Блондинка. Том I
Шрифт:
Как-то один из студентов-богословов спросил его:
— Но почему? Ведь все они верили в Бога?
И проф. Дитрих рассмеялся, поддернул брюки и сказал:
— Ну, может, и верили, а может, и нет. Существует огромная разница между людьми, которые только говорят, что верят, и истинно верующими. Поэзия в данном случае выполняет роль ланцета, с помощью которого можно через омертвевшую ткань докопаться до истины.
Кто-то из нас заметил, что в те далекие времена люди жили не слишком долго. Считалось, что мужчине повезло, если он доживал до сорока, а женщины часто умирали во время родов совсем молодыми, так что в конечном
— Они жили под постоянным страхом смерти. Ведь она могла настигнуть их в любую секунду.
Одна из дам-учительниц, страшная болтушка, тут же пылко возразила:
— О, да ерунда все это! Возможно, все эти мужчины-поэты писали именно о «переменчивости», ну, как теперешние лирики пишут только о любви. Раз они решили стать поэтами, надо же было им о чем-то писать.
Мы расхохотались. Мы соглашались и спорили с ней. Мы включились в оживленное обсуждение, как всегда бывает с людьми, успевшими изголодаться по интеллектуальной беседе или тому, что могло сойти за интеллектуальную беседу. Мы перебивали друг друга.
— Любовные стихи, любовная лирика, как и наши современные популярные песни или кино… они ведь в каком-то смысле всего лишь навсего субъекты, верно? А звучат так, что можно подумать, ничего важнее в жизни нет! Но в то же время они абсолютно субъективны. Возможно, ни одно из них по-настоящему не реально.
— Да, но когда-то они казались вполне реальными.
— Как знать! Да и что вообще, черт возьми, это такое, «реальность»?
— Ты хочешь сказать, что любовьне реальна, так, что ли? Смертьне реальна? Что?
— Ну, все когда-то было реальным. Иначе откуда бы взялись слова для описания всего этого?
Во время этих бурных дебатов обо всем и ни о чем, которыми руководил и направлял в нужное русло проф. Дитрих, блондинка Глэдис Пириг сидела молча и только смотрела на нас. Во время лекций она, похоже, записывала все, что говорил наш Проф, но в такие моменты откладывала ручку. И было видно, что слушает она чрезвычайно внимательно. Натянутая, трепещущая, как струна, она внимала каждому слову и так напряженно выпрямляла при этом спину. Словно мимо с грохотом пролетал трамвай, на который ей непременно надо было успеть, и она очень боялась, что не успеет.
Она была мелкой служащей в какой-то вествудской конторе, и надоумила ее пойти на эти курсы какая-то преподавательница из университета. С тем, чтобы как-то разнообразить жизнь. А возможно, эта Глэдис сама писала стихи, и преподавательница имела неосторожность похвалить их, и потому она продолжала писать, втайне, конечно, и в глубине души по-прежнему опасаясь, что они не хороши. Она беззвучно шевелила бледными губами. Даже ноги ни на секунду не оставались без движения. Иногда мы замечали, как она чисто бессознательным жестом потирает икры, лодыжки, как будто у нее ныли мышцы, или же то сгибает, то разгибает ногу, словно она затекла. (Но никому из нас тогда и в голову не пришло, что она, возможно, берет уроки танцев. Как-то не сочетался облик Глэдис Пириг с какого-либо рода физическими упражнениями.)
Проф. Дитрих не принадлежал к числу вредных преподавателей, которые любят без конца вызывать и дергать робких студентов, но и он, разумеется, замечал эту опрятную, ухоженную, мучительно застенчивую блондинку,
— Глэдис?
Последовала пауза и полная тишина, казалось, все мы слышали, как блондинка затаила дыхание. Потом она прошептала, с видом ребенка, решившегося на некий отчаянный поступок, даже с улыбкой:
— Я п-попробую.
Это стихотворение… Религиозные стихи, сразу ясно, вот только напечатаны они были весьма необычно. Открывали его четыре длинные горизонтальные строки, затем они как бы сужались, шла более узкая вертикальная колонка строк, и завершали его снова четыре длинные строки, но ритм в них менялся. Это было «метафизическое» стихотворение (так нам, во всяком случае, объяснили). А это, в свою очередь, означало, что нам попался весьма твердый орешек для понимания и раскусить его, то есть понять, в чем там суть, было не просто. Зато написано оно было таким прекрасным языком, что, казалось, ты слушаешь не стихи, а музыку. Глэдис здорово нервничала, сразу было видно. Но тем не менее развернулась к нам лицом, приподняла в руках книгу, сделала глубокий вдох и начала читать.
И… черт побери, ничего подобного мы просто не ожидали! И дело тут было не только в том, что вместо бездыханного еле слышного голоска у нее вдруг прорезался мощный, звенящий, одухотворенный и чертовски сексуальный голос. Дело в самом факте, что она вдруг вызвалась прочесть нам это стихотворение, не отказалась, не выбежала вон из комнаты, когда Проф предложил ей прочесть. Напечатанный в книге «Алтарь» казался нам загадкой, кроссвордом, но когда эта маленькая белокурая девушка начала читать, стихи внезапно обрели смысл.
Разбит АЛТАРЬ. Твоим слугой воздвигнут Он был из сердца, и слезами полит, И нет на свете крепче материала, И нет страданий, равных этой боли. СЕРДЦЕ одно Могло сотворить Камень, Что не разбить. Сердце не камень, Но его слезами Вымощен путь, С него не свернуть. И если я сохраню в душе Любовь к Тебе и хвалу Тебе, Возложу на АЛТАРЬ эту жертву свою — Во веки веков сиять АЛТАРЮ!..Глэдис закончила читать, и мы наградили ее аплодисментами. Хлопали все. Даже преподавательницы из колледжа, которые, как вы понимаете, могли ревниво отнестись к этому ее представлению. А проф. Дитрих, разинув рот, смотрел на девушку, которую все мы считали простой конторской служащей, смотрел и словно глазам своим не верил. Он пребывал в своей обычной позе — присев на краешек стола и слегка ссутулив плечи, склонился над книгой. И когда Глэдис кончила читать, присоединился к аплодисментам, а потом спросил: