коренич выбрался на «свободу», без усилий отогнув стальную решетку, перебежал открытый участок и присел за трансформаторной будкой. За его спиной высился металлический забор и заваленные мусором контейнеры. С двух сторон возвышались кирпичные стены без окон – явно не фасады зданий. Максим прислушался – где стреляют? – махнул рукой, и солдаты стали бесшумно, с автоматами на изготовку, выбираться на улицу, рассредоточились вокруг. Хольдер возбужденно дрожал, хрустел суставами пальцев.
– Это здесь, за углом, господин офицер, совсем рядом…
В узком переулке, мощенном брусчаткой, сидели два солдата с нашивками ваффен СС на рукавах и со скоростью факиров разбирали пулемет, в котором что-то заело. У одного во рту торчала сигарета, он забавно попыхивал ею, надувал щеки. Оба обернулись на звук шагов, и Максим засомневался, правильно ли сделал, что пошел один. И вдруг ему так сильно захотелось курить!
Немая сцена была прекрасна. Оторопевшие эсэсовцы уставились на него, дернулись было, но как-то замешкались, засомневались. Недоумения добавлял тот факт, что незнакомец в телогрейке, характерной для не очень-то опрятной армии противника, не предпринимал агрессивных действий. А на Максима вдруг напал кураж. Случается же такое – в дикой и неподходящей ситуации дико хочется подурачиться. Он растянул рот в широченной улыбке и проговорил:
– Доброе утро! Как дела, парни?
Курильщик подавился, закашлялся надрывно. Второй привстал, не спуская с пришельца настороженных и ничего не понимающих глаз.
– Отлично, приятель, – спотыкаясь, произнес эсэсовец. – А, собственно, ты, приятель…
– Погодка, правда, подкачала, – Максим показал большим пальцем на затянутое серыми тучами небо (пользы от этих туч не было, так хотелось дождя в этой душной преисподней, но ни разу за последние дни не выпало ни капли). Он плавно, стараясь не делать резких движений, запустил руку внутрь бушлата, извлек мятую папиросную пачку.
– Огонька не найдется, парни?
Тот, что кашлял, машинально отправил руку за зажигалкой, щелкнул, откинув крышечку. Зазмеился огонек, потянуло бензином. «Неплохая вещица», – машинально отметил Максим, прикуривая папиросу. Доверительность, с которой он потянулся к зажигалке, окончательно сбила с толку пулеметчиков. Он с наслаждением затянулся, шумно выпустил дым.
– Из какой ты части, дружище? – поколебавшись, поинтересовался курильщик.
– Штрафной батальон, – отмахнулся Максим, делая вторую и третью затяжку. Непременное условие на войне – курить быстро, чтобы не пропустить чего-нибудь важного.
– А дивизия какая? – удивленно переглянулись немцы.
– 27-я гвардейская, – Коренич чуть не хохотал про себя, открывая противнику страшную военную тайну.
– Это армия генерала Венка? – насторожился некурящий.
«Обрадовался, дурачок», – подумал Максим.
– Нет, парни, это армия генерала Чуйкова, 1-й Белорусский фронт, – он сделал еще две беглые затяжки и выбросил чадящий окурок. – Но временно по уважительным причинам приходится сражаться в наступающих частях 1-го Украинского фронта маршала Конева, так что извините, парни, спешу.
Максим выхватил нож из ножен и всадил некурящему в живот. Острие ножа разорвало кишечник немца, погрузилось в желеобразную массу – Максим отпрыгнул, выдергивая оружие, отпихнул ногой багровеющего, пыжившегося что-то
Бойцы уже бежали, грузно топая, доставали гранаты.
– Ну, наконец-то, – проворчал, пыхтя мимо, Бугаенко. – Мы уж думали, ты брататься сейчас с ними начнешь, политинформацию прочтешь, бутылочку раздавите…
Штрафники набросились на защитников баррикады. Сначала забросали гранатами, потом начали добивать. Впечатывали ополоумевших от страха немцев в груды плит и битого кирпича, месили кулаками, прикладами, возили мордами о растерзанную брусчатку… Подметив, что в тылу у немцев происходит что-то интересное, поднялась в атаку вторая рота, полезла на баррикаду. Сопротивляться было некому.
– А вы неплохо справляетесь, Коренич, – отметил капитан Кузин, спрыгивая с громоздкого, залитого кровью холодильника. – Я давно за вами наблюдаю. Вам бы еще немного поучиться, и из вас бы вышел не самый худший в этой армии командир. Ценю, Коренич, ценю: взять такую хреновину, потеряв лишь двух бойцов ранеными…
Судя по всему, это была наивысшая похвала. Ожидать чего-то большего из уст бывшего замполита было наивно.
– Я стараюсь, товарищ капитан, – отозвался Максим, пряча усмешку. – Учусь, как вы мудро подметили, на практике, в боевых условиях… Стыдно признаться, но немец нам помог, – он отыскал глазами скромно мнущегося в сторонке Хольдера; тот чувствовал себя неуютно, но растворяться в пространстве, кажется, не спешил. – И не забудьте, кстати, сплюнуть троекратно через левое плечо, товарищ капитан. Мало ли что еще случится.
