Битва за Берлин последнего штрафного батальона
Шрифт:
«Ушиб грудной клетки?!» – подумал Максим, а вслух сказал:
– Борька, что за хрень?
– Да помнишь того рыцаря в доме Гиммлера? Доспехи валялись – не пропадать же добру… Прикинул пластину – вроде по размеру, нормальная сталь, миллиметров шесть толщиной, тяжело, конечно, таскать на себе, но что поделать, и не то таскали… Чем, думаю, черт не шутит, уединился там в сортире, приделал… Ты знаешь, я в Бога не верю, но во что-то же надо верить. Так не хочется умирать!
– А чего же ты втихушку? – Максим уже не сдерживался, хохотал как припадочный. – Постеснялся рассказать о своем изобретении, бронированный ты наш?
– Так засмеют же, – стонал Борька. – Черт возьми, Максим, эта дура мне жизнь спасла… Если хочешь, возьми, дам поносить.
– Нет уж, спасибо, сам таскай. Передвигаться можешь?
– Повоюю еще чуток. – Соломатин поднялся, страдальчески кривясь, легонько стукнул себя по груди, кивнул гулкому звуку, взялся за автомат.
– Товарищ капитан, тут какие-то черти забаррикадировались, не выкурить их ни хрена! – проорал толстяк Арбузов – бывший капитан интендантской службы, попавшийся на списывании вполне еще «дееспособной» партии овсяной крупы, и загремевший по этому случаю на полный срок – за «шкурничество, воровство и вредительство».
Проход в просторный «зал совещаний», где еще сохранились роскошные люстры, ковры и изысканная мебель, был перегорожен толстой кирпичной кладкой. Из амбразур огрызались пулеметы – стрелкам в этом узком пространстве можно было не целиться, практически каждая пуля попадала в атакующих. Гранаты преграду не брали, и двое смельчаков, пытавшихся ее подорвать, уже лежали на полу, порванные свинцом. Оставлять в тылу эту «комнату страха» с неизвестным содержимым было неразумно. Двое умельцев Неустроева протопали по параллельному коридору, заложили взрывчатку под заднюю стену и подорвали ее метким выстрелом из-за угла. Не успела еще кладка разрушиться – а в пролом уже лезли штрафники, превращая роскошное убранство зала в обычный военный разгром. Смертникам, засевшим в зале, терять было нечего – они понимали, что их не пощадят, и огрызались отчаянно, опустошая автоматные магазины.
Солдаты рассыпались, кто-то удачно подкинул гранату. Победный рев отскакивал от лепных потолков.
Разгоряченный боем Казбеков кромсал кому-то горло, вкрадчивая приговаривая: «Ну, сдохни же, дорогой, чего ты не сдыхаешь?» Перед проломом корчился лишь капитан Кузин, раненный в грудь и живот. Он норовил подняться, весь землистый, дышащий со свистом, обламывал ногти, впиваясь ими в паркетный пол. Потом свалился на спину, глядя удивленными глазами в далекий закопченный потолок. Максим присел перед ним на коленях и тупо уставился на кровь, хлещущую из ран капитана. В отличие от Борьки Соломатина, Кузин не удосужился обзавестись «бронированными доспехами». Опыт военных лет подсказывал Кореничу, что с такими ранениями больше двух минут не живут. Но капитан был решительно против подобного положения дел. Он все еще не понимал…
– Коренич, помоги подняться, чего ты смотришь, как на икону, – выдавливал он с каким-то голубиным клекотом. –
Тело капитана Кузина сотрясали конвульсии. Он трясся, царапал пол, но все еще рвался в бой.
– Успокойтесь, товарищ капитан, это бывает, не расстраивайтесь, все хорошо, – уныло бормотал Максим. – Полежите спокойно.
– Да ты не понимаешь… почему я должен не расстраиваться, что бывает? – Кузин пристально посмотрел подчиненному в глаза и, кажется, догадался. – Подожди, ты же не хочешь сказать… – он судорожно вцепился Кореничу в запястье. – Нет, постой, это чушь, мы еще не закончили… Коренич, мать твою…
Размазывая слезы по лицу, Максим смотрел, как умирает последний офицер штрафного батальона. «Нет, меня сегодня снова не убьют», – решительно сказал он себе, подхватил автомат и полез на рожон…Весь день в рейхстаге кипел бой. Враждующие партии разбивались на мелкие группы, бросались в контр-атаки, ожесточенно дрались за каждую лестницу, за каждый коридор, за каждое помещение. Горели комнаты – от пыли и дыма было нечем дышать. В краткие минуты передышек солдаты подбегали к окнам – глотнуть свежего воздуха, – но впустую: все окрестности рейхстага были затянуты плотным дымом. Люди надрывно кашляли, многих рвало.
