Бизнес-приключения. 12 классических историй Уолл-стрит
Шрифт:
Пакстон признал, что было несколько случаев, когда он вел себя как «последний тупица» (едва ли он был тупицей, ибо его работу на посту президента компании оценивали намного выше, чем работу Винсона, — основной оклад Пакстона составлял 125 тыс. долл., плюс ежегодные выплаты в размере 175 тыс., плюс акции, позволявшие много получать, но платить низкие налоги). Что касается отношения Пакстона к общению внутри компании, то в этом отношении он оказался большим пессимистом. Когда на слушаниях Пакстона спросили, что он может сказать по поводу разговоров Смита и Винсона в 1957 году, он ответил: лично зная Смита, он не может «представить себе этого человека в роли лжеца» — и далее продолжил:
«В молодости я охотно играл в бридж. Нас было четверо друзей, и мы за зиму играли примерно по 50 робберов. Думаю, неплохо играли. Если вы, джентльмены, сами играете в бридж, то знаете, что существует кодовый язык, с помощью которого партнеры обмениваются информацией во время игры. Это стилизованная форма игры… Когда же я думаю о ценовом сговоре — а на меня произвели сильное впечатление свидетельства Смита, как он говорил о «встрече клана» или «встрече с ребятами», — я начинаю думать, что это, должно быть, стилизованный метод общения между людьми, имеющими дело с конкуренцией. Тот же Смит мог сказать: «Я говорил Винсону, что делал», а Винсон при этом мог не иметь ни малейшего понятия о том, что ему сообщают,
Определенно, это пессимистический анализ проблемы общения.
Статус председателя совета директоров Кординера, как явствует из его показаний сенатской комиссии, чем-то напоминает статус пресловутых бостонских браминов [44] . Его заслуги перед компанией, которые поистине высоко оплачивались (в 1960 году его годовой оклад превышал 280 тыс. долл., плюс доходы будущих лет в сумме около 120 тыс., плюс фондовые опционы стоимостью, вероятно, сотни тысяч долларов), несомненно, весьма значительны, но работал Кординер на таком заоблачном уровне — во всяком случае, в том, что касалось антитрестовского законодательства, — что он, похоже, вообще утратил способность общаться с обычными земными людьми. Когда он решительно заявлял на слушаниях, что никогда не подозревал о разветвленной сети сговоров, из его слов можно было заключить, что в данном случае речь идет не о недостаточном общении, а о полном отсутствии такового. Кординер не рассказывал сенатскому подкомитету ни о философии, ни о философах, как Джинн и Пакстон, но из того, что Кординер регулярно приказывал перепечатывать и раздавать сотрудникам правило 20.5, а свои речи пересыпал похвалами духу свободного предпринимательства, можно заключить, что он был un philosophe sans le savoir [45] и внушал людям истины от Господа. Никто не мог с уверенностью утверждать, будто он когда-нибудь кому-нибудь подмигивал. Кифовер ознакомился с длинным списком нарушений антитрестовского законодательства, допущенных General Electric за полвека, и спросил Кординера, работавшего в компании с 1922 года, знал ли он об этих нарушениях. Кординер ответил, что всегда узнавал о них post factum. Комментируя свидетельства Джинна, что Эрбен в 1954 году отменил его [Кординера] прямое распоряжение, Кординер сказал, что читал об этом с «большой тревогой» и «столь же большим удивлением»: Эрбен всегда стоял за свободную конкуренцию и не был замечен в дружеских связях с конкурентами.
44
Специфическая социальная прослойка Бостона, для которой характерен замкнутый, квазиаристократический образ жизни. Внешние признаки — новоанглийский (бостонский) акцент и диплом об окончании Гарвардского университета. Термин был в шутку предложен писателем Оливером Холмсом-старшим в одном из романов (1861) по аналогии с высшей индийской варной, дабы подчеркнуть значимость сообщества и его духовную высоту.
45
Самоназначенным философом (фр.).
Во время слушаний Кординер часто употреблял любопытный оборот «быть услышанным». Если, например, Кифовер случайно дважды задавал один и тот же вопрос, то Кординер реагировал: «Я уже был услышан по этому поводу минуту назад». Если же Кифовер перебивал его, что случалось нередко, Кординер вежливо отвечал: «Я могу быть услышанным?» Возможно, такая склонность заинтересовала бы ученого-психолога, решившего разобраться в различии между употреблением активного (ответить) и страдательного залога (быть услышанным) и в роли этого различия в общении.
В итоговой формулировке своей позиции Кординер на вопрос Кифовера о том, не думает ли он, что случившееся пятном ляжет на корпоративную честь GE, ответил: «Нет, не думаю, что этим будет испорчена корпоративная репутация General Electric. Хочу сказать, что мы глубоко опечалены этими фактами и не собираемся ими гордиться».