Максим не успел договорить: по солдатам, топчущимся на северной стороне баррикады, туго хлестнула пулеметная очередь. Стреляли с третьего этажа ближайшего здания. Несколько человек упало, остальные бросились врассыпную. Вторая очередь – и пулеметчика в матово отблескивающей каске увидели все. Огонь открыли дружно, с остервенением, крошили карниз, оконные рамы, выбивали штукатурку из стены. Пулеметчик и не думал спасаться. «Приковали его, что ли, к подоконнику?» – подумал Максим. Несколько пуль нашли «адресата», свалилась каска с головы, покатилась, отскакивая от карнизов, накренился пулемет, шмякнулась на подоконник плешивая голова…
Солдаты, грязно ругаясь, осматривали здание. Асташонок поливал свинцом чердачные окна. Поднял взъерошенную голову и отчаянно заморгал напуганный Макс.
– Суки, не остановят они нас, – распрямил сначала спину, а потом и сам поднялся подполковник Слепокуров. Грозно потряс автоматом, зыркнул по сторонам. – Ну что, падлы, угомонились? Нет уже желающих?Максим ахнул – фигура на вершине баррикады была идеальной мишенью.
– Подполковник, вы бы слезли оттуда, что ли, – предложил Борька. – Вы словно приглашаете фрицев открыть по вам огонь.
– Пусть только попробуют, паршивцы, – Слепокуров сплюнул сквозь зубы.
«Все, довоевался – сорвался с катушек», – подумал Коренич.
– Слезьте, подполковник! – рявкнул Ситников.
Двое солдат, находившихся поблизости, бросились к Слепокурову, чтобы стащить его с баррикады. Тот небрежно отмахнулся, ссутулился, начал сползать. Хлопнул выстрел – подполковник икнул, уселся на острый «краеугольный» камень. Но стреляли не по нему. Вскричал и завертелся лейтенант Черемушкин – будто пчела ужалила его в спину. Он выгибался, выламывал шею, потом напрягся, блеванул – и свалился навзничь, уставясь блестящими глазами в пасмурное небо…
И только коротышка Шульжин не растерялся. Он схватился за бесхозный немецкий «панцерфауст», разглядел сизый дымок…
Граната влетела в окно четвертого этажа – мощный взрыв выбросил из здания шквал огня и дыма. «Отличный реквием по лейтенанту», – подумал Максим.
Люди отбегали от падающих на землю обломков.
– Батальон, строиться! – хрипло орал очнувшийся Кузин. – А то притормозили мы тут чего-то…
– Товарищ капитан! – проорал кто-то. – А баррикаду для танков разбирать не будем?
– Может, им еще и в тапки нагадить? – рассвирепел Кузин. – Не хрен, не маленькие, будем мы тут еще полдня терять… Пусть сами бодаются сколько влезет! Батальон, бегом!
Максим опомнился, бросился к тоскующему Максу, который сидел на корточках и с жалостью в глазах разглядывал мертвые тела. «Просто поразительно, что его никто не пристрелил под шумок!» Хольдер поднял на Максима затуманенный взор, дрогнул небритым подбородком.
– Слушай, тезка, – забормотал Максим, – жалко, конечно, что ты немец… В общем, спасибо тебе огромное, извини, если что не так, но дальше выкручивайся сам. Старайся не встречаться с нашими… не все такие добрые, как мы. Избавься от мундира и топай на запад. Если сдаваться, то лучше западным союзникам. Если к нашим попадешь, то долго еще Германию не увидишь. А если уж без вариантов… то выше поднимай руки, ничего другого посоветовать не могу. Усвоил, тезка? Ну, давай, удачи тебе…
– Я понимать, господин офицер… – вымолвил Хольдер потухшим голосом и опустил глаза. Потом внезапно вскинул голову. – А почему вы звать меня тезка? Что такое тезка?
– А это значит, что имена у нас с тобой одинаковые, – усмехнулся Максим.
– Правда? – серое от грязи лицо чужака озарила улыбка. – Вас тоже звать Максимилиан, господин офицер?..
В строю осталось семьдесят девять человек – включая легкораненых и единственного офицера. Усталость гнула солдат к земле, но они шли, прислушиваясь к вою мин, свисту снарядов. Столица рейха была чем-то однообразным, муторным, бесконечным. Временами окна зданий разражались огнем, стреляли чердаки и подвалы – но к этому уже привыкли, это не впечатляло; солдаты справлялись с проблемами по ходу дела.
В последнее сражение вливались новые силы – раздвинув баррикаду, в прорыв устремились тяжелые ИСы [6] . Проезжали мимо, «гремя огнем, сверкая блеском стали», обволакивали неповторимыми ароматами сгоревшей солярки. Тягачи буксировали тяжелые 203-миллиметровые гаубицы.