Немцы отступали неохотно, пятились наверх. Многие укрылись в извилистых подвалах, стреляли и нападали оттуда. К вечеру оборонявшихся загнали на верхние этажи и предложили сдаться. В ответ фашисты устремились на прорыв, воспользовавшись лестницей, которую пехотинцы Неустроева не успели запереть.
Прорвалось несколько сотен! Выходы из рейхстага были блокированы, поэтому немцы растекались по подвалам, и вскоре их в подземных катакомбах скопилось не менее полутора тысяч. Штурмовые группы комбатов Неустроева и Самсонова значительно поредели, подкреплений не было – войска, окружившие рейхстаг, отбивали яростные контратаки извне.
Утром первого мая немцы предприняли согласованную контратаку снаружи и изнутри рейхстага – они хотели отрезать красноармейцев, находившихся в здании, от основных сил.
Атака началась от Бранденбургских ворот. Вперед пошел десяток «тигров», заправленных некачественной соляркой – они бешено палили из башенных орудий. Поднялись эсэсовцы в черных мундирах – повалили плотно, страшно, зная, что победят или погибнут. Немцы смяли жиденькие заслоны 674-го стрелкового полка, отбили батарею тяжелых гаубиц, развернув ее против советских позиций. А тяжелые «тигры» тем временем утюжили окопы, выдавливая из них растерявшихся солдат. Одновременно в атаку перешли «дети подземелья», которых в подвалах скопилось более чем достаточно. Немцы выбегали из многочисленных дверей и вентиляционных отверстий, швыряли гранаты, стреляли из фаустпатронов, набрасывались яростно, бесстрашно. Когда заканчивались патроны, сцеплялись с советскими бойцами в рукопашной, бились всем, что попадало под руку. От разрывов фаустпатронов, от искрящих термитных шаров (их тушили шинелями, но безуспешно) в нескольких местах вспыхнул пожар – и очень скоро он охватил практически весь первый этаж. Приходилось его тушить, одновременно сдерживая фашистов. Люди сбрасывали с себя горящую одежду, метались, задыхаясь в дыму. Горели раненые, размещенные в левом крыле здания, кричали жалобно – но до них уже нельзя было добраться.
Тогда советские войска едва не потеряли захваченные позиции. Лишь ценой неимоверных усилий, на пределе возможностей, сотнями жизней… Русских практически выбили из рейхстага. Люди цеплялись за последние метры, отчаянно стреляли в наседающие черные мундиры. А снаружи потрепанные подразделения 756-го полка, поддержанные батареей из «дома Гиммлера», бились с прорвавшимися эсэсовцами, вызывали огонь на себя, и уже проснулись артиллерийские батареи, расположенные в кварталах севернее Шпрее.
Максим не видел никого из своих. Жаркая сеча разбросала людей. Кто-то воевал, кого-то убили.
Положение спасла солдатская смекалка. Нескольким десяткам бойцов Неустроева удалось ударить в тыл прорвавшемуся гарнизону – с восточной стороны, через заднюю дверь, заделанную кирпичами. Саперы подорвали ее, и солдаты, разбежавшись по коридорам, навалились на немцев. Фрицы пришли в замешательство. Теряя людей, немцы снова нырнули в свои подвалы. Максим бежал вместе со всеми, потом в какой-то миг оторвался от толпы, отвлекся на пулеметчика, удобно устроившегося в коридоре. Коренич налетел на него из боковой двери, пнул по руке, давящей на гашетку. А когда немец, оскалившись и рыча, кинулся на Максима и стал душить его голыми руками, не растерялся: отстучал фрица по печени и почкам, когда его перекорежило от боли – отправил в челюсть серию прямых, а потом добил уже лежачего точным ударом пятки в горло.
Бой гремел в соседнем помещении. Максим влетел в окутанное дымом пространство через брешь в стене. Ухнул мощный взрыв – сдетонировал целый ящик боеприпасов. Взрывная волна валила стены, расшвыривала мебель, людей, трещали и рвались половые перекрытия. А Максим угодил в самое средоточие этого кошмара!
Взрывом пробило пол, и солдат даже не сразу сообразил, что куда-то падает. Было страшно, очень страшно. Пол провалился из-под ног, разверзлась пропасть, в которую, ломаясь, падали деревянные и бетонные перекрытия. Максим валился туда же. Он пытался уцепиться за что-нибудь – но ничего не мог увидеть. Затем, когда наконец перестал падать, Коренич попытался ползти, чувствуя, что сейчас его придавит – и полз, активно перебирая конечностями. А за спиной у него грохотало. Клубы цементной пыли накрывали Максима с головой, кирпичная крошка стучала по его ногам, как шрапнель, дышать было нечем.
