Битвы за корону. Три Федора

Елманов Валерий Иванович

Я не спешил, прикидывая, рассказать вначале о моей затее самому или нет, но затем решил – не стоит. Еще обидится, узнав, что именно я был инициатором его сватовства к австриячке. Иное, если расскажет Мария Григорьевна. Тогда он решит, будто все придумала его матушка.

– Как повелишь, – кивнул я. – Но об одном предупреждаю заранее. Ты мне насчет оправданий на Малом совете напомнил, на которые я скорый. Знаешь, государь, терпения должно быть или много, или чтоб мало никому не показалось! Так вот у меня его было много, но кончилось, а потому завтра мало никому не покажется, ибо напраслин я больше терпеть не стану. Не хочешь крикунов унять, я их сам уйму.

– Твори что хотишь, – небрежно отмахнулся он, занятый своими мыслями.

– Вот и славно, – кивнул я. – Ты сказал – я услышал.

У себя на подворье я выдул вместо одной аж три чашки кофе, пока прикидывал и размышлял. Марина сдержала свое слово. Рогатин действительно оказалось две. Первая – обвинения в якобы предательстве, сговоре с Сигизмундом и моем злом умысле на царский трон, провались он пропадом. Вторая касалась моего отвратительного нравственного обличья.

Рогатин две, а мишка один. Какую ломать в первую очередь? О том и думал. Наконец пришел к выводу, что первую. Со второй у косолапого есть защитники, и не один. Точнее, не одна. Помимо Марии Григорьевны имеется и Галчонок. Стоит мне завести Федора в сарайчик, приспособленный под тренажерный зал, и велеть ей продемонстрировать пару приемов, как вопросы отпадут. Да что приемы, когда вполне хватит одного метания ножей, освоенного ею на уровне спецназовца – с двадцати метров вгоняет в щит все десять, из них не меньше семи-восьми в яблочко.

Итак, нравственность отставим в сторону и займемся поисками тех скотов, распустивших слухи о моем хвастовстве. Не мог же Годунов шастать по торжищу в одиночку. Значит, слышанное им непременно долетело и до ушей телохранителей. И того, кого видел мой бывший ученик, видели и они. Следовательно, смогут опознать.

Увы, но толку было чуть и потраченное мною время на вдумчивые беседы с Метелицей и прочими ребятами оказалось потраченным впустую.

Во-первых, Романов, устроивший Годунову пару прогулок по торжищу, упросил престолоблюстителя дать им команду слегка приотстать. Во-вторых, сами болтуны стояли спиной, якобы не замечая приблизившихся к ним из-за угла Федора Никитича и государя. То есть телохранители видели на сплетниках лишь их гвардейскую форму: зеленый кафтан, такие же штаны с сапогами и шапку.

В-третьих, говорили они друг с другом недолго и вскоре, испуганно оглянувшись на «случайно кашлянувшего» Романова, подались прочь, резво нырнув в толпу. Сыскать их не удалось, невзирая на требования боярина остановиться. Правда, остановиться он хоть и потребовал, но телохранителей Годунова от погони удержал. Мол, не след бросать государя одного. Так никого и не отпустил.

И чем больше я их слушал, тем яснее становилась картина обыкновенной и притом не слишком умной подставы. Но как разъяснить это Федору? Опознание отпадает – он, по сути, и лиц их не видел (мельком и то в профиль), а если бы и видел, проку с того мало. Ну, выстрою я гвардейцев, чтоб доказать – нет таких в моем полку, а Романов скажет, что я, заранее выявив болтунов, велел своим людям удавить их, и все. Получалось, на каждый мой аргумент у боярина сыщется свой, а, учитывая, на чью сторону сейчас склоняется Годунов, нетрудно предсказать, кому из нас он поверит.

Но и терпеть на Малом совете подколки, насмешки и нападки я не собирался. Хватит. Будь что будет, но дам бой. Федора я предупредил, а на остальных мне наплевать.

И я его дал.

…Судя по воцарившемуся среди членов Малого совета замешательству, длившемуся достаточно долго, столь откровенного хамства от меня не ожидал никто. Очевидно, предполагали, что я продолжу покорно терпеть их издевки. А как иначе, коль государь на их стороне?