Части 1-го Украинского фронта вгрызались с юга в столицу Германии, делая это гораздо успешнее, чем соседи маршала Жукова. Маршал нервничал. Его 8-я гвардейская и 1-я танковая армия с трудом прорывались в двух направлениях – к площади Белле-Аллиансеплац и к Ангальтскому вокзалу. Генерал Чуйков, подгоняемый начальством, приказал левофланговым соединениям своей армии развернуть боевые порядки и наступать впереди танкистов маршала Конева. Генерал Рыбалко об этом не знал, поэтому можно только догадываться, сколько пехотинцев Чуйкова полегло под огнем артиллерии 1-го Украинского фронта…
Солдаты периодически отчаянно крыли матом военачальников, помышлявших лишь о своей славе. Узловой перекресток, на котором сходились несколько улиц, был блокирован подбитыми «тиграми» и советскими Т-34. Возле баррикады копошились какие-то люди. Танки, подходящие с юга к перекрестку, не стреляли, останавливались. Открывались люки, танкисты спрыгивали на землю. Когда подошли штрафники, у баррикады ругались обе стороны.
– У меня приказ! – в исступлении орал с северной стороны крутолобый майор в излохмаченной пулями фуражке – вокруг него теснились автоматчики с суровыми лицами. – Здесь наступает 1-й Белорусский фронт, остальным тут не место! Нечего путаться под ногами! Имеется приказ Ставки Верховного Главнокомандования – войска 1-го Украинского фронта должны быть выведены из Берлина в кратчайшие сроки и отправиться на Прагу! Их позиции займут части нашего фронта! Товарищ майор, прикажите своим людям остановиться на достигнутом рубеже, ей-богу, товарищ майор, у меня приказ, не доводите до греха!
Автоматчики с суровыми лицами держали автоматы на изготовку, исполненные решимости «не пущать».
– Майор, ты охренел?! – орал, потрясая планшетом, командир танкистов, сменивший вышедшего из строя Чаковского. – Ты хоть соображаешь, что несешь? Мы тебе что – немцы? Или западные союзники? Пойми своей дурьей башкой, мы одно дело делаем! А ну, убирай своих людей!
– Я не идиот, майор, – отвечал крутолобый офицер. – Я всё понимаю… Но и ты меня пойми – приказ есть приказ, а не веришь, держишь за фрицев переодетых, то давай – перебирайся сюда, да потопали в штаб дивизии, там тебе доходчиво и популярно всё объяснят! Пойми, майор, это не шутка, а директива по всем фронтам! А пойдете на прорыв – это трибунал, майор!
Представители фронтов ругались, как дети в песочнице. Похоже, в сложном искусстве плетения интриг маршал Конев был менее искушен, чем его ближайший коллега и партнер.
Угрюмые штрафники, ведомые Кузиным, направились к баррикаде, потеснив удивившихся автоматчиков.
– Эй, а вы, бродяги, куда лезете? – возмутился майор. – Вам все заново объяснять, тетери глухие?
– Свои, майор, не ори, – огрызнулся Кузин. – Отдельный штрафбат 27-й стрелковой дивизии 8-й гвардейской армии. В связи с неразберихой и путаницей оказались на 1-м Украинском – следуем в расположение своей дивизии… Вы из 27-й дивизии, товарищ майор?
– Нет, из 39-й стрелковой… – пробормотал офицер. – Это что же выходит, капитан… уклоняетесь от службы со своим подразделением?
– Десять дней уже уклоняемся, товарищ майор, – челюсть Кузина побелела, кулаки непроизвольно сжались – что майор немедленно отметил и оробел. – Как 16-го пошли на Зееловские высоты, так с тех пор и уклоняемся. Вы что, ослепли? – не сдержался бывший замполит, и окружающие его штрафники одобрительно загудели. – Мы похожи на уклонистов? В батальоне выжил каждый десятый, десять дней не вылезаем из боев, и вы нам собираетесь что-то предъявлять?
– Ладно, капитан, не бузи, – миролюбиво отозвался майор, давая знак своим людям пропустить подразделение. – Иди, ищи свою дивизию. Только хрен ты ее найдешь – где-то севернее она наступает, у Александерплац… И не жалоби меня, капитан, что у тебя остался каждый десятый. У нас сейчас все батальоны такие. Это нормально – планируемые потери…Осажденный город плавал в пороховом дыму, стонал, трещал по швам, сопротивлялся из последних сил. Советские войска давили отовсюду. Немцы отходили к центру города, цепляясь за каждый дом. Городские электростанции уже не работали; не было ни газа, ни воды, ни телефонной связи; встало метро. Советские войска уже не действовали наобум – они подбирались к врагу под покровом темноты или за дымовой завесой. 47-я армия вторглась в северо-западные районы германской столицы, захватила Шпандау. 5-я ударная армия рвалась к центру города со стороны Трептов-парка, 8-я гвардейская и танки Катукова – от Нойкёльна, 3-я ударная штурмовала Ангальтский вокзал, Моабитскую тюрьму. Чем ближе к центру, тем жестче дрались. Солдат и техники было невероятно много. Любое место, откуда стреляли снайперы или фаустпатронщики, немедленно накрывалось огнем тяжелой артиллерии или залпом «катюш» – артиллеристы не могли, да и не хотели выяснять, не заденут ли они мирных жителей. К двадцать шестому апреля германские войска в Берлине защищали участок земли шириной менее пяти километров, а длиной – около пятнадцати. Эта полоса тянулась от Александерплац на востоке до Шарлоттенбурга и Олимпийского стадиона на западе. Во владении фашистов оставались последние водные преграды перед правительственными кварталами – реки Хафель и Шпрее, Ландвер-канал…
К вечеру двадцать пятого числа полумертвые от усталости бойцы штрафбата оказались в расположении 39-й стрелковой дивизии, оседлавшей Плантерштрассе и южную часть района Карлхорст.