Таким образом, председатель совета директоров Кординер, при всей своей способности оглушать подчиненных руководителей лекциями о соблюдении правил компании и законов страны, не мог заставить их соблюдать законы на деле. Меж тем президент Пакстон велеречиво рассуждал, что двое его подчиненных, сообщивших диаметрально противоположные сведения о состоявшемся разговоре, не могли быть лжецами — они просто не умели общаться. Вероятно, философия, в отличие от практических навыков общения, достигла в GE очень высокого уровня. Большинство свидетелей утверждало: если бы сотрудники научились понимать друг друга, то проблема нарушений антитрестовского законодательства была бы давно решена. Возможно, это культурологический вопрос, и связан он с обезличиванием людей, работающих в огромной организации. Карикатурист Жюль Фейффер, комментируя в ином контексте проблему общения, однажды сказал: «Главная пропасть в неумении общаться разверзается внутри самого человека, в его общении с самим собой. Если вы не умеете полноценно общаться с самим собой, как сможете общаться с посторонними?» Предположите — чисто теоретически, — что владелец компании, приказывающий подчиненным соблюдать антитрестовское законодательство, не умеет общаться с самим собой и поэтому толком не знает, хочет он, чтобы подчиненные соблюдали правила и законы, или нет. Если они не подчинятся приказу, то в результате фиксации цен пополнятся счета компании. Если же подчинятся, значит, он поступил правильно и по закону. В первом случае он прямо не несет никакой ответственности за нарушение, а во втором совершает правильное действие. В самом деле, что ему терять? Вполне разумно предположить, что своим подчиненным он сообщает не о своем приказе, а о своей неуверенности. Второе сообщение звучит сильнее и заглушает первое. Вероятно, ученые должны разобраться в обратной ошибке и открыть, что посылы, о которых говорящий даже не подозревает, подчас влияют на собеседника эффективнее, чем осознанные приказы и инструкции.
Между тем, в первые годы после завершения сенатского расследования обвиненным компаниям никоим образом не давали забыть об их прегрешениях. Закон разрешает покупателю, который сможет доказать, что купил какую-то вещь по завышенной цене из-за нарушения антитрестовского законодательства, получить возмещение ущерба: в большинстве случаев — в трехкратном размере. Сумма исков в результате составила много миллионов долларов, и в конце концов председатель Верховного суда Уоррен был вынужден создать специальный судебный комитет для урегулирования проблемы. Излишне говорить, что и Кординеру не дали ничего забыть. В самом деле, было бы удивительно, если бы у него остался шанс думать о чем-то еще, так как помимо судебных исков со стороны покупателей он столкнулся с яростной попыткой — впрочем, безуспешной — миноритарных акционеров сместить его с поста председателя совета директоров. Пакстон ушел с поста президента в апреле 1961 года из-за проблем со здоровьем, начавшихся в
8
Последняя великая махинация
Компания под названием «Пиггли-Виггли»
В период между весной и серединой лета 1958 года цена на непривилегированные акции E. L. Bruce Company, ведущего американского производителя деревянных полов, взлетела с 17 до 190 долл. Удивительный и даже, пожалуй, пугающий рост начался постепенно, а потом крещендо поднялся на 100 долл. за один день. Ничего такого не могли припомнить даже глубокие старики. Более того — и это на самом деле тревожный сигнал, — не случилось резкого увеличения спроса на деревянные полы, который мог бы вызвать такой рост цен на акции. К ужасу всех заинтересованных лиц, включая даже акционеров компании, скорее всего, имела место техническая ситуация на фондовом рынке, которую именуют монополизацией рынка. За исключением небывалой паники 1929 года, монополизация — самое страшное, что может случиться на фондовом рынке, и в XIX и XX веках она порой угрожала обрушить национальную экономику.
Ситуация с компанией Bruce такой катастрофой, конечно, не угрожала. Во-первых, это слишком маленькая компания по масштабам национальной экономики, и даже головокружительный взлет ее акций не смог бы поколебать экономические устои страны. Во-вторых, «монополизация» рынка в данном случае была случайной — она стала лишь побочным продуктом борьбы за корпоративный контроль, но не результатом расчетливых махинаций, как в большинстве случаев монополизации. И, наконец, в данном случае происходила не монополизация как таковая, а просто нечто очень на нее похожее. В сентябре цены на акции Bruce вернулись на обычный уровень. Однако этот случай всколыхнул старые воспоминания, окрашенные в ностальгические тона для закаленных ветеранов Уолл-стрит, свидетелей классических монополизаций или по крайней мере последней из них.
