Благую весть принёс я вам
Шрифт:
Хворост тоже вскочил, просеменил к нему, крикнул в лицо:
– Сынок! Сынок! Кто это? Кто сделал? О горе!
Зрачки воина скатились вниз, к самому краю глаз - словно две большие икринки в молоке. Выдавил:
– Ог-гонёк... паскуда...
Старик вцепился в свои волосья, заорал, мечась по жилищу. Дверь снова распахнулась, внутрь ворвались три стражника с обнажёнными ножами. Сгрудившись у входа, растерянно уставились на происходящее, не зная, от кого защищать любимого вождя. Головня рявкнул:
– Пошли прочь!
Стражников вымело из комнаты.
Пар же гудел больным голосом, слепо перекатывая голову по плечам:
– Нарочно...
– Что ещё сказал?
– выкрикнул вождь, вцепившись пальцами в плечи воина.
– Сказал... самолично тебя... убьёт... великий вождь... просил передать...
– Он мне это передал? Мне? Он?
– Головня, забывшись, тряс воина за плечи, а тот, закатив глаза, начал проседать в руках державших его.
Старик, забывшись, подбежал к двери, распахнул её, крикнул Штырю и Лучине, оборачиваясь:
– Ко мне в сани его! Живо!
Те посмотрели на вождя. Головня кивнул. Впавшего в беспамятство Пара понесли в сани. На том совет и завершился.
Хворост поставил перед собой бронзовую лохань с вяленым мясом и начал быстро есть, роняя на серые куски мяса стариковские слёзы. Оранжево сиял раззявленой пастью очаг и коптили по углам лучины, озаряя призрачным светом медно-чеканные поставцы, кованые сундуки с висячими замками, золотистый полог, закрывавший широкое ложе с чугунными завитушками, устланное сермяжными тюфяками, на которых, прикрытый оленьей замшей, спал изуродованный Пар.
Раскрылась дверь, впустив морозную белую хмарь, и слуга тихо произнёс, робея:
– К тебе Чадник, господин. Очень просится.
Хворост обернулся к нему, окатил налитым кровью глазом. Просипел:
– Чего ему?
– Очень просится. Говорит, уезжает. Попрощаться...
Старик хотел рявкнуть, выгнать глупца, но передумал: гость был хорошим другом, негоже отказывать ему.
– Зови, - сказал он едва слышно.
Отодвинул от себя полупустое блюдо, вытер руки о расшитый разноцветными нитями нательник и сплёл пальцы, облокотившись на колени.
Чадник ступил внутрь, скинул колпак, воздел ладони к потолку.
– Страшная, страшная весть, господин! В самое сердце она поразила меня. О небеса, как вы немилосердны к нам!
Хворост смотрел на него, не мигая. Снег таял на подбитых кожей ходунах Чадника, льдисто мерцал. Старик промолвил:
– Тихо ты. Тут он. Спит.
Гость, осёкшись, подошёл к нему, не развязывая песцовый меховик, проговорил вполголоса:
– Господин, нет слов, чтобы выразить мою скорбь. Позволишь ли преподнести тебе подарок, чтобы хоть немного развеять твою печаль? Я хотел сделать его на прощание, ведь завтра отбываю по делам, но теперь одарю тебя, чтобы хоть немного утешить в твоей грусти.
Хворост поднял на него лицо. Под отёкшими глазами бились живчики.
– Что ты хотел мне подарить, Чадник?
Тот отступил на шаг, изогнулся в приглашающем жесте, словно встречал его в своём жилище, и произнёс:
– Великодушный господин, хлопни в ладоши, и мои слуги внесут тебе рулоны нежнейшей ангоры, мягкого мохера и редчайшего кашемира. А ещё два короба вкуснейшей морской соли и три кувшина дивного южного вина.
– На дворе ждут?
– спросил Хворост.
– За оградой, господин. Только хлопни в ладоши.
– Он снова приблизился, наклонился к облезлому старческому уху.
– И ещё один, особенный подарок.
