Благую весть принёс я вам
Шрифт:
– Сдай нож, господин.
Тот вынул оружие из ножен, передал его охраннику. Слуга распахнул перед ним дверь. Хворост ступил в избу, не глядя, скинул меховик в руки невольников.
То была ещё не жилая часть, а лишь междверная, тепла ради созданная. Кто-то из гостей (уж не Чадник ли?) подсказал вождю эту мысль. Со стены, в моргающем кругу света, падавшего из окошка, призрачно яснел берёзовый лик Науки - круглый, бугорчатый, с лазуритами в разъятых очах. Закрывая его, из холода полумрака выплыло лицо воина в колпаке. Хворост почувствовал быстрые прикосновения ладоней, скользнувших по нательнику. Гнилозубый рот промолвил:
– Чист.
Распахнулись другие двери, старик, пригнувшись, ступил в жилую часть. Ступил - и чуть не выругался в голос: у широкого
– Никак новую крамолу выискал, старик?
– приветливо осведомился у него Головня, повернувшись.
– Так и есть, великий вождь.
Хворост вперевалочку протопал к столу, бросил взгляд на Лучину. Тот взирал на него неласково - знал о стариковской нелюбви к себе, вечно ждал от Хвороста подвоха. Старик опустился рядом с вождём на табурет, смахнул со лба бисерины пота. Кинул косой взгляд на печь (за каким рожном Головня её поставил? Очага ему мало, что ли?), посмотрел на багровеющий, распаренный лик вождя. Тот был - весь внимание: губы плотно сжаты, землистые зрачки неподвижны, пронзают иглами.
– Тяжкое дело, больших людей касается, - промолвил старик с намёком.
– Что ж с того? Говори как есть.
Хворост наклонил голову, почесал седой затылок.
– Пришёл ко мне человек. Донёс, что Сверкан-Камнемёт прячет реликвию. И что жена его над железом колдует. Сказал, все соседи о том ведают. Двух свидетелей назвал.
– Лжа!
– вырвалось у Лучины.
Головня предостерегающе поднял ладонь.
– Пусть говорит.
Лицо его ожесточилось, в глазах заплясали зловещие искорки.
– Да что говорить, великий вождь? Это всё.
– Хворост опять вздохнул.
– Я бы у него поворошил в жилище, да Лучина ведь взбрыкнёт. Скажет - опять под него копаю. Потому и пришёл.
– Лжа всё это и поклёп, - снова выступил Лучина.
– Сам небось и придумал. Каждый знает: не любишь ты меня, завидуешь, сковырнуть хочешь, чтоб сынку своему место освободить...
Лицо его обострилось, он подался вперёд, упёрся грудью в край столешницы - вот-вот набросится на старика, будет рвать его в клочья, как охотничий пёс загнанного зайца. Старик с презрительным высокомерием искоса глянул на него, уронил жилистую, всю в коричневых пятнах, ладонь на стол.
– Помолчи, Лучина, - с невнятной угрозой сказал Головня.
Но тот уже не мог остановиться. Воздев руки, словно звал в свидетели небеса, он воскликнул:
– Как же молчать, вождь? И так уже двух воинов казнили. И каких! Стригун-Синеок через пол-стойбища дротик кидал! Ни единого промаха. А Ковыль-Острозуб?.. Э, да что говорить! Этому старику волю дай - он всё войско перебьёт, неугомонный. Ему ведь плевать на народ. О себе думает, сволочь, о собственной выгоде. Теперь вот на помощника моего позарился. А всё отчего? Я ему - как шило в заднице. Того не видит в слепоте своей, что истребляя моих людей, себе же яму роет. Без войска как от пришельцев отобьёмся? Или своих головорезов в бой пустишь, умник? Они ведь ничего не умеют, кроме как безоружных кромсать. Небось от первого же пришельца дёру дадут до самых ледяных полей...
Старик глядел на него, улыбаясь уголками бесцветных губ. Ему не надо было ничего говорить - Лучина сам губил себя неосторожными словами. Вождь хлопнул кулаком по столу, так что подпрыгнули глиняные кружки и бронзовые блюда с солониной, кровянкой и молоком.
– Тихо! Развопился как баба.
Помощник выпрямился, метнул на вождя и старика пламенеющий взгляд, засопел, сдерживая рвущиеся из глотки слова. Штырь скрестил руки на груди, уставился в боковое окно, всем видом показывая, что его это не касается. Два серебряных шарика, висевшие на кончиках его косиц, переливались мечущимися тенями, словно потешались над собравшимися.
– Много себе позволяешь, Лучина, - продолжал вождь, помолчав.