В июне 1922 года Нью-Йоркская фондовая биржа внесла в свой список акции корпорации Piggly Wiggly Stores — сети супермаркетов самообслуживания, расположенных преимущественно на юге и западе США. Штаб-квартира находилась в Мемфисе. Все это стало подмостками, на которых разыгралась одна из самых драматичных финансовых битв бурного десятилетия. Уолл-стрит, оставшаяся без надзора государства, частенько шаталась из-за махинаций игроков, старавшихся обогатиться за счет разорения конкурентов. Среди театральных эффектов, каковыми изобиловала эта битва, настолько известная, что ее назвали «кризис пиггли», самое главное — личность главного героя (или, как считали многие, злодея), новичка Уолл-стрит, деревенского парня, сделавшего стремительную и дерзкую карьеру, вызвавшую восторг у сельских жителей Америки, и заткнувшего за пояс лощеных нью-йоркских махинаторов. Героя звали Кларенсом Сондерсом. Полный, милый и красивый мужчина 41 года, ставший к тому времени легендой родного города Мемфиса, где он прославился своим домом — Розовым дворцом. Это огромное сооружение, облицованное розовым джорджийским мрамором, окружавшее беломраморный крытый римский дворик. Розовый дворец остался незаконченным, но даже и в таком состоянии он оказался невидалью для Мемфиса. Во дворе дома располагалось поле для гольфа, так как Сондерс любил играть в одиночестве. Даже в импровизированном имении, где он жил с женой и четырьмя детьми, пока строился дворец, имелось такое поле (поговаривали, что склонность Сондерса к уединению вызвана конфликтом с руководителями гольф-клуба, жаловавшимися, что он развратил мальчиков, подносивших мячи, небывало щедрыми чаевыми). Сондерс, основавший сеть магазинов самообслуживания в 1919 году, — типичный представитель ярких американских прожектеров. Он отличался подозрительной щедростью, умел привлекать к себе внимание, обожал показуху и так далее, но обладал и некоторыми оригинальными чертами: живым стилем общения, как устного, так и письменного, и даром комика — осознанным или нет. Однако, подобно многим незаурядным людям, он имел одну слабость, один трагический порок. В душе он считал себя деревенщиной, болваном и сосунком и иногда действительно становился таким.
Как бы неправдоподобно это ни выглядело, именно этот тип состряпал последнюю реальную аферу с монополизацией фондовой биржи.
Игра в монополизацию — ибо во времена расцвета это действительно была игра с высокими ставками, чистая и простая, обладавшая чертами покера, — одна из фаз бесконечной борьбы между быками, стремящимися поднять цены акций, и медведями, желающими цены снизить. Во время игры в монополию быки, естественно, скупают акции, а медведи продают. Так как средний медведь не имеет возможности выпускать собственные акции, он, как правило, начинает играть на понижение. Продавая на короткий срок отсутствующие у него акции, медведь совершает трансакции с помощью акций, которые заимствует (под умеренный процент) у брокера. Так как брокеры — всего лишь агенты, а не собственники, они, в свою очередь, тоже вынуждены брать акции в долг из «повседневного предложения» акций, находящихся в постоянном обращении между инвестиционными домами. Эти акции либо оставлены частными инвесторами для торговых целей, либо составляют собственность домохозяйств и трестов, либо выброшены на рынок на определенных и фиксированных условиях и так далее. По сути, повседневное предложение состоит из всех акций какой-то корпорации, доступных для торгов, а не находящихся в банковских ячейках или не зашитых в матрасы. Хотя это повседневное предложение, обращение акций тщательно отслеживают. Играющие на понижение продавцы, заимствуя, скажем, 1000 акций у брокера, знают, что залезают в долг. Но продавец надеется — и живет надеждой, — что рыночная цена акции пойдет вниз и он сможет с выгодой для себя купить ту же 1000 акций, расплатиться с долгами, а разницу положить в карман. Медведь рискует тем, что заимодавец по какой-либо причине может потребовать назад свою 1000 акций в момент, когда их рыночная цена остается высокой. Так родилась одна из старых поговорок Уолл-стрит: «Кто продает то, что ему не принадлежит, должен быть готов платить или садиться в тюрьму». В те дни, когда монополизация была еще возможна, спокойствию игроков на понижение и продавцов чужих акций мешало, что события за глухими непроницаемыми стенами оставались неизвестными. Имея дело исключительно с агентами, медведь не мог знать ни покупателя акций (потенциального монополиста?), ни собственника акций, которые он взял в долг (тоже потенциального монополиста, но наступавшего с тыла?).