Бледный
Шрифт:
— Что со мной? Что? Какая-нибудь не та структура?
— Если честно, — она дрожала, и он чувствовал эту дрожь, — в вас нет структуры.
— Глупость какая, — сказал Девяткин. — Я ведь имею форму, а любая форма поддерживается структурой. И если формой я человек, — я и структурно человек… Вы лжёте, чтобы запугать меня? — Его голос звучал все тише, лоб покрывался потом. — Знаете… нет, вы не видите ничего, ваш промысел — только гипноз; вы внушаете все, что вам нужно, лишь бы обращать клиентов в дойных коров.
— Я вас
— О чём?!
Ведунья, побледнев, ослабла в его руках, и он чувствовал, что страх этот неподделен.
— В вас нет… структуры… — повторила она. — Поэтому и детей нет.
— А что есть?
— Нечто. Вы эмуляция человека… мистификация.
— Я, — хохотнул он, — не человек?
— Да.
— А кто?
— Не знаю.
Руки его разжались. Освобождённая судорожно вздохнула.
— Чем же я страшен?
— Вы… знаете.
— Но если мне нагадали крах, чего ж вы-то боитесь? Или налгали? Гадалкой была молодая дама, я — студент. Она мне гадала на картах… но я не верил. Многие гадали. В юности любишь славу, рвёшься к известности — хотя бы к той, о которой врёт гадалка. Она с тобой возится, анализируя твой единичный, бесценный феномен. В юности это льстит.
— Вы только что мне признались, что вам много раз гадали, — ответила она, — но запомнили вы только одно, что в среднем возрасте будет проблема. И вам не солгали… Но вы не умрёте. Крах человеческой симуляции — но не крах вообще. Вы трансформируетесь. Так яйцо лежит-лежит, а потом из него дракон… Этого я боюсь. Кончается ваш человеческий путь, и начинается путь новый.
— Что за новый путь?
— Не знаю! Но всё развалится. — Она уже плакала. — И всё вкривь пойдёт. Не останется ничего людского.
— Вы намекаете, что я… антихрист? — засмеялся он. — Но у меня нет рогов. У меня нет мышц, как у тигра.
— Он, — кивнула она на охранника, — упал, стоило вам, забывшись, выйти из социальной роли в ту, новую, о которой сами ещё не знаете. Но она пагубна.
— Я пришёл сказать вам о Марине, — напомнил Девяткин.
— Я знаю… — закрылась она руками.
— И… остальное знаете? — процедил он.
— И остальное, — подтвердила она.
— И я должен убить вас?
— Вы не убьёте. Вам суждено это делать… но без мотива, не сознавая. Убить, чтоб молчала, — дело преступника. Вы иной. Не преступник. У вас нет мотивов — и, знаю, не было — убивать. Вы знаете.
— Не было, — согласился он.
— Вы, — продолжала она, — просто несёте смерть. Вы порождаете смерть, как радиация. Вы посредник смерти.
— Где же сама смерть, которой я помогаю?
— Я… я не вижу. В хаосе я слепа.
— Но здесь, признайтесь, здесь у меня есть мотив убить.
— Не убьёте. Вам не позволит
— Чего вы тогда боитесь, если я вас не убью?
Римма Павловна села в кресло и заплакала.
— Мир рухнет, вот что ужасно! А вы не боялись бы, если б знали, что завтра или через год Москва кончится — и не только Москва, но весь мир, поэтому бежать некуда? Вы казнь мира — отложенная его казнь. Моя казнь тоже. Всё рухнет не от ваших намерений, но через вас. Если… вас не убьют… Или, может, вы не осмелитесь проявить себя…
Он свесил голову, уперев в стол руки.
— Значит, если я не осмелюсь, всё будет в норме? Мир сохранится?
— Да, — она глянула на него сквозь слёзы.
— Если я не послушаюсь бессознательных импульсов, всё будет в норме? То есть, мне следует быть нормальным? Жить, как прежде? И будет всё о’кей?
— Будет лучше, по крайней мере. Всё отложится. Ведь подобный вам может повториться лишь через век. Или через сто веков.
— Ваши дети, — сказал он, — проживут до старости? И умрут в свой час? Вам это нужно?
— И это. — Она кивнула.
— Не лучше ли для ваших детей сгноить меня в зоне, в камере со стальными стенами? — спросил он. — Раз вы знаете, и у вас есть улики, вы можете меня сдать. Я выйду, вы позвоните — и меня схватят. Ведь есть мотив убить вас… а заодно и охранника. Это лучше, чем ехать домой, где ждёт засада.
— Нет, так не случится, — сказала она. — Я этого не вижу. Я так и поступила бы, если б был прок… Но… — она медлила, — вам и тюрьма не преграда, если вы перестанете сознавать, что из тюрьмы нет выхода.
— Мистику мы оставим. Главное, что вы видите, — усмехнулся он. — Чтоб спастись, вы всё увидите.
— Я откровенна. Будь я хитрей, молчала бы.
— Да, — признал он. — Но вы уверены, что меня остановит только смерть - или возможность остаться в норме собственной волей. Что мешает вам, чёрт возьми, убить меня, чтоб сберечь ваши ценности? Я ведь всё уничтожу на земле, всю жизнь, вы так сказали?
— Вы убьёте лишь тот способ жизни, который называется человеческой и земной культурой. Но… вы начнёте иную жизнь. Не смогу я убить вас по той же причине, по которой вы выберетесь из тюрьмы. Я так вижу.
Он стоял с опущенной головой, опершись о стол.
— Думаешь, я не хочу жить нормально? Думаешь, я знаю, что происходит? Мир вокруг рушится, — бормотал он. — Ты вот в испуге — а я ведь напуган больше. Пока ведь хаос — вокруг меня. Нормальный гибнет, а возникаю я, анормальный, среде враждебный, хотя не делаю ещё ничего. Я не делаю — а среда меня теснит и загоняет в угол… Ты говоришь: нормальным быть?.. С двумя трупами?
— С четырьмя… — поправила она.
Он помолчал.
— Марина?