– Не вояки твои бойцы, – выслушав доклад Кузина и осмотрев ломаный строй, задумчиво вымолвил майор Лещин, начальник штаба 344-го стрелкового полка. – Не имею оснований не верить твоим словам, капитан. У Ригицканала твои проштрафившиеся держались замечательно – командованию армии об этом доложили… да что там, вся армия об этом знала. Прорвись эсэсовцы тогда к Берлину – и нам пришлось бы тут потеть еще больше. И не ваша вина, что вы угодили в расположение 1-го Украинского фронта. Ладно, капитан, войск у нас хватает, пусть твои ребята отдохнут сутки или двое. На задворках школьный спортзал, там и располагайтесь. В штаб 27-й дивизии я о вас сообщу, так что не волнуйтесь – не придется вам играть в потеряшки. А добраться до своих все равно не сможете – видел канал на севере?
– Отдыхать двое суток? – озадачился Кузин. – Это щедро, товарищ майор, спасибо, конечно… но вам не кажется, что через двое суток война закончится?
– Не навоевались еще? – усмехнулся Лещин. – Успокойся, капитан, войны на ваш век хватит. Фрицы цепляются за каждый клочок земли, такими темпами мы через двое суток только к рейхстагу подойдем. Отдыхайте, найдется, кому вас заменить…В четверг двадцать шестого апреля на пылающий Берлин обрушилась гроза. Проливные дожди затушили большую часть пожаров. Однако едкий дым, поднимающийся от руин, мешал смотреть и дышать. И снова, едва закончились дожди, рвались снаряды и мины, занимались жарким пламенем дома, удушливый дым вставал над Берлином, парализуя легкие защитников и «гостей» города…
Максим Коренич плохо запомнил эти дни – двадцать шестое и двадцать седьмое апреля. Вначале солдаты отсыпались. Потом ходили по пустынным разрушенным улицам. Среди руин сновали тени – местные жители рылись на пепелищах, отыскивая уцелевшие вещи. Максим смутно помнил, как сунул буханку ржаного хлеба какой-то худощавой немке, и та не смогла сдержать слез, хоть гордость и не позволяла ей лебезить перед русскими. Помнил, как несколько красноармейцев вели колонну пленных – солдаты вермахта были так истощены и измотаны, что и не пытались бежать. Из окон высовывались куски белой материи, привязанные к каким-то палкам. Кое-где уже расчищали завалы; к уцелевшим водяным колонкам выстраивались очереди…
Но далеко не весь Берлин лежал у ног советских солдат. В центральной части города шли бои – они не прекращались ни днем ни ночью. Дом за домом, квартал за кварталом… Отныне южный участок обороны ограничивался каналом Ландвер, северный – рекой Шпрее. Генерал Вейдлинг бросал в бой свои последние резервы – батальон истребителей танков на автомобилях «Фольксваген», вооруженных реактивными установками, последний батальон «тигров», часть охраны рейхсканцелярии, курсантов авиационных училищ. 8-я армия Чуйкова, усиленная танкистами генерала Катукова, весь день двадцать шестого апреля дралась за аэродром Темпельхов, отражая контратаки дивизии «Мюнхеберг»; потом увязла в боях за Ангальтский вокзал. И все же 27 апреля вышла к каналу Ландвер и навела через него переправу. Это была последняя преграда на пути к правительственному кварталу. До рейхс-канцелярии оставалось два километра…
Жуков считал, что главная цель – это рейхстаг. Остальное подождет. 3-я и 5-я ударные армии шли все быстрее, приближались к правительственным кварталам. 150-я и 171-я стрелковые дивизии выходили на передовые рубежи, готовясь к броску на символ германского рейха. Захват Моабитской тюрьмы, обошедшийся не в одну сотню жертв; наступление к мосту Мольтке – восемьсот метров горящего, взрывающегося пространства. От моста до рейхстага оставалось чуть более полукилометра…
Штабу 27-й дивизии уже было не до штрафников. «Идите на рейхстаг, на канцелярию Гитлера, куда хотите, хоть к чертовой матери! – получил капитан Кузин убийственное напутствие по телефону. – К нам вы все равно не прорветесь… И не смешите, капитан – семьдесят штыков, надо же, какое войско… Ах, простите, семьдесят девять. Да мы в минуту боя теряем больше… Серьезно, капитан, постарайтесь сохранить боевую единицу, позднее доложите. Штрафники ведь тоже люди, нет?»