А потом он ударился головой обо что-то твердое и потерял сознание.Максим снова не умер. Он понятия не имел, сколько часов провалялся без сознания и сколько важных исторических событий произошло за время его «отсутствия по уважительной причине». Он не знал, что вечером тридцатого апреля старшие сержанты Минин, Загитов, Лисименко и Бобров пробрались незамеченными на крышу рейхстага и установили над западным фронтоном Красное знамя, воткнув флагшток в отверстие короны скульптуры «Германия». Что ранним утром первого мая лейтенант Берест, сержанты Егоров и Кантария при поддержке автоматчиков водрузили над рейхстагом штурмовой флаг 150-й стрелковой дивизии, который впоследствии назовут Знаменем Победы. Что на противоположной стороне Кенигплац весь день будут идти бои за здание театра «Кроль-опера». Наступающие дважды откатятся, и только под вечер солдаты 207-й стрелковой дивизии овладеют зданием театра и водрузят над ним красный флаг, полученный от Военного совета 3-й ударной армии. Около тысячи немецких солдат и офицеров, защищавших театр, сдадутся в плен. Что тридцатого апреля в бункере покончит жизнь самоубийством Адольф Гитлер – при этом зачем-то потащит с собой на тот свет жену, Еву Браун. Что через несколько часов министр пропаганды доктор Геббельс прикажет военному медику ввести смертельные инъекции своим собственным детям и будет присутствовать при этом, держа вырывающуюся старшую дочь. А потом они с женой – красавицей Мартой Геббельс – отправятся по дорожке, проторенной фюрером. Что, осознав бесперспективность сопротивления, командование гарнизона рейхстага предложит начать переговоры – но с непременным условием, что с советской стороны должен присутствовать офицер в звании не ниже полковника. Старше майора в здании никого не окажется, а связи с полком не будет. За полковника выдадут рослого и представительного лейтенанта Береста – его переоденут и отправят договариваться с немцами в компании комбата Неустроева – вроде как адъютанта. Что немцы согласятся сдаться и будут весь день тянуться из здания рейхстага, и сложат оружие у Бранденбургских ворот; но произойдет это радостное событие не сразу, фрицы еще вдоволь потреплют нервы красноармейцам…
Максим приходил в сознание со всеми остановками и рывками обратно – в бессознательную область бытия. Он был не в курсе, сколько времени прошло. Он не мог даже вспомнить, кто он такой и что предшествовало «забвению» – впоследствии, впрочем, вспомнил.
Наконец он очнулся, весь и здесь. В его спину упиралось что-то острое, способное продырявить человека до кишок. Ноги придавило к полу чем-то тяжелым. Голова болела так, что не удавалось думать. Максим осторожно пошевелил ногой – дрогнул и обломок плиты, прижавший его к полу. «Не зажало, слава удаче…» Коренич начал медленно выпутываться, пополз, разрывая фуфайку на спине. Уткнулся во что-то мягкое, нащупал мертвые руки и ноги, чуть не сблевал. Двинувшись дальше, Максим зацепил вставшую клином балку; обвал задрожал, над головой заскрежетало. Коренич откатился, застыл в ужасе – но ничего не обвалилось, хотя и могло. Максим тяжело дышал, приводил в порядок мысли и чувства. Откуда-то сверху доносились глухие разрывы, словно в соседнем мире строчил пулемет.
Максим потерял оружие и каску (впрочем, ее – уже давно), но за его плечами висел вещмешок, где был трофейный немецкий фонарик на батарейках. Максим ощупал голову, руки с ногами. Всё болело, жгло, саднило, но кости, кажется, были целы. Его чувство опасности помалкивало – и Коренич решил, что выбрался из зоны возможного поражения. Он стянул вещмешок, нащупал фонарик.
Свет получился мерклый, дрожащий – кончалась батарейка. Максим сидел в глухом бетонном боксе на земляном полу, а в паре метров от него громоздилось что-то страшное – вывернутое, вздыбленное, с торчащими во все стороны обломками полового перекрытия. «Хорош шалашик, нечего сказать…» Он подполз поближе, стараясь ничего не зацепить. Он глянул вверх – и понял, что выбраться наружу через потолок невозможно: во-первых, до него было метра три, а во-вторых, висящие на честном слове балки не выдержали бы даже легкого нажатия. В переплетении обломков застряли несколько тел: два в немецкой форме, одно – в советской. Еще двое лежали внизу – мертвее некуда.
