Блок верности
Шрифт:
За прозрачной стенкой лифта промелькнул кафетерий. Он пустовал, как обычно. Служащим высшего интеллектуального класса не рекомендовалось употреблять психоактивные вещества, включая кофе, но кафетерий нам зачем-то соорудили. Поставили механического болвана за стойку, набили буфет всякой дрянью – ешь, пей, травись на здоровье, употребляй газированное, сладкое, с усиленным вкусом. Провокаторы, иначе не скажешь. Словно проверяют – сломаемся, нет?
Механический бармен, робариста, сам неживая штуковина и штукин сын, проводил нас взглядом – и вы мимо, товарищи? Мимо, мимо, не надейся. Интересно, в его башку вложили чувство вины за собственную бесполезность? Надо приделать ему ноги, чтобы он подбегал к лифту и кричал вдогонку:
– Человеки, остановитесь, испейте кофейку-с, ну пожалуйста!
А потом бился бы пластмассовой головой о стекло, стеная и выпуская липкие слезы. Дежурный механик подливал бы эти слезы в резервуар ниже спины, ругаясь, что снова никто ничего не пил в кафетерии, и ему приходится ради восполнения положенного запаса слез заруливать на этот этаж чаще, чем хотелось бы. «Вырвать бы всем этим роботам блок верности, и утопить в царской водке, а то железяки уже совсем не железяки», сказал мне однажды механик. Он хотел бы сказать «штуковины», но это было мое слово.
Семенов стоял рядом и послушно смотрел в ту же сторону, что и я. Он ждал. Ждал момента, когда окажется на крыше этого дома, сядет в хорошее кресло и успокоится. Иногда я даже позволяю ему заснуть. Вместе с разболтанной нервной системой в комплекте с Семеновым шла неспособность останавливаться и отдыхать. Парень мог не спать сутками, делая свою работу, а потом падал, как правило, здесь, на зенитной площадке.
Площадку соорудили с расчетом на гравилеты. Их еще официально не изобрели, но мы знали, что работы ведутся. Еще несколько лет, и новая техника будет представлена публике. От обычной вертолетной площадки наша отличалась прямоугольным люком, устроенным метрах в пяти от центра. Поговаривали, что в этот люк будут автоматически подаваться снизу какие-то особые то ли аккумуляторы, то ли батареи. С чем батареи, с гравитацией? Звучит как чушь, но интересно будет посмотреть. Наверное, и для времени скоро изобретут аккумуляторы. Надо тебе полчаса, откупориваешь банку, и получаешь. В этом мире возможно все.
Лифт остановился. Дальше шло только небо, и легкие на нем облака. Отсюда вся Москва, как на ладони, иначе не скажешь. Протяни руку, и забирай. Иногда я чувствовал, что мы этим и занимаемся – держим в своих ладонях и Москву, и всю страну, и…
Фу. Три раза фу. Я поморщился – ну откуда этот дешевый пафос, господа? «Держим в ладонях… охраняем ваш покой… наша служба и опасна и трудна…» Последнее и вовсе неправда. Наша служба и не опасна, и не трудна. Конечно, не у каждого бы хватило для нее мозгов. Но тот, у кого хватило, получает от серьезной умственной работы необычайное наслаждение, так что стоит ли говорит о каких-то трудностях? Не стоит.
Вокруг зенитной площадки был легкий прозрачный купол, но я не стал его сейчас открывать – чувствовалось, что за бортом ветер, продует еще моего Семенова.
Лифт чпокнул, словно послал воздушный поцелуй, затворяя свои раздвижные губы.
– Как проезжаю мимо нашего робаристы, – сказал я, – все вспоминаю, что надо бы ему вшить блок верности. Ты читал про такое нововведение, Юра?
Семенов скривился.
– Что ни «впрограммируй», – сказал он, – железка, она и есть железка. Штуковина, как вы говорите.
– Ну, не скажи, Юра, – возразил я, – чем тебе плох верный, как собака, бармен? Да если бы живые бармены были верны… хотя бы клятве Бахуса, знаешь, насколько вырос бы коэффициент честности в московском общепите?
