Блеск и нищета шпионажа
Шрифт:
— Что-то ты сегодня странный, — говорила Мария. — Ты ничего не хочешь мне рассказать?
— А что я тебе должен рассказывать?
Тоже не на дурака попала, все они норовят провести на мякине.
— Хотя бы о том, что ты самый гнусный в мире подлец!
Ого! Однако.
— Мария, я уже устал от твоих сцен, — сдерживался, как мог.
— Ты сука и подлец! — словно прокурор на суде. — Ты посылаешь моего сына на верную смерть, не сказав мне ни одного слова. Ты хочешь, чтоб он стал убийцей Троцкого, а я осталась без сына!
Пытался успокоить, завел обычную муру об общепролетарском деле.
— Ты сука и подлец!
Вскочила, выхватила из сумочки крошечный бельгийский браунинг (просто Фанни Каплан!) и прицелилась в Клима.
— Скажи, что ты сука и подлец!
Кричала, аж рот пенился от слюны, морда стала, как у злой ведьмы, перекошенная, черный пушок под носом (раньше он так нравился!) походил на тараканьи усищи — вот что делает злость! Браунинг прыгал в руке и вдруг выстрелил. Ну и ну. На голову Клима посыпалась штукатурка, она отбросила пистолет и стояла, рыдая, несчастная, жалкая женщина. Нельзя терять ни секунды, отбросить обиду, обо всем забыть, все это чепуха, главное — Рамон. Он обнял ее, прижал к груди, целовал.
— Я люблю тебя, Мария, я люблю тебя…
Она плакала, она целовала, она была неистова, опустились на ковер, закрыв дверь на крючок.
Пошел на все.
— Мария, Сталин убьет меня, если мы не прикончим Троцкого. Ты должна это понять, должна помочь мне.
Только об этом, хватит высоких слов о преданности Идее, это приелось. Кажется, согласилась.
От Марии добирался на такси, шел проливной дождь. Рамон не удивился появлению Клима, сразу все понял. Говорили один на один.
— Рамон, Москва не понимает нас, Москва возмущена.
Рамон молчал.
— Рамон, тебе поручено великое дело. Ты войдешь в историю, тебе поставят памятники благодарные потомки, в твою честь будут слагать песни.
Рамон молчал.
— Рамон, ты не должен подводить нас! Не должен! Я прошу, я умоляю тебя!
Клим встал на колени, губы у него дрожали, это уже была не игра, а чистая правда, но не потому, что он боялся мести Сталина, он просто шел к цели, он болел за дело.
Рамон молча глядел на него.
— Хорошо, — сказал он. — И извини меня за малодушие.
— Ты настоящий коммунист, Рамон. Я буду ждать тебя в машине недалеко от виллы. Билет на самолет уже в кармане. Французский паспорт на имя Морнара. Вылетишь в Париж, а оттуда — в Москву.
— В машине будешь ты и мама.
— Мама?! — еще один подарочек, только этого и не хватало!
— Мама, — повторил Рамон. — Мама любит меня, а любовь приносит удачу.
Что тут возразить? Конечно, нарушение всех норм конспирации, черт знает что, за такие штуки Центр снимет штаны, впрочем, если дело выгорит, все обойдется, а если не выгорит, то и сообщать об этом нюансе не стоит.
Распрощались. Когда пошел к двери, увидел Марию, она стояла, прислонившись к стене, она все видела и слышала. Ну и черт с ней! Даже хорошо.
На другой день встретился с Рамоном в баре, принес схему окрестностей, показал улочку, где поставит автомобиль, предупредил, что в случае ареста после убийства (что маловероятно, хотя, конечно, очень вероятно, — сам себе был противен) следует говорить, что Троцкого убил из-за ревности к Сильвии, очень убедительно: ревность и не на такое толкает… Кроме того, Троцкий хотел направить Рамона в СССР для убийства Сталина, это еще одна причина. И веская.
День операции. Рамона везли в район Авенида Виена, он был бледен, но спокоен, поцеловал мать, крепко пожал руку Климу, снова поцеловал Марию, она протянула ему амулет, попросила надеть на шею.
Усмехнулся. Надел. Шел нарочито медленно, хотя внутри все бурлило, альпеншток лежал под макинтошем, ощущал его твердость, как бы не разнести всю голову, брызнут, не дай бог, мозги, он видел однажды, как по голове человека проехал трамвай.
У ворот почувствовал полный покой, наверное, амулет, так бы все время. Пропустили спокойно, никто не обыскивал, макинтош не удивил, — погода была переменчивой.
На сторожевой башенке (из нее просматривался кабинет Троцкого) новый глава охраны Роббинс и еще двое возились с сигнализацией, установленной совсем недавно.
— Сильвия еще не пришла? — крикнул Рамон.
— Нет, — ответил Роббинс.
Чудесно. И не придет. С ней никто не договаривался. Это — предлог появиться на вилле помимо статьи.
Пришел вовремя, Троцкий возился со своими кроликами, кормил самозабвенно, словно в последний раз. С неохотой оторвался, снял перчатки, закрыл клетки и отряхнул от пыли голубую робу.
Солнце выползло из-за туч, засветило ослепительно. Рукопожатие палача и жертвы. На балконе появилась Наталья, помахала рукой.
— Зачем вам макинтош в такую чудную погоду? — спросила она.
— По радио обещали дождь.
— А где Сильвия?
— Она ждет моего звонка. Мы завтра уезжаем в путешествие.
— Может, задержитесь у нас на ужин? — предложил Троцкий, хотя и без всякого энтузиазма.
Но Рамон отказался, сослался на предотъездные дела. В глазах стояла голова человека, на нее надвигалось железное колесо трамвая.
Спокойно.
Троцкий повел посетителя к себе в кабинет, предложил стул, взял принесенную статью, углубился в чтение. Макинтош с альпенштоком Рамон положил на стол, сам встал, сначала посмотрел на книги, потом остановился за спиной у Троцкого — тот делал пометки на полях, и это было интересно.
Спокойно.
Легко сказать.
Опять пошли флюиды, Троцкий повернулся, взглянул на Рамона, ему не нравилось, что кто-то стоит за спиной, поймал себя на мысли, что боится, устыдился — до чего дожил красный командир, вождь революции, не раз смотревший в глаза смерти.