Блокадные новеллы
Шрифт:
— Открой, — сказал мастер.
— Поздно, — ответила девушка, — я не одета.
— Да я ведь тебе — глянь — что навез!
«Тут я не удержался спьяна и чихнул», — это уже показывал на следствии Федька Левша, который был в тот вечер у девушки.
Мастер рванул дверь, с крючка сорвал, встал на пороге. Из показания Левши следует, что мастер встал на пороге «…ровно зверь. Свертки один за другим выронил. На меня не глядит — ее глазами полосует… А она халатик на себе запахивает, от волнения пуговицей в петельку не попадает. Да как тут крикнет на него: «Чего надо! Пошел,
А мастер, убив девушку, разделся, схватил шест и бросился к проруби. Привязал шест к ногам и кинулся головой вниз в прорубь. Шест привязал, чтоб труп его не искали потом, — сразу из ледяной воды вытащили бы за палку.
Но случилось иное. От Федькиного крика всполошились в поселке, уразумели кое-что от Федьки, рванулись к конторке, а река возле конторки, и сразу увидели — из воды ноги торчат, к шесту привязаны. Вытащили мастера, в тепло отнесли, откачали — он сначала всех матом крыл, после впал в беспамятство… С воспалением легких лежал, вылечили, на следствие в Архангельск отправили, а теперь привезли в Пинегу судить.
Взглянул я еще раз на пинежского Отелло: милиционер подсаживал его, он, сгорбившись, лез в машину.
— Оставлена комната писателям. Коли писатели, заходите, — тетка в Доме приезжих оглядела нас с ног до головы, — а коли нет, выставим. Как вас заприходовать? Фамилии?
Поселок Пинега раскинулся вольно, вдоль реки. Зашли в лавку, взяли консервы «закуска» под ласковый говорок продавщицы:
— Вкусные, ешь и никакого от них в желудке осадку нету…
Отправились в Дом приезжих. Тут-то и встретился он нам, погорелец Афонькин.
Он стоял, покачиваясь, у входа в Дом приезжих и вяло переругивался с дежурной. Дежурная, с распаренными от стирки руками, волновалась и не пускала его в дом.
— Поселй, — тянул Афонькин.
— Да у тебя все огузье мокрое! — возмущалась дежурная.
— В дождь попал, с того лишь, — и голосом, набирающим силу: — Позвать мне заведующую!
Дежурная взвилась:
— Мне умирать некогда, а я тебе заведующую звать буду! Иди спать, где напился!
— А я в тайге напился!
Они долго препирались, я не стал ждать конца их перебранки и поднялся к себе в комнату. Через некоторое время в дверь ко мне постучали — и вошел Афонькин. Он выглядел трезвее и речь вел связно.
— Я, как сегодня у директора леспромхоза был, вас видел у него. Вероятно, вы начальник какой, ну рассудите же нас…
Я ответил, что он обознался, к директору леспромхоза я не заходил и никакой не начальник.
Афонькин не поверил, хитро прищурился, достал из кармана документы, протянул мне:
— Ну, рассудите же нас… Из погорельцев я… Чего он так со мной?..
Афонькин был из Мордовии, из русской деревни. Однажды жарким летом загорелся пустой сарай, ветер перекинул пламя на ближайшую избу, вспыхнула она — и полдеревни слизнул огонь. Изба, где жил Афонькин с отцом и матерью, тоже сгорела. Сами спаслись, а из добра лишь самовар вытащили да одежонку кое-какую.
Дали им, как погорельцам, пособие, да ведь на пособие дом не сладишь. Пристроил Афонькин своих стариков на время у родни, а сам завербовался на север, чтоб лесу на новый дом заработать.
В договоре его с леспромхозом отмечено было— обязан леспромхоз отправить стройматериалы в Мордовию железной дорогой, когда истечет срок контракта.
Афонькин старательно работал. У себя в деревне он слыл хорошим печником, и здесь, на севере, его мастерство в почете было: то печь где переложить, а то и новую поставить. Вина не пил, разве что по праздникам.
Год с лишком минул, месяцев восемь до истечения контракта оставалось. И тут получил он письмо от родителей. «Сынок наш, — писал отец, — все крепились мы с матерью. Понимаем, что ради нас поехал ты в холодную страну работать, да уж мочи нашей больше нету. Живем у родственников не нахлебниками, трудимся с матерью оба, а не угодить никак на них. Все-то их стесняем, все-то на пути их встреваем. Уж второй месяц переселены в чуланчик, оно бы и ничего, да зима наступит, а тут дыры в полу и стенах, — снег, верно, захаживать станет. Я, знаешь, человек солдатский, стерплю, коли ненадолго, а матери худо, ото всего вздрагивать зачинает… К тому пишу, что не могло бы твое начальство поране нам лес отгрузить, до срока твоего. Надо, так и сам им письмо напишу, объясню, что ты парень честный, все по норме отработаешь…»
Отпросился у бригадира Афонькин на один день и поехал в дирекцию с отцовым письмом, чтобы сделали ему некоторую уступку. К директору явился.
— Иван Иванович обедает, — секретарша ему.
«Ничего, подожду», — подумал Афонькин.
Он прошелся по поселку, встретил знакомого, пивком с ним побаловался, попутно свое дело рассказал. Тот хлопнул Афонькина по плечу:
— Порядок будет!.. А если он что-либо заупрямится, ты ему прямо по кодексу давай: «Человек человеку — брат» — и тут уже твоему директору деваться некуда.
Снова отправился Афонькин в дирекцию. Секретарша не пускает:
— Совещание с представителем из области. Ждите.
Ждал Афонькин, ждал и спрашивает:
— А ежели они до конца рабочего дня совещаться будут?
— Тогда, пожалуйста, завтра. Прием с девяти до одиннадцати по личным делам, — очень вежливо ответила секретарша.
— Да я из тайги, с лесопункта. Сегодня отпустили, а завтра не явлюсь — прогул зачтут. А мне никак нельзя с прогулами быть.
— Всем нельзя, гражданин, — уже суше сказала секретарша.
Афонькин сидел почти до конца рабочего дня.
— Как же быть? — взмолился Афонькин.
Секретарша взглянула на него, как будто впервые увидела:
— Завтра, гражданин. С девяти…
Афонькина прорвало — он чувствовал, что к нему несправедливы, а ничего сделать не может.
— Волосы завила — и думаешь: всех умней!
Афонькин открыл дверь в кабинет. Секретарша впорхнула следом:
— Он самовольно и еще грубит!..
— Вот у меня письмо от родителей, — невнятно сказал Афонькин.