Блондинка. Том I
Шрифт:
Скрипучим, словно проржавевшая дверная петля, голосом Глэдис спросила:
— Где моя дочь? Она сказали, что ко мне должна приехать дочь! Я тебяне знаю! Кто ты такая, а?
Норма Джин спрятала лицо в ладонях. Она понятия не имела, кто она такая.
И тем не менее она упрямо продолжала навещать Глэдис в Норуолке. Приезжала снова и снова.
Настанет день — и я привезу маму к себе домой. Обязательно!
Октябрь 1946-го, ясный ветреный день.
На автостоянке близ Калифорнийской государственной психиатрической больницы в Норуолке сидел, ссутулившись за рулем маленького черного внедорожника марки «бьюик», Отто Эсе и ждал свою девушку. Девушку, которой он похвалялся, точно какой-нибудь оуки дойной коровой, возя с собой повсюду. Да дай любой девчонке такой бюст и такой размер бедер, и уже никакой ай-кью не нужен. И еще она его просто обожала.И, Господи, до чего ж она была мила и забавна, хотя и глупышка, конечно. Иногда пыталась порассуждать с ним о «м-марксизме» (она читала «Дейли уоркер», он приносил ей эту газету), а также о «смысле жизни» (пыталась читать Шопенгауэра и других «великих философов»). Сладкая, как тающий на языке коричневый сахар. (Удалось ли Отто Эсе действительно «распробовать» эту девушку? Друзья и знакомые подвергали это сомнению.) Он ждал ее вот уже целый час, а она навещала свою сумасшедшую мамашу в психушке. Однако до чего же мрачное это местечко, Калифорнийская государственная психиатрическая больница. Б-р-р! Хуже не бывает! Как-то не хотелось думать о том — впрочем, Отто Эсе не слишком и думал, — что безумие передается по наследству. Через гены. Бедная славная малышка, Норма Джин!.. «Детей ей лучше не заводить. Впрочем, она это и сама понимает».
Отто Эсе курил крепкие испанские сигаретки и нервно вертел в руках фотоаппарат. Он никому не позволял прикасаться к своему фотоаппарату. Это было бы равносильно тому, как если б кто-то ухватил его за член. Нет уж, увольте! А вот наконец и Норма Джин появилась, бежит к нему, торопится. На лице застыло какое-то отрешенное выражение, идет, оступается в туфлях на высоченных каблуках.
— Привет, детка.
Отто Эсе отшвырнул сигарету и начал снимать ее. Выбрался из «бьюика», присел на корточки. Клик, клик, клик!..То была радость его жизни, смысл существования. Для этого он родился на свет. И ну его к чертям собачьим, этого старого пердуна Шопенгауэра! Может, жизнь и есть не что иное, как слепая воля и бесцельное страдание, но кто об этом думает в такие вот моменты? Снимать девушку с искаженным от слез лицом, прыгающими грудками и соблазнительной попкой — вот в чем смысл его жизни. Такая молоденькая, а иногда выглядит просто ребенком, которого втиснули в тело зрелой женщины. Такая невинная, что так и тянет иногда притронуться к ней пальцем — словно для того, чтобы хоть немного испачкать. Бедняжка, она плакала, глазки распухли, по щекам черными полосками размазана тушь, прямо как у клоуна. На груди, на розовом свитере из хлопковой пряжи — темные пятна от слез, как от дождевых капель. А светло-серые льняные слаксы, купленные не далее как на этой неделе в комиссионном магазине на Вайн, куда сдавали прошлогодние вещи жены и подружки исполнительных продюсеров со Студии, безнадежно измяты в промежности.
— Лицо дочери, — произнес нараспев голосом священника Отто. — Не слишкомсексуально. — И он выпрямился и принюхался к Норме Джин. — Знаешь, от тебя к тому же и воняет.
Урод
Уже по тому, как они энергично принялись ее уверять — Все в порядке, Норма Джин, эй, Норма Джин, все о’кей, —она сразу поняла, что на самом деле это не так. Она вернулась туда, где плакала девушка, рыдала и смеялась одновременно. Это была она сама, она шла к стулу, одному из складных стульев, расставленных полукругом; она была взвинчена сверх всякого предела, ее сотрясали конвульсии.
Она не играла, нет, это не было похоже на актерскую игру. Это было глубже, нежели просто игра. Это было слишком грубо, слишком «сыро». Нас ведь учили технике игры. Учили симулировать эмоции, а не быть носителями эмоций. Но ни в коем случае не быть громоотводом, по которому эти эмоции попадают на землю. Она просто испугала нас, и это трудно простить.
