Блеск клинка
Шрифт:
Все слова начали казаться однообразными для Пьера. Позднее, на палубе «Леди» он спросил сэра Джона:
— О чем, скажите на милость, толковал великий герцог? Он на что-то намекал.
Сэр Джон хлопнул его по плечу, так что его иконы закачались, а Орел сверкнул на солнце.
— Сэр Питер, — сказал он, — вы не знаете греков так, как я. Для меня это означало разжалование и конфискацию. Оглы негодяй, но он, насколько я понимаю, очень богат. Если мой итальянский рассудок не обманывает меня, для вас припасено что-то получше Орла.
Глава 31
Суд продолжался месяц. Императорская охота закончилась, и ее участники присутствовали на большинстве заседаний. Столь тщательно спланированный суд мог завершиться лишь одним приговором. Оглы и его слугу признали виновными в казнокрадстве. Подкуп дружественных турецких караванов был квалифицирован как грабеж, подвергающий опасности внешнюю торговлю империи. Их также признали виновными в сокрытии от трапезундского правительства огромных сумм путем неуплаты пошлин.
Пытки сэра Питера и Маузы, турецкого раба, были упомянуты как свидетельство дурных наклонностей обвиняемых. Об этом сказали кратко, без излишнего подчеркивания, но на турецких наблюдателей это произвело значительное впечатление.
Приговор гласил, что Балта Оглы и Василию отрубят правые руки и посадят их на кол. Кроме того, на Оглы наложили гигантский штраф, что лишало его всей собственности в Трапезунде. Его владения и награды были конфискованы и перешли к Великому Комнину, Иоанну. У Василия собственности не оказалось, поэтому его не оштрафовали.
Ходили упорные слухи, что Оглы на самом деле не посадят на кол, но Оглы, сидевший в полной изоляции в одиночной камере в подземельях дворца, считал, что его дни сочтены. Стражники, которые не могли повторить утешительные слухи, потому что не имели языков, продолжали подавать ему изысканную пищу, его камера была достаточно удобной для камеры. Но он пребывал в смертельной тревоге и не мог есть.
Трапезундский ипподром представлял собой гигантскую постройку, вмещавшую тысячи зрителей. Здесь, на обширной арене устраивались скачки верхом и в колесницах, игры в поло и соревнования по стрельбе из лука. Ипподром был самым популярным местом развлечений в империи. И перед самым примечательным спектаклем за последнее десятилетие он был переполнен. Очевидцы последнего крупного представления, когда шесть разбойников с большой дороги закопали в песок, так что снаружи остались только их головы, и выпустили на них стадо диких лошадей, рассуждали, что на этот раз казнят меньше людей, зато подробности их казни будут видны гораздо лучше.
Сажать людей на кол было достаточно распространенной казнью в Турции, Персии, Аравии и других восточных государствах, но такая казнь редко применялась в христианском Трапезунде. В Европе о ней почти никто не слышал. Некоторых людей, например, Маузу и Пьера, обязали присутствовать по политическим соображениям. Но большинству трапезундцев не нужна была команда. Императорским указом Маузе были дарованы свобода и денежное вознаграждение и разрешено вернуться домой к султану или остаться подданным трапезундских императоров. Он предпочел остаться. Ярко-зеленый тюрбан бывшего раба занимал исключительно удобное место среди публики, так что Мауза мог все видеть и был всем виден. Сэр Питер в сопровождении Джастина оказался в ложе, зарезервированной для высших представителей трапезундского рыцарства, всего в двадцати ярдах от кола, поблизости от пурпурной императорской ложи под балдахином.
Властители Трапезунда сидели неподвижно, с безразличными лицами, в креслах на возвышении. Спинка каждого императорского кресла была выполнена в виде тела орла, а подлокотники — в виде крыльев, охватывающих священные персоны Их Величеств. Высокородные чиновники, по два рядом с каждым из императоров, удостоились чести нежно обмахивать их веерами из длинных, белых страусиных перьев. Ибо императоры были первоисточниками и в то же время рабами трапезундского церемониала. Им не подобало стереть каплю пота с лица или отмахнуться от назойливой мухи. День выдался жаркий, и два пажа стояли наготове с кубками ледяного лимонада и время от времени подносили их к губам императоров, повинуясь малейшим сигналам, незаметным публике.