И штрафники пошли на рейхстаг.
История умалчивает об участии нескольких десятков штрафников в штурме рейхстага, но пусть это останется на ее совести.
Полковник Зинченко – командир 756-го стрелкового полка – очень обрадовался небольшому пополнению:
– Принимаю твоих голодранцев на довольствие, капитан. В батальоне Неустроева людей осталось с гулькин хрен – будете работать с ними. А вот возьмем рейхстаг – там и ищите свою 8-ю гвардейскую.
Днем ранее 11-й танковый корпус армии Катукова пытался взять рейхстаг. Центральный сектор обороняли отборные эсэсовские части. Больше суток танкисты бились о неодолимую преграду, пытаясь прорваться к парламенту, но только окончательно сломали зубы. Немцы стояли стеной. Уцелевшие танкисты – а было их немного – откатились
28 апреля 79-й корпус занял позиции на северном берегу Шпрее. Преграда впечатляла. Трехметровые железобетонные берега, укрепленные позиции на стороне противника. Единственный путь на южный берег пролегал через мост Мольтке, уже подорванный немецкими саперами. Но мост не упал, а лишь слегка деформировался – пресловутое немецкое качество сыграло злую шутку с фашистами.
Пехотинцы, увлекаемые отцами-командирами, бросились в атаку – и полегли под многослойным артиллерийским и пулеметным огнем. Подтягивались орудия – повторный штурм моста решили отложить до тщательной артподготовки. Полчаса артиллерия взрывала набережную, подавляя батареи, обстреливающие мост. Замолчали пушки – и передовые батальоны устремились к мосту…
И об этих днях перед штурмом Максим почти ничего не помнил. Спал украдкой на снарядных ящиках. Жадно ел лендлизовскую тушенку – прямо из банки, не разогревая. Карабкался вместе со всеми по полуразрушенным бетонным и стальным конструкциям. Успел поймать за шиворот Кибальчика, который едва не отправился в серые воды, забитые плавучим хламом и мертвецами, пинком отправил его дальше, проорав, что с парня причитается. Разговаривал, а как же без этого.
– О, бездушная машина… – стонал Борька, сплющившись под бетонной плитой и наблюдая, как уцелевший после обстрела «тигр» из-за угла прореживает колонны штурмующих.
Его забросали гранатами, оставили в тылу.
Немцы отходили, не выдерживая натиска. Колонны штурмующих растекались по кварталу. Одни стрелковые роты устремлялись к швейцарскому посольству, другие – к помпезному зданию министерства внутренних дел, прозванному «домом Гиммлера». Советская артиллерия разваливала все, расстреливая древние здания как живых врагов. Особенно щепетильно обработали снарядами министерство внутренних дел. Бойцам казалось, что в здании из красного камня не осталось ничего живого. Но когда пехота 756-го полка кинулась в проломы и подъезды, ее встретил плотный огонь. Пули цокали по асфальту, рикошетили с визгом. Вставали фонтаны земли и каменной пыли. Люди гибли десятками, кровь текла рекой; но через несколько минут бой уже шел внутри здания…
Батальон Кузина, прорывающийся к северным подъездам, при атаке потерял всего шестерых – солдаты воспользовались извилистой траншеей, прорытой защитниками квартала, и быстро ворвались в здание. Пулемет, в который бульдожьей хваткой вцепился мертвый «гренадер», пришлось забирать силой, ломая и отрывая скрюченные пальцы покойника.
Пули крупного калибра крошили стены, выбивали кирпичи – и под прикрытием огня штрафники овладели пафосным залом, вход в который охраняли два железных рыцаря. Один не устоял, раскрошился, стальные доспехи раскидало по полу. Второй стоял как ни в чем не бывало. Максим осторожно привстал на цыпочки, приподнял суровое забрало.
– И чего там? – тут же проявил интерес Соломатин.
– Пусто, – пожал плечами Максим.
– Сбежал, гад, – хмыкнул Борька и, ахнув, толкнул Максима в плечо, ударил длинной очередью по белокаменной лестнице, откуда внезапно наставил на него гранатомет «призрак» в обгоревшем кителе.
К тридцатому апреля советские войска отбили территории, прилегающие к рейхстагу с севера. Путь на парламент через площадь Кенигплац был открыт. Но немцы не успокаивались – их артиллерия вела беспорядочную пальбу от Бранденбургских ворот, из парка Тиргартен. Тяжелый гром волнами катился над районом, воздух содрогался от разрывов.
Немцы из кожи лезли, чтобы оттеснить советские батальоны за Шпрее.