На сей раз обсуждался вопрос о кабаках. Вариантов было два. Первый предложил Романов. Мол, надо увеличить их вдвое и тогда соответственно вырастут доходы для казны. Второй, прямо противоположный, исходил от меня – сократить, ибо «пьяные деньги» через пару десятков лет так аукнутся Руси, что мало не покажется. Разумеется, начать с Москвы. Из тех пяти, что имелись в столице, оставить один, на Балчуге, а остальные долой. Да и в оставшемся ввести новые порядки: например, закуски, которые в них отсутствовали.

Разумеется, на меня сразу накинулись, в очередной раз обвиняя в нерадении государевой казне, благо, я в своей речи не утруждал себя осторожным подбором слов, надеясь, что Годунов согласится со мной. А если нет, я в нужный момент использую убойный козырь, сославшись на авторитет того, чью память престолоблюститель свято почитал, то бишь на его покойного батюшку. Именно он, ненавидя пьянство, потихоньку сокращал количество кабаков.

Держа в уме Бориса Федоровича, в ответах своим критикам я не особо церемонился. Первым попал под мою раздачу князь Троекуров. Тяжело поднявшись со своего места и сурово взирая на меня, краснорожий (при плюс двадцати пяти я бы тоже чувствовал себя неуютно в шубе, ферязи, кафтане и нескольких рубахах) боярин успел произнести всего пару фраз:

– Ну ты тут и наговорил. С тобою ума лишиться можно, князь.

– Не бойся, Иван Федорович, – бесцеремонно перебив, весело ободрил я его. – Нельзя потерять то, чего у тебя никогда не было.

Он опешил, уставившись на меня. Дошло секунд через пять. Побагровев от злости, Троекуров выпалил:

– Выходит, ты дураком меня назвал?

– Боже избави, – торопливо замахал я на него руками. – Какой же ты дурак? – и добавил, утешая. – Но шансы у тебя неплохие.

Он не ответил, призадумавшись над загадочным словом «шансы», и эстафету перенял Матвей Михайлович Годунов. Его рассуждения о прибытке, я даже не слушал, продолжая насмешливо улыбаться. Наконец он, не выдержав, недовольно рявкнул:

– И что ты мне рожи корчишь?

Вот же хам! Так оскорбительно отозваться о моей улыбке. Ну, гад, погоди.

– Пользуюсь возможностью, которой ты лишен, – отчеканил я. – Ты-то с таким ликом в этом не нуждаешься.

– Да он вовсе распоясался, ровно не перед мужами почтенными, кои сединами убелены, стоит, а перед голытьбой своей, – подал голос Репнин.

Чья бы корова мычала.

– Уж не в Яранске ли ты поседел? – ехидно поинтересовался я. – Не иначе, как на тебя верные слуги Бориса Федоровича страху навели, когда тебя в татьбе уличили. – Он выпучил на меня глаза, широко разевая рот, но не говоря ни слова, а я, пользуясь его молчанием, продолжил: – Одного не пойму. Ну, в государеву казну ты лапу запустил. Это ладно, дело житейское, хоть и греховное. Из житниц царских хлеб, рожь стащил и продал – и это понять могу. Может, с голодухи, бог весть. А овес-то зачем крал? И не стыдно тебе ныне лошадям в глаза смотреть?

– То государевы дьяки по злобе поклеп на меня возвели! – взвыл он и махнул рукой, указывая в сторону невозмутимо сидевшего Власьева.

– Да ведь дьяки только обнаружили твое воровство, – вступился я за Афанасия Ивановича, рассказавшего мне пару дней назад о Репнине, – а приговор тебе вынесли думские бояре. Или не так, Семен Никитич? – вкрадчиво осведомился я, повернувшись к бывшему «аптекарю». – Ты ж в ту пору тоже в Думе сиживал, а значит и приговаривал вместе с прочими.

Тот недовольно поморщился, небрежно отмахнувшись:

– Чай, дело прошлое, да и не о том ноне речь. Лучше поведай, князь, яко ты…., – но, торопясь отвести разговор с щекотливой темы, стал плести какую-то ахинею, на что я ему и указал:

– Ты уж прости, боярин, но скажу как есть. Бывает глубина мысли, а у тебя скорее глупина. Сам-то понял, о чем молол?

Отмахнувшись от Черкасского, начавшего было свой очередной наезд на меня, я посоветовал задире:

– Твое мнение настолько ценно, что я на твоем месте спрятал бы его куда подальше и никому о нем не говорил.