О ней говорили, что она слишком «впечатлительна». Единственная из всех ни разу не пропустила ни одного занятия. Актерское мастерство, танцы, пение. И всегда приходила раньше всех. Иногда ей приходилось ждать перед запертой дверью. Она была единственной, кто день за днем являлся при «полном марафете» — безупречно причесана, накрашена и одета. И совсем не походила ни на актрису, ни на модель (мы же видели ее снимки на обложках журналов «Шик» и «Сэр!», они производили впечатление).
Нет, скорее она походила на милую девушку-секретаршу. Волосы всегда так аккуратно уложены, и расчесаны, и сверкают. Белые нейлоновые блузки с бантом и воротничком, длинные рукава, узкие манжеты. Чистенькая, свеженькая и наглаженная каждый день. А чего стоили эти серые фланелевые юбки, всегда узкие, облегающие, сразу было видно, что она гладит их по утрам, стоя в одной комбинации. Вы прямо так и видели ее с этим утюгом, как она, сосредоточенно хмурясь, наглаживает свои юбочки и блузки! Иногда она надевала свитер, и свитер этот был непременно размера на два меньше, можно было подумать, что он у нее единственный и что носит она его всю свою жизнь. Иногда — слаксы. Но по большей части все же предпочитала строгую одежду приличной девушки. И еще чулки с безупречно прямыми швами и туфли на высоких каблуках.
Она была так застенчива, что можно было принять ее за немую. Резкие движения, громкий смех — все это пугало ее. До начала занятий всегда притворялась, что читает книгу. То «Утро, ставшее Электрой» Юджина О’Нила. То Чехова, «Три сестры». Шекспира, Шопенгауэра. Просто смех, да и только! А как она сидела на самом краешке стула с открытой тетрадью на коленях, в которую прилежно записывала что-то, ну, прямо школьница!
Все мы остальные ходили в джинсах, слаксах, рубашках, свитерах и туфлях на плоской подошве. А в теплую погоду — в сандалиях или просто босиком. Зевали во весь рот, и волосы были расчесаны кое-как, а парни, так те вообще являлись небритые, потому что все до одного были красавцами. И все мы по большей части были выпускниками калифорнийских школ, и каждый в своей школе был звездой и играл главные роли в школьных спектаклях. И нам завидовали, нас превозносили до небес едва ли не с детского сада. У некоторых из нас были связи на Студии, в основном семейные. А потому мы были уверены в себе, а у малютки Нормы-Джин-Неизвестно-Откуда не было никаких связей. Мы смеялись над ней, обзывали настоящей оуки, потому что она пришла неизвестно откуда.
Она занималась техникой речи, очень старалась, но постоянно прорывался старый акцент. Мало того, она еще и заикалась. Нет, не всегда, но время от времени. В основном в самом начале, когда только начинала читать какой-нибудь отрывок, а потом преодолевала заикание, потом ее будто прорывало, и вся застенчивость исчезала куда-то, а в глазах появлялось нечто такое… ну, словно ими смотрел уже другой человек, не она. Но нам постоянно вбивали в голову: Это не актерская игра, когда у вас нет техники. Это вы. Голый и беззащитный.
Итак, все мы были очень уверены в себе. А у Нормы Джин, одной из самых молоденьких в группе, никакой уверенности не было. Были лишь светящаяся бледная кожа, темно-синие глаза и еще — некая необыкновенная энергия, словно пронизывающая все ее тело. Ток, который нельзя отключить, источник которого был неиссякаем.
После одной из сцен, которую она сыграла перед нами, кто-то спросил, о чем она в это время думала. Потому что, черт побери, все мы ужасно расстроились при виде этого зрелища, а смеяться над Нормой Джин было как-то неудобно — все равно, что смеяться над снимками Маргарет Борк-Уайт, сделанными в Бухенвальде. И она ответила своим детским бездыханным голоском: О, кажется, я ни о чем не д-думала. Может быть, просто что-то вспоминала?..
Не было в ней никакой уверенности. Всякий раз, когда наступал ее черед, она поднималась и выходила в круг вся дрожа, словно впервые, как будто шла на верную гибель. Ей было тогда всего девятнадцать или двадцать, но сразу становилось ясно, что эта девушка обречена. И это при том, что она являлась самой красивой девушкой в группе. Однако самый бездарный из нас мог просто уничтожить, убить ее словом, даже взглядом, намеком или смешком. Или просто игнорировать ее, когда она поднимала глаза и вопросительно и с надеждой улыбалась.