Блокада. Трилогия
Шрифт:
Ко Льву он сразу же проникся симпатией, а когда увидел стопку библиотечных книг — то еще и уважением. То, что Гумилева привезли сюда прямо из лагеря, Василия явно не смущало — мало ли что может случиться с человеком по жизни.
— Слышь, Николаич, — сказал он Льву в первый же день знакомства, — у меня подход простой — главное, чтоб человек не был гнида. Я вижу, ты там с блатными пообтесался, ухваточки кой-какие от них перенял, но это все пустое. У нас на фронте тоже таких хватало с присыпочкой. Другое важно: что у тебя внутри. А внутри
Разговор, разумеется, происходил не за чашкой чая — по случаю прибытия нового жильца Василий выставил литровую бутыль мутноватого картофельного самогона. Закусывали салом и огурцами. На вопрос — откуда такая роскошь? — Василий неопределенно махнул рукой.
— Там, за рекой, бабка одна гонит.
— И кабанчика держит? — подмигнул Лев.
— Нет, сало я у повара в карты выиграл…
Посидели душевно. Василий рассказывал про фронт, про то, как гибли один за другим батальоны на Ржевском выступе, как, захлебываясь в собственной крови, стояла до последнего наша пехота, по которой прямой наводкой лупила немецкая артиллерия… Льву про лагерь говорить не хотелось, и он отвечал рассказами из древней и средневековой истории — про подвиг трехсот спартанцев у Фермопил, про то, как двести всадников Кортеса разметали стотысячную толпу ацтекских воинов при Отумбе, про истребление цвета французского рыцарства в битве у Креси. Василий слушал, не перебивая, цокал языком, глядел уважительно.
— Да, умели воевать деды, — сказал он, когда Лев дошел до подвига батареи Раевского в Бородинском сражении. — И сейчас есть не хуже — взять хотя бы нашего взводного, Витю Хвастова. Ранили его, а патроны у него кончились. Так он десяток фрицев положил — штыком и голыми руками. Они его издаля расстреляли, из шмайсеров…
— Как монголы Евпатия Коловрата, — пробормотал Лев. — Это у нас такой богатырь был на Руси, в одиночку против целого войска бился. Тогда монголы камнеметные машины выкатили, и огромными глыбами его забросали…
— Вот! — Василий разлил остатки самогона по стаканам, смел со стола щетинистые шкурки от сала и со вздохом вытащил откуда-то припрятанный огурец. — Я и говорю, Николаич — есть что-то в нашем народе, чего ни в каких других народах нету. Ну, может, у спартанцев твоих еще было, и все. У фрицев, конечно, техника и умение — этого не отнять. Но вот хрен тебе они нас одолеют! Кишка тонка!
— Спорить не буду, — сказал Гумилев, чувствуя, что язык уже не слушается его. — Русский народ… он сейчас не в той фазе… чтобы его победить… Пассионарное напряжение…
— О, Николаич! — Василий разломил огурец и протянул ему половину. — Ты закусывай лучше. А то сейчас у нас разговор начинается уже не про историю, а про электрику.
Лев попытался собраться с мыслями — получалось плохо. После трех лет вынужденной трезвости (не считать же чифирь алкоголем) пол-литра самогонки подействовали на него, как прямой хук в челюсть. Перед глазами все плыло.
— Я тебе потом объясню, — выдавил он,
И, как сидел, навзничь опрокинулся на кровать, не выпустив из руки половинку огурца.
Беззаботная жизнь, впрочем, продолжалась недолго. Как-то утром, вернувшись из столовой, Лев с Василием обнаружили у себя в домике новых жильцов.
На террасе ожесточенно терла шваброй пол совсем молоденькая девочка в гимнастерке. Увидев подходивших к дому мужчин, она выпрямилась и оперлась на швабру, как Афина Паллада — на копье.
— Безобразие какое! — набросилась она почему-то на Льва. — Живете здесь вдвоем, а грязь развели такую, словно целый полк квартировал! Неужели так сложно раз в день подмести пол?
Гумилев растерянно посмотрел на Василия. Того напор девчушки явно привел в восторг.
— Ты кто такая будешь, пигалица? — спросил он, молодецки подкручивая ус. — И откуда ты такая строгая взялась?
— Я Катя Серебрякова, — не сбавляя оборотов, представилась пигалица. — Сержант медслужбы. А вам, товарищ Теркин, должно быть стыдно! Вы же опытный солдат, могли бы организовать быт получше. И себе, и товарищу Гумилеву!
— Опа, — сказал Василий, — опа, Америка-Европа! Смотри-ка, Николаич, она про нас все знает!
Он склонил голову, будто признавая превосходство сержанта медслужбы, и медленно пошел на нее, как бык на тореадора. На свежевымытых ступеньках террасы он поскользнулся и едва удержал равновесие. Серебрякова захихикала.
— А ведь и впрямь чисто! — удивился Василий. — Хотел я, между делом, швабру у тебя отобрать да по…
Катя перестала смеяться и уперла руки в бока.
— Продолжайте, товарищ старшина. „Да по…“ — что же дальше?
— Да показать, как полы моют! — простецки улыбнулся Теркин. — Но вижу, ты и сама хорошо справляешься. Пойдем, Николаич, пока нас тут к какой-нибудь работе не припахали…
— Идите-идите, — напутствовала их пигалица, — смотрите, ноги вытирайте как следует!
— Ну, все, — вздохнул Василий, открывая дверь, — правильно на флоте говорят: баба на корабле — жди беды…
Он шагнул за порог и остановился, как вкопанный. Лев, заглянувший Василию через плечо, почувствовал, что у него отвисает челюсть.
На кровати у стены лежал, закинув ноги на тумбочку, капитан госбезопасности Александр Шибанов собственной персоной. В руках капитан держал синенький томик Пушкина.
— Здорово, орлы, — сказал он, откладывая книгу и садясь на кровати — панцирная сетка застонала под тяжестью его могучего тела. — С Серебряковой уже познакомились?
— Так точно, — отрапортовал Теркин. — Провели, так сказать, беседу…
— Значит, так, — взглядом, которым наградил Василия капитан, можно было заколачивать бетонные сваи, — балагурить разрешаю, обижать чтобы — ни-ни. За обиду спрошу сам, лично и по всей строгости.
— Да какие из нас обидчики, — хмыкнул Теркин, — нас самих любой шкет обидит.