Блокадные новеллы
Шрифт:
— Враз скажу, чтобы перешли на западные бальные! А вы с нами рюмочку за уступочку! — и, несмотря на сопротивление Ивана Афанасьевича, втянула его в комнату.
Он вошел, огляделся, ошеломленно замер.
За столом между двумя летчиками-капитанами сидела та самая женщина, которую он встретил на станции. Иван Афанасьевич сразу узнал ее по волосам — густые и длинные, они падали в беспорядке на плечи.
— Мы им штукатуркой грибки присаливаем, — рассмеялась Маша и кивнула на подругу. — Это вот Даша такая крепконогая!..
Иван Афанасьевич
— Да я не к тому…
Но офицер разлил по стопкам.
— За праздник!
Иван Афанасьевич сказал невпопад:
— Так вас тут и всего четверо?
— А куда более? — бойко ответила Маша. — На каждую вишенку по соколу.
Ивану Афанасьевичу нестерпимо захотелось взять эту незнакомую Дашу за руку, увести отсюда. Он понимал, что так поступить невозможно, что ему самому пора уходить, "ТО он стесняет людей, но он медлил.
Маша пригласила:
— Садитесь, Иван Афанасьевич, к столу.
Но Иван Афанасьевич заторопился, отговариваясь, что его самого гости ждут, и только уже совсем уходя, обернулся и посмотрел на Дашу с такой сердечной и непонятной тоской, что Маша и ее гости изумленно переглянулись.
Дома он продолжал ужин со своими гостями, но сел так, чтобы видеть из окна парадную и часть улицы, по которой, выходя из парадной, шли люди. Он вздрагивал, когда хлопала уличная дверь, и вглядывался в силуэт человека.
Вино кончилось, и разохотившиеся дружки предложили:
— А не сброситься ли еще на посошок?
Иван Афанасьевич сказал равнодушно:
— Можно.
Но в этот миг распахнулась парадная, и сначала возникла, а потом предстала вся, озаренная мягким фонарным светом, Даша. Одна. Она сделала шаг, другой, и застучали каблучки по каменному настилу двора.
Иван Афанасьевич молодо вскочил, радуя приятелей.
— Здорово вы придумали! Я мигом! — и бросился в прихожую, натягивая на ходу пальто.
— Деньги возьми! — кричали ему вслед.
— Ерунда! — донесся его голос откуда-то снизу.
Он догнал Дашу на улице.
— Вы… меня… извините… — пролепетал он, запыхавшись.
Она остановилась, в упор посмотрела на него, ничего не ответила.
Иван Афанасьевич шел рядом с ней, молча, до самых железнодорожных путей, пока женщина не сказала мягко, но властно:
— Идите, пожалуйста, домой.
Он пошел радостный, потому что тон ее голоса показался ему добрым.
Весь оставшийся вечер он смеялся, острил, и друзья разводили руками:
— Да ты, Ванюша, нынче такой, каким на Волхове был, когда с Графтио строили…
Изредка он встречал Дашу на станции.
Даша работала в железнодорожном депо.
Иван Афанасьевич как бы невзначай оказывался возле ее конторки после рабочего дня и провожал ее немножко — сколько она разрешала — до дома.
Однажды она сказала ему:
— Так уж заходите, что ли…
Они пили чай со смородиновым вареньем, лакомились пахучими картофельными оладьями, и Иван Афанасьевич рассказывал о чудесных кладах, найденных на Волхове;
Даша с большим интересом слушала Ивана Афанасьевича и вдруг пригласила его:
— Одна я живу. Если надумаете, то не к конторке, а домой приходите.
И он стал приходить.
Когда приходил, он видел ее улыбающееся, раскрасневшееся от горячей плиты лицо, полные быстрые руки. Она оглядывала его и женским чутьем определяла, что нижняя пуговица на пальто едва держится и ее нужно пришить. Он мыл руки, садился за стол, и они ужинали, неторопливо и спокойно, как давние-давние друзья.
Как-то он не застал ее и заметил в скважине замка бумажку, прочел: «Милый, я задерживаюсь. Ключ под половицей. Скоро буду. Целую. Даша». Он перечел записку и подумал, что за всю жизнь ему никто никогда так не писал. Она написала «целую», а ведь они и не поцеловались ни разу, и у него защемило сердце, потому что он чувствовал — сегодня он должен будет поцеловать ее; как это произойдет, он не представлял и томился, словно перед первым школьным поцелуем…
…Июньским вечером, когда шел он от Даши, ему встретился Митрохин, мужчина юркий и общительный. В газете, где он работал, его ценили за оперативность и за способность знать обо всем, что происходило в городе. Он испытующе поглядел на Ивана Афанасьевича, спросил многозначительно:
— Пошаливает?
— Что? — не понял Иван Афанасьевич.
— Быток пошаливает, то есть быт, — пояснил Митрохин, щелкнув себя по сердцу.
— В чем дело? — нахмурился Иван Афанасьевич.
Митрохин молвил веско:
— Граждане сигнализируют. Говорю антр ну, в порядке симпатии.
Он кивнул и торопливо свернул за угол. Иван Афанасьевич постоял, ему стало как-то неловко за этого Митрохина и тревожно на душе.
Внешне жизнь его шла неизменно: он ходил на работу, встречался со старыми товарищами, обедал в интернатской столовой…
Когда же оставался вечерами дома, Иван Афанасьевич все чаще задумывался о своей жизни, и она, жизнь, представала перед ним картинно и отчетливо.
Как они поженились с Ириной? Ему уже под тридцать пошло, женатые друзья подтрунивали: «Скоро в старые холостяки?» И когда он на праздничной вечеринке познакомился с молоденьким врачом Ириной, жены друзей приложили все свое недюжинное умение — свести, сосватать, поженить. И он действительно в конце концов женился.
Ирина пришла в его неприхотливую комнатку тоненькая, подстриженная под мальчишку, с легоньким чемоданчиком и портфелем. Она оглядела комнату и непримиримо взглянула на копию Поленова, изображающую окрестные места. «Это мы уберем», — решительно сказала она. «Но зачем? — возразил Иван. — Мне нравится». — «Тем хуже. Мещанский вкус. И картины на стенках — жилье для клопов». Он уступил. И с тех пор повелось так — стены во всех квартирах, где они жили, красились в белый цвет и напоминали собой больничную палату.