Максим прислушался – звуки боя отдалялись в западную часть здания, затихали. Он попытался отыскать в груде хлама какое-нибудь оружие, но понял, что теряет время.
Иссяк заряд аккумулятора в фонарике – свет мигнул и погас. Чертыхаясь, Максим потряс фонарь, но это ничему не помогло. Вспомнил, что в брюках были спички, полез за коробком. «Три штуки – надо экономить…» – Максим чиркнул серной головкой, вновь пополз к завалу, привстал, чтобы осветить дыру в потолке – мог ведь и пропустить какую-нибудь лесенку… Пламя дрогнуло и погасло. Коренич чиркнул второй спичкой, но та сломалась. И вдруг неподалеку что-то заворошилось, заворчало, закряхтело, застонало жалобно. Максим насторожился, отступил и присел на колено. Чиркнула последняя спичка, вспыхнул крошечный язычок пламени. Пространство выступало из мрака медленно, неохотно. Проявлялись фрагменты фигуры – некто, засыпанный крошкой, пытался выбраться из западни. Он оказался практически под завалом, лишь голова и часть туловища выступали наружу. На мужчине был мундир эсэсовца – запыленный, но с очевидными знаками различий: одна звезда, одна полоса. «Унтер-фельдфебель, по общеармейской классификации, шарфюрер – в войсках СС…» – подумал Максим.
Ноги немца застряли в нагромождениях обломков. Из рассеченной головы сочилась кровь. Но он был жив и, расположись звезды благосклонно, мог бы прожить еще долго. Молодой, но не юнец, с орлиным профилем, пронзительными глазами, аккуратной стрижкой – идеальный представитель «арийского» будущего, эталон германской расы. И – самое гадкое: под рукой у «эталона» оказался автомат МР-40 с оттянутым затвором.
– Кто здесь? – щурясь, пробормотал эсэсовец.
Он не видел, кто держал у него перед глазами горящую спичку.
Пальцы обожгло, огонек погас. Максим помалкивал – отделаться шуткой уже не получилось бы. Если заговорить, немец по акценту поймет, кто перед ним. А перед тем, как погас огонек, Максим видел, что эсэсовец поднимал автомат.
– Ты из какой роты, дружище? – по инерции пробормотал раненый.
И вдруг он замолчал. Немец соображал, и Максим уже знал, что сейчас произойдет. Начнет стрелять – веером, – и хоть одна из пуль, но найдет героя. Коренич нырнул вбок, пнув по пути подкосившуюся балку, а, приземлившись, не стал останавливаться, покатился дальше, пока не уперся в стену.
«Система», выведенная из шаткого равновесия, стала рушиться. Эсэсовец успел нажать на спусковой крючок, потом закричал от страха. Со скрежетом переломилась балка, висящая на гнутой арматуре, посыпалась крошка, раздался треск, и все еще целое начало падать с оглушительным грохотом. Какое-то время эсэсовец вопил, потом заткнулся. «Ладно, пусть хоть так…» – подумал Максим.
Наверху было тихо – бой временно стих. Максиму было страшно искать автомат, рыться в обломках – не хотелось приближаться к тому месту, где обрушился потолок. Свет в подвал не проникал, но Коренич чувствовал горячий воздух, идущий с первого этажа – сверху.
Видимо, разум Максима помутился: вместо того, чтобы устроиться у обвала и ждать, пока объявятся свои (ведь должны они когда-нибудь появиться!) – он пополз в другую сторону. Он помнил, как чернел в той стороне дверной проем…
Коренич полз по каменному полу, заговаривая давящую боль в голове. Он натыкался на холодные стены, проваливался в ямы. А когда боль отпустила, и Максим сообразил, что зря отправился в этот путь, возвращаться было поздно – он не помнил куда. «Ты должен выбраться, ты должен выбраться…» – стучали молоточки под черепной коробкой. Коренич уже догадывался, что провалился в подвал, где засели защитники рейхстага…
Возможно, он снова впал в беспамятство. А когда очнулся и задергался в панике, холод уже сковал его тело. Максим прислушался – вокруг было тихо, – сделал несколько разогревающих упражнений, начал размышлять. «Пока я тут валялся, немцы могли сдаться. Или попытаться прорваться – и их всех убили, и в подвалы никто не вернулся. Что-то подозрительно тихо, попрятались «генералы холодных подвалов»… Впрочем, подвалы обширные, «многоэтажные», здесь и стадо мамонтов можно упрятать, а сверху бункером Гитлера придавить… Вот здорово было бы спустить боевую группу в ту самую дыру и свалиться на фашистов как снег на голову! Но вряд ли такое возможно – в рейхстаге сотни помещений, далеко не все еще зачистили и проверили…» Максим поднялся, двинулся дальше – и внезапно услышал немецкую речь.