Последний вопль отчаяния – и последняя операция люфтваффе в небе над Берлином: за день до событий у рейхстага на аэродроме Темпельхоф, еще не занятом советскими войсками, высадились 600 восемнадцатилетних мальчишек – курсантов военно-морского училища Ростока. Походным строем они прошли пять километров до рейхсканцелярии через горящий Берлин. Там их выстроили перед бункером, и трясущийся от страха Гитлер произнес свою последнюю пламенную речь: о том, что пацаны – герои и последняя надежда нации. Для Германии настал трудный час. Но это временные трудности. Нужно-то всего лишь сбросить в Шпрее небольшую горстку русских, прорвавшихся к Кенигплац. И продержаться – совсем недолго, поскольку вот-вот прибудет оружие возмездия мощной разрушительной силы, прилетят самолеты, и с триумфом войдет в Берлин армия Венка, которая погонит русских обратно до Москвы. Гитлер после этого ушел, приковылял Геббельс и произнес вторую пламенную речь – для закрепления усвоенного материала. Он распинался долго и витиевато: развивал идеи фюрера о спасительном оружии, о нереализованном потенциале немцев и слабости большевиков. «Весь мир еще узнает силу фюрера!» – пафосно восклицал невзрачный уродец. В заключение он обозвал мальчишек из Ростока «батальоном СС особого назначения» и приказал немедленно отправляться. Самое страшное, что мальчишки верили ораторам – в этой вере было что-то мистическое, сверхъестественное, религиозное, а не жизненное. Колонны курсантов в парадных черных бушлатах и расклешенных брюках промаршировали к рейхстагу, вырыли траншеи и стали ждать. К рассвету они бросились в атаку.
Едва ли они действительно могли прорваться. Что такое шестьсот мальчишек? Но выглядело это эффектно… и как-то щемяще. Под покровом темноты из кварталов на юго-востоке от швейцарского посольства повалила масса солдат. Атака была внезапной, и поначалу советские бойцы растерялись. Курсанты растекались между домами, неистово палили из автоматов и бесстрашно рвались в бой. Пули градом стучали по стенам и асфальту. Они считали, что за несколько минут прорвутся к мосту Мольтке, отрежут русских от основных сил и устроят невиданное побоище. Однако русские командиры уже насмотрелись всякого и были готовы к любым неожиданностям. Стрелковые роты, засевшие в посольстве Швейцарии, в здании МВД, бросились на улицу; солдаты открывали огонь, включались минометы, орудия прямой наводки, успевшие переправиться на южный берег Шпрее…
Бой продолжался несколько минут. Шквал огня накрыл наступающие колонны. Курсанты валились гроздьями – более сотни полегло в первую же минуту боя. Такому же количеству удалось откатиться в траншеи у рейхстага, остальных зажали в клещи и уничтожали методично, пока пацаны не бросили оружие. Три сотни курсантов попали в плен – это был лучший для них выход. Растерянные, перепуганные – пять минут назад они мнили себя спасителями рейха, а сейчас их пожирал страх, они жались друг к другу, с ужасом смотрели на солдат в чужой форме, расстреливавших каждого, кто не соглашался бросать оружие…
– Не могу по ним стрелять, – морщился Бугаенко, опуская автомат. – Задурили парням головы, вырастили из них каких-то монстров…
Пленные тянулись в тыл нескончаемыми колоннами. Временами не хватало солдат для конвоя, и тогда назначали старших среди военнопленных – те должны были следить за порядком, – и деморализованные вояки двигались в советский тыл «самоходом». По дороге многие переодевались в гражданскую одежду, сбегали, пытались затеряться среди мирных жителей…Помпезный купол рейхстага возвышался в полукилометре от моста Мольтке. Лежащую перед ним Кенигсплац озаряли разрывы снарядов и трассирующие пули. Вся она была изранена воронками от снарядов, усеяна противотанковыми ежами, изрыта траншеями, завалена обрывками колючей проволоки и обугленными деревьями. В рейхстаге был укреплен каждый метр пространства. Окна и двери заложены кирпичом – чернели лишь амбразуры для стрельбы. С севера на юг всю площадь пересекал глубокий ров, заполненный водой, – во время бомбежки разрушился подземный тоннель, и его затопили воды Шпрее. Между рвом и рейхстагом петляли траншеи, ходы сообщений. Засевших в здании эсэсовцев поддерживали танки и штурмовые орудия, расположенные в парке Тиргартен и у Бранденбургских ворот. Район рейхстага защищал отборный пятитысячный гарнизон.
В первой атаке, предпринятой утром тридцатого апреля, остатки штрафного батальона не участвовали – регулярные части рвались в бой, честолюбие гнало офицеров, каждый хотел быть первым. Капитан Кузин не получил приказа, а путаться под ногами у штурмовых колонн было глупо. Бойцы, окопавшиеся у здания МВД, с тоской взирали на неуклюжие потуги и в полный голос ругались. Словно наблюдали за футбольным матчем, болели за нерадивую команду. Колонны штурмующих устремились через площадь. Их накрыл ураганный огонь, прижал к земле. Взвились огненные смерчи, вздыбились фонтаны земли. Дым и пыль поднялись до самой крыши рейхстага. Плотная мгла пропитала воздух. В атаку бросились еще два стрелковых батальона, но и их накрыло. Ураганный огонь велся не только от рейхстага, но и от здания «Кроль-опера», расположенного на западной стороне площади. Атакующие попали под перекрестный огонь, отползали, погибали. Дым от разрывов снарядов застилал все небо. Прибывшая 207-я стрелковая дивизия бросилась на штурм «Кроль-оперы» и ближайших зданий.
