Блаженство по Августину
Шрифт:
Последовательная цепкая неудовлетворенность самим собой, собственной, будто бы счастливой и удачливой, блаженно удавшейся жизнью возникла у Аврелия, вероятно, весной спустя полтора года после организационного основания монастырской общины философов.
И самообвинения в умственной гордыне тут ни при чем. В ней он непрестанно раскаивается перед Богом и людьми, поистине ясно
В первую очередь личную недостаточность, убожество, ущербность Аврелий налицо видел и находил в учениках-аколитах. Его четвертое правило любомудрой монастырской жизни исполняется менее, чем наполовину, если пишет он один, а остальные лишь переписывают с большим или меньшим количеством огрехов творения многоученейшего брата Аврелия или же прочих достопамятных учителей христианской мудрости.
Кого-либо того желающего он может худо-бедно обучить, с большего способен вложить ему в голову любые знания. Однако не в силах мало-мальски научить верных учеников стремлению к познанию миропорядка, сотворенного в Премудрости Господней, и способностям к творческому труду.
Какое ни возьми их сочинение, оно никуда не выходит за ограниченные слабомысленные рамки ученических работ школяров-риторов или даже грамматиков. При этом все как один горазды на устные разглагольствования о чем угодно, но придать им вразумительную письменную форму категорически не в состоянии.
Тот же Татий, кому Святой Павел Тарсянин доверял записывать под диктовку и править апостольские послания, побольше сделал, если ему приписывается протоевангелие Иисуса Христа с кратким жизнеописанием Спасителя и сборником истинных изречений Христовых.
Знания и книжная писцовая мудрость далеко не суть всё и вся, когда б им можно предпочесть смиренное благочестие слабых и простых умов, не предрасположенных впадать в простонародную спесь умничающих невежд-неуков, отвратно кичащимся безграмотным незнанием.
По счастью и соизволению Господню, благородным и знающим аколитами некоего убогого философа Аврелия, знать, достает смиренномудрия, а гордыню и самомнение они почитают величайшими грехами. Потому и зарабатывают смиренно кое-какой хлеб насущный, прилежно переписывая для тагастийского книготорговца Зоиппа все, чего он ни попросит.
А тот лишнего им и не предлагает, ограничиваясь душеполезными христианскими произведениями либо развлекательной эпической классикой.
Полными затворниками и отшельниками они не живут. Постоянно ходят в Тагасту, чтобы соборно помолиться в каком-нибудь из трех тамошних храмов Божьих. Да и заедино омыться, изгнать телесную скорбь, очиститься душевным телом и безгрешным делом в термах проконсула Поллиния.
Если не мужественным сном, то духом единым они сильны. Никоим модусом и градусом правил любомудрой монастырской жизни сознательно не нарушают, о чем-либо непотребном не помышляют и не размышляют.
Более того, за последний год в их мужском монастыре появились два новых брата, привлеченные их примером праведного благочестивого отшельничества от мира сего. Оба внесли основательный денежный вклад в общий пекуний и приняли годичный обет молчания.
Ну и слава Богу, поскольку сказать им по сути нечего, ослам тупоголовым!..
В очередной раз выругав себя за недостаток незлобивой любви к сущеглупым ближним своим, Аврелий вернулся к прежним размышлениям насчет их монастырского житья-бытья неподалеку от Тагасты.
В округе стало небезопасно, католики-поселяне поговаривают о шайке киркумкеллионов-агонистиков. Допустим, конная стража каких-либо разбойных еретиков не обнаружила ни вблизи, ни вдали, но на всякий насильственный случай завели в монастыре трехлетнего молосского кобеля по кличке Ячмень Спартакус.
Гладиаторским когноменом пса неспроста наделили за феноменальную способность ежедневно продовольствоваться постной ячменной похлебкой и всегдашнюю кровожадную готовность отведать какого ни случись поблизости бегающего, ползающего или ходячего мяса. Развратную парочку пришлых побродяжек-нищих, неосторожно приблизившихся на рассвете к усадьбе, он едва-едва не заел до смерти.
Благо бдящий от зари до зари петух Линкей громогласно поднял вселенскую тревогу, и горемыки насилу остались живы. Об их здоровье этого не скажешь, сколь скоро Спартакус мужчину оскопил на закуску, а одной женской ягодицей славно позавтракал, если правая была не менее упитана, как и оставшаяся в целости левая.
Чтоб не вышло от Спартакуса худшего зла и нежданного нападения на гениталии добродетельных квиритов, теперь днем его держат на цепи. Пускай же знакомых ему людей и тех, с кем они мирно разговаривают, умный сторож, конгениально и филогенетически, принимает за своих. Никого без толку не облаивает, только молча и настороженно, ушки на макушке, наблюдает. Нападает он, наверное, тоже молчком.
Громозвучный петух Линкей нравом смягчился. Свой леденящий душу пронзительно-хриплый звериный рык издает вовсе не всякий раз, когда заметит посторонних с крыши конюшни.
Оно к лучшему, если посетителей у них значительно прибавилось. Всенародная молва о тагастийских книжных праведниках почему-то широко распространилась, и к ним нынче едут, идут, охломоны, — прости Господи, — проконсультироваться о разных житейских неурядицах и невзгодах.
Что мы им тут оракулы все поголовно, что ли? Это еще что за фасты?
Притом, более всего и всех, им отчего-то, вынь да положь, требуется некто книжник Августин, грамотеям ослиным. Исповедаться им, понимаете ли, желательно, на притеснения и несправедливости пожаловаться…
Поработать спокойно не дадут, будто он им архиепископ, за благонравием и благочинием паствы надзирающий, власть и собственность имущих увещевающий…
С работой у Аврелия тоже, по его мнению, не все ладилось той весной. Рассуждение «О святости Католической Церкви» вроде бы вышло вполне пристойно. Но развернутый в иносказаниях толковый комментарий-шестоднев к ветхозаветной Книге Бытия получается каким-то малоубедительным. Над «Генесисом против манихеев» надо еще трудиться и трудиться.