В этой части подземных катакомб действительно собрались остатки немецкого гарнизона. Стонали раненые, лязгало оружие, доносился многоголосый гул. Кто-то отчаянно спорил. Отблески света плясали по стенам – в подземелье стояли генераторы и было немного топлива…
Максим подкрался поближе к немцам, сунулся в стылый закуток и прижался к стене. Ему было нехорошо: наверху мучала жара, он задыхался от гари и дыма; а в подвалах гуляли сквозняки, и он замерзал; впрочем, здесь тоже пованивало. Коренич пытался сосредоточиться, понять, о чем спорят немцы, ловил нить беседы. Кто-то доказывал, что сколь веревочка ни вейся – а сдаваться придется. И нечего тут отстаивать лбом об стену свою гражданскую позицию. Разве кто-то верит в сказочку об «оружии возмездия»? Берлина больше нет, евреи с коммунистами оказались сильнее, и Германия скоропостижно скончалась. Кто-то посоветовал говорящему застрелиться – самый подходящий выход из положения. Кто-то сомневался, что русские их расстреляют – эти варвары такие отходчивые, когда перестают махать кулаками. Другой доказывал, что мертвый рейх – хуже конца света, нужно биться до последнего, показать пример стойкости и мужества грядущим поколениям. Оппонент возражал – он все понимает, он сам сражался честно, но война проиграна, и если каждый будет показывать пример стойкости и мужества, то грядущим поколениям неоткуда будет взяться. Он бы с удовольствием бросил все это дело к чертовой матери и рванул в Дрезден – искать свою Хельгу и детей. Другой разворчался – мол, нечего тут дискутировать, нужно отдохнуть, пока есть возможность. А чем заняться в ближайшее время, решит командование – кажется, оно уже начало договариваться с русскими…
Где-то далеко, за бетонными стенами, разразилась чехарда взрывов, и у подвальных обитателей вновь сдали нервы. Люди возились, гудели, кто-то нервно хохотал, требуя еды – мол, когда же наконец 18-я механизированная дивизия сюда прорвется и накормит героических защитников рейхстага? Хлопнул выстрел, немцы заволновались, но кто-то успокоил: все в порядке, гауптштурмфюрер Клаус Гюнше покончил с собой. Потом в отдалении прозвучал еще один выстрел, и никто уже не спрашивал, что это значит – людям становилось неинтересно, их охватывала апатия.
Послышались шаги – кто-то шел по коридору, подволакивая ноги. Максим затаил дыхание, прижался затылком к стене. Пасмурный свет разливался по узкому пространству. Мимо него, словно привидение, протащилась согбенная фигура защитника рейхстага – китель расстегнут до пупа, каска сдвинута на затылок. Немец тащил за собой, держа за ствол, пулемет MG-40. Рукоятка скребла по полу, издавая неприятный звук. С плеча эсэсовца свисала пулеметная лента, уложенная в несколько рядов.
Он уже прошел, когда Максим выбрался из закутка и тихо бросил:
– Эй… – Не хотелось бить в спину.
Немец неохотно обернулся… и даже не стал сопротивляться, когда нож русского пропорол эсэсовский мундир и погрузился в живот. Лишь когда стало больно, немец жалобно вскрикнул и схватил Максима за плечи. Уставился в глаза незнакомцу – с какой-то щемящей безысходностью. Не сказать, чтобы Максимом в эту секунду овладела испепеляющая любовь ко всему человечеству, но что-то похожее на укол совести он почувствовал. Пристроил покойника на полу, перехватил пулемет и шмыгнул обратно в закуток. Поступок с тактической точки зрения был не самым удачным, но его руки работали быстрее головы.
Коренич прислушался. За стенами услышали вскрик, прокомментировали, всех перебил офицер и отдал распоряжение: штурману Маковски и обер-гренадеру Цингеру выяснить причину и источник крика. А по исполнении, разумеется, доложить.
Услышав звуки их шагов, Максим прислонил пулемет к стене, вновь обнажил нож. Подошли двое, обнаружили на полу бездыханное тело, встревожились. Но не только у Максима были проблемы с головой. Немцы подбежали к павшему товарищу, опустились на колени. Коренич выскочил из закутка и набросился на них – он бил ножом куда придется, рычал, изрыгал проклятья. Немцы ошалели, один истошно закричал, зажав рукой проколотый глаз, другой, порезанный, пустился наутек, но каска упала с его головы, и он благополучно об нее запнулся. Хотел подняться, но очередь из «шмайссера» пропорола его спину.
