Блокада
Шрифт:
— А как ее разглядеть? — спросил Пустой.
— Легко, если разглядывать, — объяснил скорняк, — Нарыв образуется. Корова ж тоже не хочет всякую мерзость своей кровью кормить, вот и глушит ее. Шкура зарастает, но там, где гнус сидит, кольца образуются. Плоть сжимают, выдавить пытаются мерзость, кровь бросают в обход. Но если корове не помочь… сама не справится. Болеть будет долго, но все равно помрет. Эта ж дрянь еще и размножается там.
— Точно так, — кивнул Пустой. — Вотек сказал, что Разгон — словно огромная корова, а в центре Мороси сидит какая-то гнусь. И сосет ее.
— Не совсем так, — покачала головой Лента, — Я не сразу Убежала от светлых. Год там провела. Язык их выучила. Запомнила, о чем они говорили. Смысл-то в другом. Гнусь эта плоть Разгона еще не прогрызла, но грызет. А пленки и в самом деле блокада. Но больше ничего не поняла. Они и сами Не все понимали, как мне кажется.
— Ну если еще не прогрызла, может, и обойдется, — хмыкнул Коркин, опять прикладывая к глазам бинокль. — Главное — прихлопнуть сразу. Вырезать и прихлопнуть! Эй! А воздушная дорога-то порвалась!
Пустой протянул руку за биноклем.
— Волосок один к земле вьется, — объяснил скорняк.
Через час вездеход остановился возле «волоска». Толщиной с ногу крепкого лесовика, он был сплетен из тонких трубок или стальных прядей, каждая из которых, насколько мог разглядеть Коркин, тоже распадалась на блестящие волоконца. Скорняк пнул пересекающую пустыню от пленки к пленке серебряную «змею» ногой, и она неожиданно сдвинулась в месте удара на ладонь.
— Она легкая! — удивленно заорал Коркин.
— И голова у тебя легкая, — раздраженно заметил Пустой, прикладывая к глазам бинокль, — А если бы она была под напряжением? Так и без ноги можно остаться!
— Ярка! — тут же рявкнул Рашпик, — Опять твой Коркин дурака сыграл! Ногу чуть не потерял!
— Горная база там! — усмехнувшись выскочившей из машины недотроге, махнула Лента рукой в сторону гор. — Подвесная дорога проходит над пленками от нее к главной базе.
— Проходила, — пробормотал Пустой, — Теперь проходит не в полную силу. Уж не знаю, как это чудо называется — предположим, что это чудесный трос, — но место обрыва у нас на пути. Мы можем двигаться вдоль троса?
— Вполне, — прищурилась Лента.
— Ну что? — задумался Пустой, глядя на перечерчивающую пустыню с востока на запад розовую кайму, — Пять шагов сладости? А ну-ка попробуем пройти их на скорости!
— Мешки готовь, — хмыкнула Лента. — И двери открывай. Оружие советую сразу замотать тряпками и держать в руках. А то ведь безоружными останемся.
— Сколько до седьмой пленки? — спросил Пустой.
— Миль восемь-семь, — пожала плечами Лента, — Или даже пять. С этой стороны полоса изобилия узкая. Считай, что это подарок от меня. Тридцать миль пройти было бы не так просто.
— Проедем, — уверенно подал голос Филя.
Розовая стена шестой пленки колыхалась, словно поверхность сладкого студня. Коркину даже захотелось подойти, ткнуть в нее пальцем и затем облизать его, но Ярка не отходила от скорняка, то ли собравшись оградить его от всех случайностей, то ли защитить от насмешек Рашпика. Впрочем, последнее Коркину пока что не угрожало: толстяк явно и сам робел перед розовой стеной. Отчего-то сладкой она ему не казалась.
— Успеем? — с сомнением спросил Пустой, поглядывая на небо.
— Тут не так уж опасно, — вздохнула Лента, — Нужно успеть. Я должна увидеть, что случилось с тросом.
— Рассчитываешь настигнуть кого-то из светлых? — понял Пустой.
— Не знаю… — Лента замерла, глядя в розоватую муть.
— Так как же лучше? — в очередной раз спросил Кобба, которого Пустой освободил от мешка, поручив ему пулемет, — Пешком или на машине? Пять шагов всего?
— Думаю, все-таки на машине, — заметила Лента, спрыгивая с серебристого троса, который скрывался под розовой каймой, — Хотя бы для того, чтобы не оставлять ее на виду. Тем более что у светлых такая машина не одна. Собачники пестряков и друг друга через пленку веревками протаскивают. Или запускают в пленку на веревке, потому как по доброй воле человек из шестой пленки не выйдет. Редко кто выйдет. Старики, которые из Города, монету копят, чтобы смерть в шестой пленке встретить. Сладкую смерть.
— Да рано вроде помирать, — заметил Кобба.
— Ладно, — кивнул Пустой, — По местам. Мешки на плечи, оружие держать в руках. Если кто растает не ко времени — не обессудьте, ускорять буду пинком.
— Если сам растаешь, доверь мне тебя пнуть, — попросила Лента.
— Доверяю, только не покалечь, — буркнул Пустой и полез в машину.
Коркин занял место рядом. Нацепил на плечи мешок, уперся коленями в пульт, подумал, что так толком и не посидел за рулем машины, а ей уже прочат конец, потер ладонью грудь — сердце колотилось так, словно орда подкатывала к заброшенному в степи домику.
— Ерунда это все, — бодрясь, заявил Рашпик. — Ну как в ягодном студне искупаться!
— Сейчас попробуем, — взялся за руль Пустой.
Двигатель заурчал, колеса взметнули в воздух клубы пыли, и машина двинулась вперед. Розовая стена вздрогнула и поползла на машину, поочередно проглатывая передок, моторный отсек, лобовое стекло, выкрасила в розовое пульт, рулевое колесо, руки механика. Коркин отстранился, отодвинулся назад, глядя, как розовое хватает его за колени, вытянул шею, зажмурился… и тут все кончилось.
Кончилось все. Кончились беды, заботы и боли. Задышалось легко и свободно. Мышцы наполнились силой, в голове стало ясно, обнажая все прожитое Коркиным и все ему предстоящее, как что-то не требующее ни труда, ни терпения, ни усердия — ничего. Все было и все будет легко и просто. Ничто утраченное не стоило ни сожаления, ни вздоха, ни слез. Ни о чем предстоящем не следовало волноваться, думать, рассчитывать. Все было, все есть и все будет хорошо. Легко и счастливо. Полной грудью. Сколько угодно. Сколько ему, Коркину, будет угодно. И пусть Ярка тычется ему носом в спину — он добрый, он разрешает. Весь мир принадлежит ему, Коркину, и Ярка принадлежит ему. И все очень хорошо. Тепло. Тихо. Спокойно. Ласково, нежно. Сладко. Сладко. Сладко.