– Оскорбляя Хвороста, оскорбляешь меня. Кто сделал его помощником? Не я ли? Что ж ты думаешь - я возвысил недостойного? Скажи прямо.
Лучина понурился, погладил ладонью костяшки на правом кулаке. Выдавил, превозмогая себя:
– Прости, вождь.
Головня долго смотрел на него уничтожающим взглядом, перекатывая желваки. Потом отвернулся, сунул в рот хрустящий кусок солонины. Сказал Хворосту:
– Разберись с этим Сверканом, старик. Ежели и впрямь поддался скверне, казню не пощады.
Хворост едва заметно подвигал шаткой челюстью.
– Всю душу вытрясу, великий вождь. Уж от меня крамольник не уйдёт.
Лучина дёрнулся, хотел съязвить, но промолчал. А вождь, сжав висевший на шее кожаный чехол с пальцем Искры, произнёс:
– Общее дело творим - каждый по-своему. Одни за кузнецами надзирают, другие воинов учат, третьи измену корчуют. Не соперничать нужно, а помогать друг дружке. Вы - как пальцы на руке: пока сжаты в кулак, необоримы, а поодиночке бессильны. Я всех вас ценю, все вы равно близки мне. С тобой, Лучина, я шёл в мёртвое место и казнил заговорщиков. С тобой, Хворост, я хоронил погибших в мятеже и разоблачал козни Жара. С тобой, Штырь, я ставил каменное изваяние. Вы должны поддерживать друг друга, а вместо этого грызётесь как собаки. Стыдно смотреть. Кабы не знал я тебя, Лучина, подумал бы - крамольник молвит. Злой предатель. Соглядатай пришельцев.
Старик втихаря злорадствовал. Пусть ускользнул Лучина, вывернулся как склизкий хариус, а всё ж таки потрепало его, протрясло до печёнок, осталось только добить. И потому он обронил, будто невзначай:
– На тебя, Лучина, и Чадник жалуется. Говорит, обманул ты его, должок не вернул, не по-дружески это.
Лучина вскинулся: зрачки так и закрутились карими косточками.
– Чадник этот - подлец и прощелыга. Сколько уж народу от него стонет! Всех в оборот взял. Эвон глянь - возле тына толкутся. Половина, считай - жалобщики на Чадника. Да и за железо уж больно круто ломит. Понятно - он один такой, всех выжил, вот и ставит цену, какую хочет. Слиток уже по четыре пятка шкур идёт. Виданое ли дело? Будто мы из садка эти шкуры черпаем. А кто виноват? Опять же - мои люди. Они дань собирают - с них и спрос. Иной раз нагрянешь в общину - а там от хворей треть мужиков перемёрла, чего с них трясти-то? А надо! Потому как Чадник требует. Ему, вишь ты, к спеху, он, вишь ты, за большую воду торопится. Отгрузил нам один раз железа в долг - до сих пор величается, будто благодеяние совершил. А только обманщик он и плут. И в долг меньше дал, чем потом содрал с нас пушнины, уж я-то помню. Ходит, книжечкой своей помахивает, а кто его знает, что в книжке этой записано? Может, там совсем и не про меха сказано? Может, там воины мои пересчитаны, чтоб пришельцам потом донести, а? Да что говорить... Вон хоть Штыря спросите. Чего молчишь, Штырь? Или не прав я? Или не ты мне давеча плакался, что умельцы бегут? Они и будут бежать, когда им тут одно наобещают, а потом за долги да провинности всё отберут, да ещё колоду на шею наденут. А корень зла - Чадник. Тянет из нас жилы, кровь сосёт, что твой рой. А скажешь что - он только книжечку свою листает да носом тебя туда тычет. Э, да что говорить! По правде сказать - порядка у нас мало, вождь. Один бардак. Потому как привыкли жить на честном слове, а теперь одного слова мало. Людей скопилось - тьма: каждый своё гнёт. Да и вещей для обмена раньше столько не было. Прежде-то любой знал, сколько за куль серы полагается, сколько за косу, сколько за реликвию, будь она неладна. А ныне смотришь - глаза разбегаются. Да и меры у всех свои. За Тихой рекой считают так, а на Чёрном берегу - иначе. Не разберёшь. И гости этим пользуются, а Чадник - первый. Ты только глянь - у него пастухов да слуг с половину нашего войска наберётся. А ежели всех невольников, какие есть, сложить, то и побольше. Потому как три шкуры с людей дерёт. Вот мужики долги и отрабатывают, вместо того, чтоб с копьём да луком упражняться.