Когда фашисты наконец сообразили, что за стеной творится неладное и решили разобраться, Максим их уже ждал – в глубине коридора, где не горела лампочка. За плечами у него висели два добытых в бою автомата, приклад пулемета он сжимал под мышкой – чтобы пули ложились кучно.
Прибыло пять немцев. Они протопали по коридору, узрели тела, но не стали нагибаться; собрались полить темноту свинцом, но невидимый пулеметчик их опередил. Он нажал на спусковой крючок и держал, пока не кончилась лента. Промахнуться в этом коридоре было невозможно. Пули кромсали уже мертвые тела, заставляя их дергаться, словно живых…
Когда фашисты стали швырять гранаты в заваленный трупами коридор, незримого «мстителя» там уже не было. Но в следующем проходе рассвирепевших эсэсовцев вновь поджидала засада. Двое скорчились в конвульсиях, остальные, злобно вопя, опустошали рожки в темноту, где уже снова никого не было…
Максим выбросил отслуживший пулемет и побрел, шатаясь, из освещенной зоны, погружаясь в черноту необитаемой части подземелья. Он на ощупь проходил повороты, останавливался, чтобы отдышаться и вылить из желудка остатки рвоты. А немцы, потеряв ориентир, перекликались в параллельных коридорах, палили в темноту. Вскоре их выстрелы стали тише, крики – глуше, потом и вовсе пропали. Максим схватился за стену, голова его закружилась. Он повалился, потеряв сознание, – просто чудо, что не раньше.Максим не знал, сколько времени пролежал в беспамятстве – неделю, день, час?.. Очнувшись, он нашел в себе силы подняться, побрел, держась за стенку. Автоматная сталь приятно холодила руку. Он хотел и дальше партизанить, но силы почти иссякли. Максим брел, не осознавая куда, пока вдали не забрезжил электрический свет. Приободрился, когда набрел на коридор, заваленный телами эсэсовцев. «Моя работа», – с гордостью думал он, перебираясь на четвереньках через груду мертвецов. Сжал автомат, отдышался, мимоходом удивляясь тишине, и шагнул за поворот, готовый строчить, пока не уничтожит весь попрятавшийся гарнизон…
В подвалах не было никого, кто мог бы сопротивляться. Валялись пустые консервные банки, обрывки одежды, проводов, окровавленный перевязочный материал и даже несколько мертвецов – судя по бинтам, скончавшихся раненых. Пахло вонючим немецким табаком, нестиранными носками, потом. Немного озадаченный, Максим двинулся в соседний «мешок», но и там было пусто – лишь голые стены и явные приметы недавнего пребывания людей.
– Куда же вы попрятались, нелюди? – бормотал Максим, осматривая помещение за помещением. – Где вы все? Это нечестно…
Мозг работал вполсилы. Коренич не догадался, что немцы могли покинуть подвалы, сдаться в плен со всеми потрохами – все полторы тысячи эсэсовцев, курсантов, военнослужащих вермахта, вспомогательных подразделений…
В шесть часов вечера бойцы Неустроева, осматривающие подвалы, заметили подслеповато щурящегося бойца. Лохмотья, в которые он был одет, отдаленно напоминали форму советского солдата. На коленях у бойца лежал немецкий автомат. Еще один висел за спиной. Идти он не мог – сидел у стены, – и бойцов Неустроева заметил не сразу.
– Фриц, что ли? – озадаченно пробормотал один. – Вроде не похож. А если не фриц, то чего он тут забыл?
– Воевал я тут, ребята… – прошептал Максим. – В дырку провалился… в общем… долго рассказывать…
– Послушай, Леха, я его знаю, – сказал другой. – Он из тех штрафников, которыми наш батальон усилили. Помню этого парня – он меня оттолкнул, когда фашист гранату бросил, а потом ее обратно фашисту переправил.
– Жизнь твою никчемную спас, – удивленно почесал голову боец. – Ну, ладно, Мишка, раз такое дело – дружно взяли и понесли.
Ближе к выходу Максим уже сам переставлял ноги. Его выгрузили из пролома, заваленного кирпичами и засыпанного штукатуркой. Сознание медленно возвращалось к Кореничу. Вокруг него сновали солдаты, кто-то сдавленно смеялся. Над Берлином висело облако ядовитого дыма, но дышалось уже лучше – невзирая на запах гари. Кенигплац напоминала перепаханное поле. Вздыбленная земля, заваленные траншеи, противотанковые ежи, обломки орудий, сгоревшие танки. Все здания вокруг рейхстага лежали в руинах. Никто не кричал «ура», не подбрасывал в воздух шапки, не палил осатанело в воздух. Возможно, в будущем в фильмах о взятии Берлина будут показывать ликующие толпы на ступенях павшего рейхстага, все такое, а сейчас… Армия валилась с ног, от нее почти ничего не осталось, люди хотели элементарно отдохнуть, не думая о войне.
