Битва за Берлин последнего штрафного батальона
Шрифт:
– Мужики, мне так жаль, что я затащил в кровать ту польку, будь она неладна… Не удержался… Но Богом клянусь, сама пришла, не было изнасилования, просто сука страшная – пошла и наклеветала…
– Ты молчи, капитан, молчи… – бормотал Максим. – Сейчас санитары придут, сделают тебе что-нибудь.
– Обрезание, что ли? – засмеялся Рывкун. – Нет уж, спасибо… А если харакири, то немцы мне его уже сделали… Всё в порядке, мы не пропустили их?
– Не пропустили, не пропустили, – уверял Максим. – Наших танков на этой высоте уже больше, чем грязи. Ты лежи
– Вот и славно… – Рывкун напрягся, кровь потекла из горла, глаза закатывались. – Ладно, пора мне, пойду… – слова становились едва различимыми, превращались в бульканье. – Всем пока, передавайте привет, не осрамитесь там, в Берлине… Господи, неужели искупил?..
Он застыл с разведенными руками, какой-то удивленный, ждущий ответа на свой вопрос. Максим вздохнул, прикрыл погибшего обрывками фуфайки, отполз подальше. Он не чувствовал конечностей, ему хотелось ни о чем не думать, просто забыться. Коренич знал, что в случае необходимости сможет встать, пойти, побежать, если будет приказ – отправиться в бой… но ему так не хотелось двигаться!
Из пыли и гари возник сутулый, сморщенный, постаревший до неузнаваемости бывший подполковник Слепокуров – подошел, подволакивая ноги, плюхнулся рядом.
– Надо же, вы живы, подполковник, – лениво подивился Максим. – Поздравляю. Не поделитесь, как вам удалось?
– Самому стыдно, – прокряхтел штрафник, извлек из вещмешка кисет и принялся сворачивать такую гигантскую самокрутку, что Максим уставился на него с невольным уважением. – Никотиновый голод замучил, – пояснил Слепокуров, покосившись на сослуживца. – Пять часов никакой возможности покурить – для убежденного курильщика вроде меня это просто ад дремучий…
– С фронтовым приветом, – буркнул живой и здоровый, но чумазый, как хрюшка, Борька Соломатин, падая напротив. – Странно, мужики, была у меня мысль, что сегодня повезет, но чтобы повезло настолько… Слышь, подполковник, оставишь покурить? Ты же помрешь, если выкуришь всю эту торпеду.
– А своего табачка нема, товарищ старший лейтенант? – неодобрительно покосился на него Слепокуров.
– Имеется, – тряхнул «окаменевшей» шевелюрой Борька. – Но тут как в сказке: табачок в кисете, кисет в мешочке, мешочек потерял, а чтобы его найти, нужна парочка бульдозеров. Да не жмоться, подполковник, чего жадный-то такой? Поделишься с товарищем, и все вернется сторицей… Мужики, смотрите, Кибальчик живой!
На парня было жалко смотреть. В ободранном обмундировании – кровь смешалась с грязью и облепила солдата с ног до головы, – он рылся в земляных завалах, тщась что-то найти. И, судя по блеску разума в глазах, еще не окончательно выжил из ума.
– Вторую портянку потерял? – вкрадчиво осведомился Соломатин. – Трагедия, конечно.
– Вещмешок свой ищу, – хрипло объяснил Кибальчик. – Он где-то здесь остался, я точно помню, а в нем фотка Ленкина – это девчонка моя в Омске, она же убьет меня, если я ее фотку потеряю…
– А-а, ну, ищи, – протянул Борька. – Если убьет, то это серьезно. Я вот тоже свой мешок потерял,
– А у меня вот тоже есть фото моей супруги, – обрадованно вспомнил Слепокуров, зарылся в свой туго набитый мешок, извлек из него маленькую картонную коробочку, из коробочки хрустящий (явно трофейный) целлофановый мешочек, из мешочка – замызганное пожелтевшее фото с узорчатой бахромой, и хвастливо сунул Максиму под нос.
– Трактор какой-то, – пробормотал подошедший сзади Ситников – не поленился нагнуться и внимательно изучить предъявленный «документ эпохи».
– Сам ты трактор, – обиделся Слепокуров. – Это не трактор, это моя жена. Капитан, что вы вообще себе позволяете?
– Ты меня на дуэль еще вызови, – съязвил Ситников, грохаясь костлявой задницей о землю.
Солдата одолел кашель, он кашлял долго, с надрывом, отчего его физиономия окончательно побелела, а скулы выдались вперед и, казалось, вот-вот прорвут кожу.
– Ладно, подполковник, не обижайтесь, я шучу, – выдохнул наконец Ситников. – У вас достаточно миловидная супруга – и в горе, как говорится, и в радости… но только зря вы ей разрешали заниматься тяжелой атлетикой. Покурить, кстати, не оставите? Вы же помрете, подполковник, если выкурите эту вашу чудо-сигару…
Последними к компании присоединились молодой и стеснительный бывший лейтенант, а ныне – рядовой Хорьков, любитель поражать девушек охапками подснежников, и Бугаенко. Последний подволакивал ногу, уверяя, что попал в медвежий капкан – но сам при этом выглядел сносно и даже контролировал мимику лица. Хорьков за несколько часов совершенно поседел, что смотрелось дико вместе с его невинным детским личиком. Он двигался приторможенно, не сгибая спины, неуверенно прощупывал дорогу, прежде чем ступить.
– Байки травим? – улыбнулся Бугаенко, присаживаясь на корточки. – Картина «Отдых после боя».
– А такая есть? – засомневался Соломатин.
– Если нет, то будет, – пожал плечами Бугаенко. – Такая расхожая тема…
– Хорькову нужно сто грамм, – опасливо покосился на парня Ситников. – И ни в коем случае не давать ему зеркало.
– Я грязный? – забеспокоился Хорьков.
– Ты седой, – осторожно объяснил Максим.
– Вот черт… – Хорьков рухнул на колени и задумался, встряхнул головой. – А седину можно вывести?
– Конечно, – кивнул Борька. – Есть множество способов. Один из них – застрелиться. Остальные менее эффективны: можно наголо постричься, парик добыть или попросить свою девушку поделиться пергидролем… Но знаешь, седина тебе идет, Хорьков. Седина и шрамы украшают нашего брата. Ты просто роковой мужчина. Не знаю, как советские девушки, но все немки, когда мы войдем в Берлин, будут валяться у твоих ног.
– Да в гробу я видал этих немок, – поморщился Хорьков. – Они же все фашистки… Постойте, мужики, – сообразил он и принялся судорожно ощупывать лицо. – Так у меня, выходит, еще и шрамы выросли?