Чтобы поддержать пехоту, через Шпрее спешно переправлялись танки, самоходные установки… Артиллерия открыла беглый огонь по рейхстагу, по театру, по батареям у Бранденбургских ворот. Воодушевленная пехота вновь пошла в атаку, кому-то удалось добежать до рва с водой. Но огненный шквал снова смешал людей с землей. Теперь палили зенитные орудия, расположенные на башне у зоопарка, – стреляли с расстояния двух километров! Войска откатывались, не выдерживая огня, и вновь по рейхстагу долбила советская артиллерия. Тяжелые гаубицы, «катюши»…
Здание рейхстага было построено полвека назад – с особым тщанием, на века, из мощных каменных блоков. Оно выдерживало канонаду, но не могло стоять вечно. Оно уже превращалось в дымящийся призрак с выщербленными колоннами и прокопченным куполом…
В районе полудня в расположение штрафников прибыл шатающийся от усталости статный офицер. Пробежал, пригнувшись, по осыпающимся ходам сообщений, стащил с потной головы каску. Молодой, почти мальчишка – и уже капитан.
– Капитан Неустроев, – сунул руку Кузину. – Командир 1-го батальона 756-го стрелкового полка. Пойдете с нами, капитан. Батальон понес большие потери, каждый человек для нас – просто сокровище. Сколько у вас осталось? Устроит, – кивнул офицер, выслушав неутешительные цифры. – Пойдем через главный вход. Надеюсь, не повторится такого конфуза, – он выразительно кивнул на дымящуюся площадь, – и артиллеристы основательно поработают перед атакой. Поспешите, капитан, передислоцируйте своих людей поближе к нашему батальону…Саперы укрепили пострадавший мост – теперь он мог держать тяжелую технику. Артиллерия устремилась на южный берег Шпрее. Орудия нацеливались на рейхстаг. Свободного и безопасного пространства для техники уже не оставалось, часть артиллерии, сняв со станин, затащили на второй этаж «дома Гиммлера». Девяносто орудий стояли, готовые к бою. Рассредоточивались стрелковые подразделения. Части 207-й стрелковой дивизии подавили огневые точки у «Кроль-опера» и блокировали гарнизон театра – чем облегчили штурм рейхстага. Разразилась артподготовка – все орудия начали стрелять одновременно. Палили пушки из кварталов севернее Шпрее, стреляла 23-я танковая бригада. Все пространство вокруг рейхстага окутал пороховой дым.
– Ну что, мужики, подсобим неумехам Неустроева? – выкрикнул капитан Кузин, передергивая затвор автомата. – Ведь ни хрена они без нас не возьмут рейхстаг!
– Странно, – почесал сантиметровую щетину Ситников. – Чем больше мы тут трюхаемся, чем меньше нас остается, тем сильнее хочется жить… К чему бы это, парни? Сентиментальным становлюсь?
И снова Максим бежал с остальными, орал что-то «личное» во всеобщем разнузданном хоре, перепрыгивал через препятствия, стрелял короткими очередями. Штрафники с ходу преодолели ров, заполненный водой – по трубам, по железным балкам, – и с ревом набросились на фашистов, засевших в окопах. Дрались и те и другие с какой-то первобытной жестокостью. Немцы не сдавались, предпочитали умереть.
Порядка семидесяти эсэсовцев, умудрившись сформировать ударную группу, кинулись в контратаку. Демарш был внезапным, дерзким, отчаянным – бойцы в авангарде дрогнули, повернули вспять. Фашисты наседали, лезли, швыряя гранаты, орали что-то грозное. Максим пятился в общей массе. Он перекатился за бруствер, нырнул в воронку от снаряда. Грохот взрывов доконал его: Коренич впервые почувствовал, что не выдерживает, еще мгновение – и у него лопнут барабанные перепонки. Максим уткнулся носом в землю, зажал уши… Ударили пулеметы на флангах – они скосили неприятеля, и через мгновение вся траншея была завалена телами.
– Струхнули, бойцы? Нехорошо, в такой-то момент!.. – хрипел офицер из второго стрелкового батальона. – А ну, пошли, не посрамим!
Штрафники уже перепутались со стрелками 756-го полка – вряд ли капитану Кузину удалось бы собрать своих. Рядом с капитаном держались только те, кто не упускал его из виду.
Дружный рев сотен глоток ознаменовал второй бросок. Бойцы карабкались по телам, вылезали из траншей, чтобы избегать препятствий. До рейхстага оставались десятки метров…
– Приболел, Максимка? – гаркнул над ухом Драгунский.