– Потными руками развязал тесёмки на меховике и извлёк из-за пазухи золотой перстень с большим квадратным изумрудом, украшенным насечкой в виде птицы с поднятыми крылами. Хворост отшатнулся, выставил ладонь, отстраняясь от подарка.
– В уме ли ты?
– каркнул он.
– Или забыл, как вождь говорит об оберегах и реликвиях? Убери, спрячь, чтоб глаза мои не видели. Кому вздумал предлагать такое! Мне, карающей деснице великого вождя!..
– Нет-нет, господин, это - не оберег и не реликвия. Это - знак властелина, который носят большие люди в южных землях, за Небесными горами. Обладать этим перстнем считается великой честью.
Старик, нахмурившись, глядел на искрящийся в свете костра изумруд - казалось, птица машет крылами и разевает клюв. Изогнутый лик Хвороста, колыхаясь, отражался в сияющей позолоте.
– Ну ладно, коли так, - пробурчал он.
Приняв из рук гостя драгоценный подарок, он покрутил его в пальцах и сжал в кулаке.
– Его носят на пальце, господин, - с вежливой улыбкой пояснил гость.
– За подарок благодарствую, - сказал Хворост.
– Повешу на шею. На пальцах пускай южане носят. У нас другой обычай.
– Он хлопнул в ладоши, сказал явившемуся слуге: - Там за плетнём ждут люди с грузом. Проводи их в кладовку.
– Тяжело поднялся, опершись о стол (тот аж скрипнул под ладонью), произнёс, кладя руку на плечо гостю: - Не взыщи, если не стану выказывать бурной радости. Сам понимаешь, тяжко на сердце. Вот говорю с тобой, а у самого лицо сына стоит перед глазами. Нескоро ещё оклемаюсь.
– Он помолчал, собираясь с мыслями.
– Заодно уж... раз зашёл... Спросить тебя хочу.
– Старик вздохнул, превозмогая себя. Ах, до чего же трудно было сейчас говорить о делах!
– Нам грамотеи надобны. Для устава. И для даней. Так ты бы дал писаря. Мы бы облагодетельствовали богато. Вождь хотел с тобой потолковать, но уж коли зашёл ко мне...
Чадник всплеснул короткими ручонками.
– Желание господина - закон для меня.
– Вот и ладно. Вот и хорошо. Счастливой дороги тебе, Чадник. Да споспешествует тебе Наука.
Гость, кивая, забормотал что-то о глубокой признательности, желал старику долгих зим и многих внуков, наконец, шагнул к двери.
Хворост снова опустился на табурет, подумал и вдруг заявил:
– И вот ещё что. Напоследок хочу тебе сказать. Много недругов у тебя здесь. Сейчас сидел у вождя, еле отбил тебя - так наскакивали. А главный недруг знаешь кто? Лучина. Слыхал, спор у тебя с ним, несогласие. Так совет дам: не отступайся. Хоть грозить тебе будет, бородой трясти, не бери это в голову: он нынче слаб, вождь к нему неблагосклонен. Да и я всегда заступлюсь. Так-то.
Чадник, замерев, слушал его, тискал соболиные рукавицы. Потом воскликнул:
– Ах, господин, ты истинно мой дух-охранитель! Во всех землях, куда заснёт меня судьба, поведаю о твоём великом уме и милостях, коими оделяешь ты нас, гостей.
– Он опять начал было разливаться в славословиях, но Хворост лишь махнул рукой.
– Ладно, ступай. А то сына разбудишь.
И гость вышел, нахлобучив бахромистый колпак. А старик так и остался сидеть, слепо таращась в устланный ветками лиственниц пол, одолеваемый злостью и досадой. "Может, хоть так его сковырнём?
– думал он о Лучине.
– Любит его вождь. Несмотря ни на что - любит. Потому что - родич. Потому что последний. Вот и держится, прощает ему всё. Любую подлость и наглость прощает. Ну ничего, вода камень точит. И Лучину одолеем. Дай только срок".