Работали похоронные команды – серые личности в длинных шинелях бродили среди павших, отыскивали раненых, сортировали трупы… Погибших было не счесть. Кричали о потерях немцев – 2500 убитых при штурме, 1650 сдавшихся в плен. О своих потерях заявляли скромно: по официальным данным, 150-я стрелковая дивизия при штурме потеряла 18 человек убитыми и 50 ранеными. 171-я стрелковая дивизия – 14 убитыми и 31 ранеными. В своих мемуарах полковник Зинченко – командир 756-го полка – впоследствии укажет, что в боях за рейхстаг дивизия потеряла 63 человека убитыми и 400 ранеными. Очевидно, тысячи тел в советской форме, устилающих подступы к рейхстагу и все этажи, были из тех подразделений, которых не существовало в природе…
Ноги не держали Максима. Он опустился на ступень, закружилась голова. К нему подходили фронтовики, участливо о чем-то справлялись, удивлялись, сочувственно качали головами.
– Минуточку, – через толпу пробился молодой офицер в лейтенантской форме – на удивление чистенький, в сверкающих сапогах, присыпанных лишь легким, каким-то стыдливым пушком пыли. – Это что же мы имеем, товарищ боец? В то время когда наши войска героически штурмовали рейхстаг, выковыривали врага из подвалов, проливая кровь, вы сидели внизу, вместе с немцами, неизвестно чем там занимались… – он завис над Максимом, смотрел на него пытливо, требовательно, с какой-то брезгливостью.
– Я их уничтожал – там, в подвалах, товарищ лейтенант, – машинально отозвался Максим, поднимая голову.
– Ну, это еще надо проверить, – лейтенант сдвинул в кучку брови. – Лично мне представляется, товарищ боец, что вы просто струсили и решили отсидеться. И это еще самое мягкое из моих подозрений – боюсь, что на деле все гораздо серьезнее. Не желаете признаваться? Ну что ж, мне придется сопроводить вас в штаб полка, где компетентные товарищи во всем разберутся.
Солдаты, окружившие Максима, недовольно заворчали. Лейтенант нахмурился.
– Бойцы! Вот вы двое… немедленно доставить подозрительного субъекта в штаб… Чего вы так смотрите, вместо того чтобы выполнять? – лейтенант облизал пересохшие губы. – Я что, по-вашему, должен сделать?
– Застрелиться, лейтенант, – пробормотал Максим. – Ей-богу, это лучшее из всего, что ты можешь сделать… Вот скажи, из чего делают таких, как ты? Из натуральной древесины?
Двое или трое хихикнули. Оскорбленный лейтенант побагровел. Выхватил «ТТ» из кобуры.
– А ну, встать! Как ты смеешь!..
– Это я-то как смею… – рассвирепел Максим – и откуда только силы взялись!
Он поднялся, схватил оторопевшего лейтенанта за грудки и резко встряхнул:
– Да чтоб ты сдох, падла! Из-за таких, как ты, крыса тыловая, и нет житья в нашей стране хорошим людям! Чего примчался сюда? Кончился бой, можно и отметиться среди фронтовиков, власть свою сраную показать – ведь бояться уже нечего, так? Чего зенками лупаешь, чистюля? – он вывернул руку, и пистолет, направленный ему в живот, упал на землю; лейтенант затрясся от страха. – Перед тобой боевой офицер, шмакодявка, да я таких, как ты…
Максим, уже не контролируя себя, замахнулся кулаком – лейтенант съежился, что-то запищал, закрылся руками, защищая свою лощеную шкурку.
Коренич отдубасил бы его, как отбивную – и плевать на субординацию и нарушение воинской дисциплины, – но тут из разрушенных кварталов, примыкающих к зданию швейцарского посольства, простучала автоматная очередь, хлопнуло несколько выстрелов. Солдаты бросились к руинам, открыли огонь. Пули чиркнули по фронтону рейхстага, обвалив кусок штукатурки. Бойцы присели, кто-то бросился в укрытие. Лейтенант задергался, вырвался и, запнувшись на крыльце, юркнул в проем. А Коренича уже кто-то схватил за рукав и оттащил за поврежденные взрывами колонны. И только там отпустил – в толпе, не желающей реагировать на далекие выстрелы. Дрожало перед глазами рябое изможденное лицо с глубоко продавленными носогубными складками.– Уходи, парень, живо уходи отсюда и старайся лейтенанту на глаза не попадаться… Упечет он тебя, ты же видишь, он дурак, таких, как он, только пуля лечит… Уходи, приятель, ищи своих, – солдат похлопал его по плечу и прыснул. – Надо же, офицер он боевой, рассмешил… Ты, слушай, не обижайся, вижу, что боевой, но какой ты, на хрен, офицер.