Оглы, бледный и испуганный, одетый в придворный костюм, был доставлен на ипподром под конвоем в грубой деревенской повозке. Вельможе его ранга не подобало идти пешком даже на собственную казнь или стоять. Одно из его прекрасных кресел установили на повозку, и он сидел в нем, потерявший надежду и настолько неподвижный, что касался величественным. Он не был связан. По бокам его кресла стояли солдаты, вооруженные пиками.
Василий, в грубой серой тунике, следовал сзади, обливаясь потом и держась за повозку. На шею ему была накинута веревка. Если бы он поскользнулся (он хотел этого, но не мог оступиться намеренно), его бы потащили по улице и, вероятно, удавили. Такая смерть была бы гораздо менее мучительной.
Василия должны были казнить первым.
Был приготовлен только один кол.
Оглы в своем кресле, напоминающем трон, в обычной телеге наклонился вперед; его рвало. Ему пришла в голову ужасная мысль, что кол будет еще теплый и влажный от крови и внутренностей Василия.
Некоторые европейцы, которые смутно слышали о том, как сажают на кол, полагали, что кол пронзает человеческое тело, как копье рыцаря в бою или как заостренный багор рыбака пронзает камбалу. Но дикари, которые в давние доисторические времена придумали сажать людей на кол, хорошо знали анатомию. Человек умирает медленнее, если кол вонзается снизу до уровня пупка. Выше располагаются сердце и легкие. Заостренный деревянный кол, прочно врытый в землю, входил в тело человека снизу, параллельно спине. Высота заостренного конца над землей определяла время жизни человека. Когда Василий встал рядом с колом, люди увидели, что острие достигает верхней части его огромного живота. Зрители строили догадки, как долго Василий удержится на ногах. Известно было, что если острие располагалось на несколько дюймов ниже, осужденные вертелись на колу, как дервиши, в отчаянных и тщетных попытках освободиться от смертельного орудия. Диаметр кола тоже имел значение. Слишком тонкий кол мог сломаться. Тогда осужденный мог освободиться от его конца. На слишком толстый кол стражникам трудно было посадить жертву, и существовала опасность, что человек умрет прежде, чем его ноги коснутся земли. Следовало учитывать большой вес Василия. Потому максимальная толщина кола позволяла обхватить его пальцами двух рук.
Василия не раздели перед казнью. После того как судебный пристав повторно зачитал ему смертный приговор, заднюю часть его туники срезали острым кинжалом, чтобы обеспечить выполнение процедуры, но тунику не сняли. Василий упал в обморок прежде, чем закончилось чтение.
Было бы милосердно посадить его на кол в этот момент, и если бы только в этом заключалось его наказание, стражники так бы и сделали. Но еще не состоялось отсечение руки, которая символизировала ограбления караванов и Великих Комнинов. Стражники поддержали потерявшего сознание евнуха и вытянули его безвольную правую руку. Палач нанес удар острой саблей и отрубил ее точно у запястья. Василий мгновенно очнулся, чтобы увидеть, как его рука упала на песок и пальцы ее медленно сжались.
Повозку Оглы убрали, чтобы она не мешала зрителям. Болгарский принц сидел в своем кресле, которое поставили на землю, и наблюдал за страданиями слуги. Он почти не проявлял эмоций, так что очень многие люди, видевшие, как его рвало, подозревали, что ему дали наркотики, чтобы успокоить его и облегчить его страдания. Это практиковалось во время казней крупных вельмож.
Василию не позволяли размахивать обрубленной рукой. Кровь из нее лилась на землю. Полностью пришедший в сознание и охваченный ужасом, он закричал высоким, пронзительным голосом евнуха и стал вырываться из рук стражников со всей своей громадной силой, но его крепко держала дюжина людей. Они приподняли его над острием кола и грубо посадили на него. И когда он коснулся пальцами ног земли, стражники сразу же отступили к краям арены, предоставив несчастной жертве корчиться и выть в одиночестве. Он посмотрел на своего господина и что-то закричал ему по-болгарски. Немногие зрители, понимавшие этот дикий язык, объяснили, что он не проклинает Оглы, а умоляет, во имя Господа, снять его с кола. Такие вещи, разумеется, не допускались; во всяком случае, Оглы не пошевельнулся, чтобы помочь слуге.