Блокадные девочки

Добротворская Карина

– Вы что-то знали про каннибализм?

– До войны мы на даче в Мельничном Ручье общались с семьей папиного сослуживца. У меня даже фотография была: муж, жена и двое детей – Вовка и Неля. Вовка был очень симпатичный, ему, наверное, было лет пять. Весной 42-го года Неля вышла во двор и сказала: «Мы выжили, потому что всю зиму ели Вовку». Съели собственного ребенка. Их расстреляли, а девочку отправили в детский дом.

– В ломагинской «Неизвестной блокаде» приводится столько случаев, как детей заманивали, убивали топором, расчленяли, ели…

– У меня был такой случай. Вошла к нам в квартиру какая-то женщина и спрашивает: «Ты что, девочка, одна?» Я отвечаю: «Одна», имея в виду, что мама на работе. Она стоит и так на меня странно смотрит.

И вдруг застонал этот немец за стеной, который был тогда еще жив. «Что ж ты мне сказала, что ты одна?» – «Так это соседи».

Она так зверски на меня глянула и ушла. Говорят, что так вот приходили и ели детей.

– Но вы ничего тогда не заподозрили?

– Нет. Мне такое и в голову не приходило. Но когда вернулась мама и я ей все рассказала, она пришла в ужас: «Никого никогда не впускай! Ты разве не знаешь, что сейчас едят детей!» Мама, например, не покупала мясо на рынке, она считала, что оно может оказаться человечиной. Однажды она пришла в химическую лабораторию (она была бухгалтером), а ее там спрашивают: «Хочешь бульону?» – «Господи, откуда у вас бульон?» – «Да кошку мы сварили!» Но мама не стала есть кошку. Говорят, были в блокаду люди, которые даже спасли своих собак. Но я думаю, что они были не очень голодные. А как можно было есть покойников, ведь там трупный яд? Я этого не понимаю.

– Вы ведь ходили в баню весной 42-го?

– Да, маме дали талон. Это был ужас – или скелеты, или распухшие тела с язвами от цинги. Но вода, вода! Мы стали мыться, но что-то случилось с краном и вода перестала течь. Пришли мужчины, принялись его чинить – и ни одна женщина не ойкнула. Никто не подумал, что вот, мужчины в женской бане. Просто продолжали мыться, настолько все чувства атрофировались.

– Когда вы пошли в школу?

– Ранней весной, еще было очень холодно. Когда я пришла в школу весной 42-го, то там были несколько детей, чьи родители были продавцами в хлебных магазинах. Они нас называли «дохлятики» и «дистрофики» и очень пренебрежительно относились.

– Хотела бы я с кем-то из таких поговорить…

– Они тебе ничего не скажут. Неужели они тебе расскажут, как их родители вместо 125 грамм взвешивали ПО? Ведь как они свой лишний хлеб получали? Воровали у блокадников. В классе мы сидели в перчатках, в пальто и с ложками в руках – нас там кормили. Учительница нас не учила, она нам читала. В столовую нас водили по набережной, мы заворачивали по Менделеевской, по-моему, она Биржевой улицей теперь называется. На Неве стояли корабли, и немцы их так бомбили, что однажды нас волной отбросило к решетке университета. Я упала, рядом упал мальчик. Потом мы встали, он на меня смотрит и заикается. Я говорю: «Что такое?» А он показывает, что осколок проехал прямо по моему красному берету – берет-то был высокий. Однажды мы с двумя девочками бежали из школы по переулку и попали под обстрел. Мы забежали под арку. А я подумала: «Что я тут буду стоять! Пойду дальше!» А в арку попал снаряд и одной из этих девочек голову оторвало, а другой – ногу. Вот почему так получается? Кто тебя бережет? Папу моего убили в 44-м году, когда они через Нарву строили понтонный мост. Убил его снайпер – а до этого у него не было ни одного ранения.

– Это правда, что люди почти никому и никогда на улицах не помогали?

– Не помогали. Потому что если начнешь помогать, сядешь рядом и уже не встанешь. Военные иногда помогали. Были сандружинницы, которые ходили по квартирам и собирали детей. Интеллектуалы даже ходили в Публичку. Но у меня была только одна мысль – поесть. Я сочинила сказку, что в Савеловском переулке ехала лошадь с обозом, рассыпалась крупа и ее разрешили собирать. «Мама, я все крупинки до единой собрала!» Первое время, когда у нас еще были свечки, я играла с воском, лепила из него продукты. Потом воск кончился, и я писала – наверное, тоже про еду. Этот мой дневник где-то сохранился, надо будет его найти. Мама тоже вела дневник, но он был очень сухой, телеграфный: «Прибавили хлеба и т. д.».

– Вы пытались уехать из города?

– Нам где-то в январе 42-го года, в самое тяжелое время, папина часть предложила эвакуироваться на самолете на Северный Кавказ. Кто-то из наших знакомых тогда улетел. Но мама сказала: «Мы не полетим».

– Почему? Неужели не хотелось убежать от этих страданий?

– Мама сказала: «Я боюсь самолета. Нас собьют». Считала, что лучше умереть в своей постели. Каждое утро, уходя на работу, она говорила: «Лена, вот одеяло. Если я умру, заверни меня в это одеяло и иди к моим сестрам. Повтори адрес». Тетушки жили на Лермонтовском.