Коренич очнулся, вскочил, вытрясая «музыку» из ушей. Побежал за солдатами, которые уже врывались в парламент через парадное крыльцо. Вестибюль, большой овальный зал…
Другая колонна втекала в рейхстаг через депутатский вход на юго-западном углу, третья – через пролом в северо-западной стене, проделанный саперами 171-й дивизии. Кто-то уже приторачивал к колонне красный штурмовой флажок…
Лавина врывалась в здание, растекалась, стреляла по убегающим немцам, забрасывала гранатами тех, кто пятился в дальние помещения и прятался за помпезные аллегорические скульптуры.
– Отдельный батальон 27-й дивизии, ко мне! – Кузин безуспешно пытался перекричать грохот.
Собралось человек двадцать – остальные уже бились бог знает где.
– Стесняется товарищ капитан называть нас штрафниками, – плюнул в осколки разбитой вазы Асташонок. – Отдельный батальон, надо же, как выросли…
Примчался Драгунский, так перепачканный красной глиной, будто рылся в земле. Прихромал подполковник Слепокуров, потерявший автомат, зато обретший взамен два трофейных.
– Двух зайцев убил ненароком, – объяснил без вопроса. – Трещотка так себе, конечно, но в условиях большого дома – самое то.
– Эй, нас подождите, – спешили за уходящими бойцами Борька Соломатин и осетин Казбеков.
Кузин повел солдат на северную лестницу, спрятанную за простенками с лепными украшениями. Минутой ранее по ней убегало несколько эсэсовцев. Сначала штрафники швырнули гранаты, остерегаясь засады, потом Шульжин приволок откуда-то связку фаустпатронов («О, доктор Фауст, мое почтение», – не преминул поупражняться в остроумии Бугаенко), раздал желающим, и в одно мгновение красивую лестницу накрыла волна разрывов. Ступени выстояли. Штрафники побежали вверх, пригибаясь, стреляя в дымящуюся темноту – по трупам своих и чужих, по пыли, по кирпичам, по обломкам скульптур. А сзади уже давили бойцы Неустроева, тяжело дышали, отталкивали, перехватывали инициативу…
Немцы стреляли отовсюду – из многочисленных помещений, с галерей, бросались в контратаки – надеясь непонятно на что. Рвались гранаты, рассыпались автоматные очереди. Штурмующие распадались на мелкие группы, протекали через проломы в стенах, наваливались на неприятеля сзади. Повсюду валялись убитые – советские пехотинцы вперемешку с гитлеровцами; их укрывали обломки мебели. Пыль стояла столбом. Занималось пламя, многие помещения были затянуты прогорклым дымом. Он вился черными клубами, обволакивал пространство. От жара на людях тлела одежда, обгорали брови…
Борька метнулся к Максиму через пролом, держась за пораненное ухо – кирпич едва не грохнулся на макушку. Вдвоем бойцы перескочили простреливаемый коридор: Максим – одним прыжком, не имея аргументов против пулемета MG-42, лающего из темноты вдали. Скорчился в проеме, поджидая товарища. А Борька вдруг решил погеройствовать на пустом месте, прыжком развернулся к противнику, хлестнул короткой очередью, злобно хохотнув:
– Стреляйся, кто может!.. – и повалился навзничь, получив пулю в грудь.
Максим ужаснулся, кровь отхлынула от лица. Он выставил автомат в коридор, выплюнул очередь и ползком метнулся к товарищу. А Борька как-то подозрительно помалкивал. Максим втащил его за шиворот в разоренную комнату, где валялись обломки массивного дубового стола и треснувший глобус размером с половину Германии, и рухнул перед товарищем на колени.
– Борька, мать твою, что же ты учудил?.. – застонал Максим.
Борькины ресницы – длинные, как у женщины, – вдруг задергались, он разлепил глаза, облизал пересохшие губы, отыскал водянистым взором Максима, попытался что-то сказать.
– Молчи… – хрипел Коренич. – Не говори ни хрена – лежи, жди санитаров.
– Ты охренел… – слабым голосом пробормотал Борька. – Откуда здесь санитары… Расстегни телогрейку на мне…– Что? – не понял Максим.
– Телогрейку, говорю, расстегни, глухня…
Руки Максима тряслись. Он рвал на Борьке пуговицы, как-то не сообразив, что дырка в товарище есть, а крови – нету. Наконец Коренич распахнул фуфайку – и изумленно уставился на выгнутую прямоугольную стальную хреновину, примотанную к Борькиной груди несколькими слоями бинта. В штуковине просматривалась вмятина от пули. «Только вмятина?» – Максима обдало жаром.
– Подожди, так ты не ранен?!
– Не ранен… знаешь, как больно… – застонал Соломатин, садясь на полу. – Ух, ё… Вся грудь болит… Ничего, сейчас пройдет, это называется ушибом грудной клетки, Максимка… Не, фигли, я эту штуку снимать не буду.