Максим побрел, пошатываясь, в неизвестном направлении – оглушенный, умотанный до предела, не получивший ни царапины, но практически неживой. Лица солдат сливались в заупокойный серый фон. Он спотыкался о тела, цеплялся за живых – не понимая, куда направляется и кого ищет. Ревели крытые брезентом грузовики, пробиваясь к зданию рейхстага, бегали санитары с носилками, где-то уже расчищали завалы. Кто-то увлеченно рассказывал, как немцы, сдаваясь в плен, два часа тащились из рейхстага, и так хотелось их ускорить парой очередей…
– Коренич! Глазам не верю, это же Коренич! – возликовало размазанное пятно, срываясь к нему со ступеней.
А спустя мгновение Максима уже мяли в объятиях, месили, словно тесто. Он виновато улыбался, пытаясь отстраниться, разглядеть ликующего бойца с таким знакомым голосом. «Ситников!» Небритый, оборванный – он хищно скалился и ржал как конь.
– Мужики, шнелле сюда, смотрите, кого я нашел! Давай, Максим, работай ногами, все наши уже собрались!
И вскоре вокруг Коренича уже бесновалась толпа. Солдаты гоготали, хлопали по больным местам, доносили до мятущегося сознания последнюю информацию: рейхстаг пал, что, впрочем, и так заметно, все окрестности наши, немцы сдаются пачками, а тех, что не хотят, оттесняют в центр – туда, где бункер и имперская канцелярия. Войск там хватает, справятся без осужденных, война окончена!
Максим качался как неваляшка, глупо хихикал, бормотал какие-то детские глупости: «Разве могут советские войска справиться без штрафников?» Словно из тумана выплывали изможденные лица – свои, родные, почти кровные. Кривлялся Борька Соломатин – он совсем не изменился, все тот же шут гороховый – пилотка лихо заломлена, физиономия счастливая, стырил у кого-то плащ-палатку и теперь щеголял в ней, словно это не кусок прорезиненной ткани, а гусарский мундир. Не отставал от него и Гуськов, обзаведшийся новехоньким шрамом и фиолетовым бланшем под заплывшим глазом, делающим его внешность неповторимой и предельно хулиганской. Снисходительно усмехался Асташонок, шмыгал носом-картошкой; беззаботно хохотал коротышка Шульжин; осетин Казбеков на радостях чуть не плясал. Бугаенко с перевязанной головой, морщась от боли и одновременно растягивая рот в широчайшей улыбке, тряс руку Максима и доверительно сообщал, что все безмерно счастливы. Теперь у боевой единицы будет свой командир, поскольку офицеров повыбило, другим брать на себя ответственность ни хрена не хочется (накомандовались в прошлой жизни), а у Максима неплохо получалось на Людвигштрассе.
– Командуй нами, герой, – хихикал Гуськов. – Мы согласны тебе подчиняться. Только без тупости, договорились?
– Идите вы к дьяволу, – бормотал Максим, пытаясь уже усесться на что-нибудь подходящее. – Дайте в себя прийти, черти, какой из меня командир… я сейчас усну или умру… Сколько нас осталось?
– Мало нас осталось, Максим, – помрачнел Бугаенко. – Тридцать ребят в строю. С тобой – тридцать один. Арбузова убили. Подполковник Слепокуров не вышел из боя – погиб геройски, приняв на грудь огонь пулеметчика, мы потом этого паршивца на винтики разобрали. Драгунский получил ранение в голову – хрен его знает, выживет ли…
– Подождите, – сообразил Максим, завертел головой. – А где Кибальчик?.. Его что, тоже убили? – и успокоился, когда вокруг захихикали.
– Убьешь его, как же, – ухмыльнулся Борька. – Наш Мальчиш-Кибальчиш мужает не по дням, а по часам. Он теперь такой представительный, деловой. Уже договорился с капитаном Неустроевым, что мы ему не нужны и можем отправляться к чертовой матери на дальнейшие поиски своей дивизии. Пойдем на восток, где-то там она, в кварталах. А сейчас опять убежал: вопрос первостепенной важности – раз уж мы во время штурма числились за батальоном Неустроева, то почему бы нас не покормить? К этим орлам, по слухам, уже направляются полевые кухни, скоро будут – если по дороге, конечно, не растащат. Последними суками будут, если не накормят! Жрать охота, товарищи, мочи нет!