И я каждый день повторяла адрес. До войны мама весила чуть ли не сто килограмм, а во время блокады – сорок. Когда мы, наконец, эвакуировались, первое,

что мама выменяла в дороге, было как раз это одеяло. Всех женщин с детьми заставляли эвакуироваться. Маме сказали: «Если не уедете, не дадим карточек». Многие не хотели уезжать, потому что очень жалели свои вещи. У нас уехала знакомая семья, а сестру оставили – беречь мебель и вещи. Боялись и самого процесса эвакуации, потому что много ходило слухов. Когда в начале войны эвакуировали детей, их везли в поездах, и многие поезда бомбили. Дети выскакивали, разбегались по лесу, собрать их не могли, родители приезжали их разыскивать, дети терялись, погибали. В конце концов мы вынуждены были уехать, но это было ужасно. Вещей у нас было мало – почти все украла сожительница капитана Белкова, которая жила этажом ниже. Дважды папа приезжал и довозил нас на машине до вокзала, но оба раза эвакуация срывалась. Сначала что-то с Ладогой было неладно, потом какие-то военные действия. И когда нам наконец разрешили выезжать, папа уже не смог приехать – у них самих начались военные действия. Нас сначала посадили в обыкновенный пассажирский поезд и довезли до Борисовой Гривы. Там нас пересадили на открытые катера. Был дождь и страшный ветер, мама обвязала меня полотенцем. Качало, ни одна пристань нас не принимала, потому что немцы наступали. Мы очень долго болтались, два катера рядом потопили, а мы каким-то образом вылезли. Помню, что мы стояли по колено в болоте, у меня после этого болота колени болят до сих пор. Бежал мимо какой-то солдат, мама закричала: «Может, есть какая-то детская комната?» А он в ответ: «Тетка! Какая детская комната? Немцы наступают!» Когда мы из болота выбрались, повсюду валялись трупы, ведь у людей еще сил не было на эвакуацию. Потом нас поместили в теплушки, и нам досталось место на нарах. Ноги мы выпрямить не могли, спали, свернувшись калачиком. Соседи, которые ехали вместе с нами, сагитировали нас ехать на Алтай, где у них были родственники, но на полпути вагон отцепили и сказали, что Алтай переполнен эвакуированными. Повезли нас в Кемеровскую область. А когда нас начали кормить, то многие умерли, потому что дали сразу слишком много еды. Мама выдавала мне по маленькому кусочку хлеба. А многие съедали все сразу – и в итоге на каждой остановке вытаскивали покойников, которых до этого складывали в тамбур. Останавливали поезд на запасных путях, потому что туалетов не было. Все выскакивали и присаживались. Нужно было бежать на станцию за едой, а вагоны стояли вплотную. Мы с мамой пролезали под вагонами, она боялась меня оставлять. Боялась, что поезд без нее уйдет. Когда я приехала в Сибирь, у меня вся спина была в синяках, потому что под вагонами были всякие висюльки, я об них билась. На станциях давали какую-то горячую еду, горячий кипяток. Ехали мы примерно месяц.

– Из эвакуации вам хотелось домой?

– Что ты! Еще бы! Мы так мечтали о Ленинграде. Каждый день только и думали, как вернемся домой.

– Вы знали про казнь немцев в 46-м году у кинотеатра «Гигант»? Это рядом с домом, где я родилась. Казнили немцев с оккупированных территорий, которые командовали карательными отрядами.

– Меня эта казнь поразила, хотя у нас многие девчонки туда побежали смотреть. Я не могла. И знаешь, очень многие эту казнь осуждали. Зачем публично мстить? Так считали в нашем окружении.

– Но вы же сами вспоминали, как сильно немцев ненавидели.

– Да, придумывали им разные казни. Говорили, что их нужно везти в клетках, чтобы в них все плевали и гадости говорили. И все-таки было что-то неправильное в этой публичной казни.

– Вас не раздражало, когда начали говорить о героизме ленинградцев?

– Возмутительно, что в Москве восхваляли героический Ленинград, но не знали, что там умирали с голоду. Может быть, не хотели сеять панику? А когда узнали и стали говорить о героизме, то мне это даже нравилось, это хоть как-то поддерживало. И я рада, что сделали Пискаревское кладбище, потому что все-таки память осталась обо всех погибших.

– Вы с мамой когда-нибудь блокаду вспоминали?

– Нет, не хотелось. Это я теперь разболталась, потому что я уже переболела, отошла от этой жути. Но когда ко мне приходят гости, мне всегда кажется, что они голодные и что их надо срочно накормить. Вот ты ничего не хочешь поесть, а мне от этого не по себе. Наверное, это чувство, что все голодные, осталось с блокады. У меня в блокаду остановился рост. До войны я была самая высокая в классе, стояла первой на физкультуре, а уже за мной мальчишки. Видимо, пошла в папу, он у меня был метр девяносто с чем-то. А в блокаду я перестала расти. Так и осталась, как одиннадцатилетняя девочка. Как будто время остановилось внутри меня…