– Живые… – протянул Семенов, – Чушь собачья этот блок верности, Сергей Савельевич. Программа – она и есть программа.
Сильно царапнуло меня это его презрение к непонятным, похоже, для него вещам. Ну да ладно, поколение у них такое.
Несколько секунд он молчал, потом все-таки малость воодушевился.
– А что, есть такая клятва Бахуса? – спросил он, – и коэффициент честности?
– Конечно, – соврал я без тени сомнения.
– Кажется, – сказал Семенов, – я слегка подустал, Сергей Савельевич.
Слушать Семенова было, что самые простые шарады разгадывать. Он для меня прозрачен, как лифт. О своих ощущениях и желаниях говорит скромно и неуверенно, потому что сам в них не разбирается. Он не уставал, но мог «подустать», и только «слегка», на службу мог «припоздниться», никогда не был голоден, но мог «малость проголодаться».
И он был одним из немногих, кто употреблял не панибратское «Савелич», а выговаривал долгое представительное «Савельевич». Я иногда думал, что именно за это старорежимное отчество, то есть имя моего отца, меня и назначили на должность начальника управления. Звучит же все-таки – «Савельевич».
Каюсь, именно из-за такого отчества ощущаю себя отцом по отношению к некоторым, а к Семенову особенно. Он это знает, потому и откровенничает иногда про «подустал».
– Вижу, – сказал я Семенову, – вижу, то подустал. Приставлю к тебе няньку, будет трубить электрическим голосом в ухо: «Хозяин, баиньки пора».
Семенов попробовал оценить мою заботу.
– Тогда уж лучше «Батенька, не соизволите ли вздремнуть-с», – сказал Семенов.
– Обойдешься, – возразил я, – маловат еще для «батеньки». Садись давай. Можешь вздремнуть, если хочешь. Соизвольте-с.
Тут был большой круглый стол светлого дерева, метра два в диаметре, не меньше. Неожиданный предмет мебели в пластмассовом царстве нашего здания. Стол был не разборным, и в лифт явно не влазил. Как его сюда подняли, никто не знал. Может, уже экспериментировали с гравитацией, или с каким-нибудь порталами, и заслали нам сюда это чудо?
Семенов послушно рухнул в кресло, вытянул ноги и закрыл глаза. Кресла, кстати, здесь тоже стояли вполне приличные, не пластиковые одуванчики из уличных кафе, что разрослись там, внизу, на улицах красавицы Москвы. К такому роскошному царь-столу неприлично было бы подать слабые креслица. Семенов смотрелся в таком кресле, как усталый космонавт в ложементе после неприятного полета. А ведь он не космонавт, он мой аналитик, первый парень на отделе. После меня, разумеется.
Я отошел от прикорнувшего аналитика, пускай подремлет, время есть. Вокруг площадки устроен был замечательный стальной парапет, сваренный из труб. Толстая труба из нержавейки сверкала на солнце, манила к себе, звала. Она знала, что больше всего на свете я люблю свет, уж простите. Как легкомысленная птица галка, я поспешил на зов отраженного света, подошел к краю площадки, положил руки сверху – металл набрался за день приятного тепла, прямо целительный какой-то металл, не иначе. Теплый, как человек. У металла сегодня тоже тридцать шесть и шесть. На миг показалось, что я часть этого доброго стального удава, ласково и надежно державшего верхнюю часть здания. Мало ли чего я еще часть… Я обернулся. Семенов надежно угнездился в своем кресле, сверху расположился прозрачный экран купола, мощный парапет шел по кругу – мир надежен, прочен и стабилен. Ах, как не хотелось мне сегодня вновь выслушивать Юрину аналитику. Вот он сейчас проснется, поищет меня глазами, кивнет, вновь поздоровавшись, как всегда. Ну да, мы же столько не виделись, аж полчаса. Потянется в карман за телефоном, и снова пойдет работа. Пока Семенов спит, я позволяю себе забыть, кто я, и чем занят. Это тоже вопрос – я «кто», или я «что»? Филология в нашем мире срослась с философией. Постою на краю, подожду…