Битвы за корону. Прекрасная полячка
Шрифт:
Класс! Была бы возможность, захлопал в ладоши, но нельзя, чай, не театр.
Пораженные такой гневной отповедью, закончившейся анафемой, заговорщики стихли, смирившись с неизбежным. Кроме одного. Им оказался все тот же Василий Шуйский. Улучив момент, он метнулся к восседавшему на коне Годунову и торопливо зашептал:
— Государь, дозволь мне слово тайное молвить, кое ты давно жаждешь услыхать.
Федор брезгливо покосился на него, дал знак стрельцам, поспешившим к боярину, но тот, вцепившись в красный сапог царевича обеими руками и испуганно оглядываясь на подходившую к нему стражу, не унимался:
— Князь Мак-Альпин — иноземец, потому ему на смерть твово батюшки наплевать и растереть, а я хочу тебе назвать подлинное имя его убийцы.
Стрельцы наконец-то оторвали и поволокли Шуйского прочь, но Федор встрепенулся и крикнул вдогон:
— Стойте!
Те послушно остановились. Годунов направил коня к извивавшемуся в их руках боярину, в этот момент удивительно похожему на гигантскую гадюку, скользкую и жутко ядовитую. Я спешно ринулся наперехват, загораживая своим конем дорогу царевичу.
— Ты чего? — уставился на меня Годунов.
— Он жизнь себе станет выпрашивать, — мрачно предупредил я.
— Пускай, — упрямо набычился Федор. — За такое имечко можно не токмо ее даровать.
В глазах его светилась такая непреклонность, что остальные возражения застряли у меня в горле — бесполезно. Пришлось уступить дорогу. А он, вновь направив коня к Шуйскому и остановившись подле боярина, махнул стрельцам рукой, чтобы отпустили.
— Говори, — потребовал он.
Высвободившийся из крепких рук боярин угодливо склонился перед ним в низком поклоне и осведомился:
— А животом одаришь?
Я в сердцах сплюнул — так и есть. Ну до чего ж поганый старикашка. Всегда отыщет выход.
— Ежели правду сказываешь, одарю, — твердо посулил Годунов, в подтверждение своих слов перекрестился на золоченые церковные купола и вновь повторил: — Имя. Ну?
— За-ради тебя, государь, никого не пощажу, — заторопился Шуйский. — Мы ить и мятеж токмо за-ради тебя учинили, на царство тебя жаждая возвести, опосля того как дознались, что не подлинный сын Иоанна Васильевича на престол посажен. Лжедимитрий он.
— Не о том речешь! — рявкнул на него престолоблюститель. — Имя!
Василий Иванович тяжко вздохнул:
— Токмо на ухо, чтоб никто не слыхал.
Тут уж и мне стало любопытно. Я подъехал поближе. Шуйский опасливо покосился на меня, перевел умоляющий взгляд на Годунова, но тот сурово произнес:
— От князя у меня утаек нет. Ну, сказывай!
Шуйский издал повторный тяжкий вздох и еле слышно выдавил:
— То брат мой, Иван Иванович был. Он и сговорился со стольником Васькой Темкиным-Ростовским. Васька ентот смертное зелье, когда батюшка твой с послами сиживал, улучив миг, и поднес в кубке Борису Федоровичу.
— Кто-о? — изумленно протянул Годунов. — Пуговка?!
— Ну да, — печально подтвердил боярин. — А зелье сие ему женка Дмитрия, братца мово, изготовила.
— Екатерина Григорьевна?! — вытаращил на него глаза Федор. — Она ж мне тетка, а Борис Федорович ей — зять родной! Да как же это?! Точно ли так? Не брешешь?!
— Нешто я нехристь какой, чтоб в свой смертный час ложью уста осквернять?! — в свою очередь возмутился Шуйский. — В том и пред святыми крестами клянусь. — И он принялся торопливо креститься на купола, приговаривая: — За-ради тебя, Федор Борисыч, я от кого хошь отрекусь, ибо царь для меня не токмо братьев дороже, но и отца с матерью. Да ты сам вспомни, с чем я к тебе в Кострому приезжал? Сватовство-то поводом было. К чему мне женка-то, сам помысли? Я ить тебе еще тогда предлагал…
— Предлагал, чтоб государю продать, — встрял я. — И продал.
— Лжа! — завопил он. — Поклеп! Оговор!
Возмущение его выглядело столь искренним, что я слегка опешил от подобной наглости, но быстро пришел в себя.
— Какой же поклеп, коли мне об этом сам царь в Ярославле поведал.
Годунов удивленно уставился на меня. Я спохватился, что тогда так ничего и не рассказал своему ученику — не до того было, а позже и вовсе выскочило из головы.
— Сейчас не время, — пояснил я, — а позже расскажу.
— Хорошо, — кивнул он и, повернувшись к стрельцам, распорядился, указывая рукоятью плети на Шуйского: — Этого и… вон тех обоих, — ткнул он в сторону белых как мел братьев Василия Ивановича, — сызнова в узилище.
— И Мишу, племяша моего, Скопина-Шуйского, — встрял боярин.
— И Мишу, — отмахнулся Годунов. — Вернусь с Пожара, тогда и потолкуем.
Я скрипнул зубами, но возражать не стал, решив заняться этим попозже и торопясь на площадь, где собравшийся народ гудел все громче и громче, начиная закипать.
Там изначально пошло не так, как я рассчитывал. Во-первых, патриарх, еще когда мы находились под аркой Фроловских ворот, повернувшись ко мне, заявил, что рассказывать, как оно происходило, надлежит мне, «яко видоку» всех событий. И сказано это было столь категорично, что стало ясно — любые уговоры бесполезны, да и нет на них времени.
Впрочем, может, оно и хорошо. Смею надеяться, речуга у меня получилась куда образнее и красноречивее, нежели у него. Во всяком случае, люди реагировали весьма бурно. Они то ревели от злости на окаянных заговорщиков, требуя вывести их на площадь и отдать им, то бурно негодовали на самих себя, то радовались хитроумности Дмитрия, сумевшего ускользнуть из палат и незаметно добраться до моего подворья, то горестно охали, когда я рассказывал о последних минутах его жизни.
Затем Арлекино, то бишь я, умолк, и слово взял Пьеро, который Годунов, в свою очередь заставив людей сокрушаться и плакать. Не зря я доверил ему именно эту, так сказать, покаянно-траурную часть. Самое то. Но когда Федор дал отмашку и из-под арки Фроловских ворот показалась траурная процессия, я чуть не ахнул, уставившись на ее участников, в числе которых находилась и… Марина.
Ну кто мог предвидеть, что, пока мы с Федором трапезничали, она вместо продолжения безутешных рыданий на груди убиенного супруга начала расспрашивать моих гвардейцев, оставленных подле тела Дмитрия. Вначале допытывалась о том, как случилось, что государя не уберегли, а вслед за этим, когда языки у ребят развязались, принялась за дальнейшие вопросы. Задавала она их с хитрецой. Мол, не передавал ли царь-батюшка в последние часы своей жизни какой наказ ей самой и о чем вообще говорил перед кончиной. Ей ведь ныне каждое словцо дорого. Нет-нет, ребята были надежные и помнили про мой запрет, но ведь он касался исключительно Юрия Мнишка, а также бояр, но не ее самой. Да им и в голову не могло прийти, будто государь упомянул про ребенка на всякий случай. Раз сказано, значит, точно известно, что дите зачато. Словом, всплыл в их рассказах и Опекунский совет, и непременное условие для его создания, и его состав, пускай и в сокращенном варианте.