Блуда и МУДО
Шрифт:
– Замуж за Лёньку ты пошла бы? – спросил Моржов.
– Ну щас!… – сразу открестилась Алёнушка. – Ты чо, мне такого блядуна в мужья не надо. Я вообще замуж не хочу ни за кого.
– Как же ты соскочишь со своего дела не через замужество?
– А чего мне с него соскакивать?
– Ну, не вечно же ты будешь молодой и красивой. Когда Сергач тебя выставит – что делать будешь? Лучший вариант – это успеть за какого-нибудь подходящего клиента замуж выскочить.
– Такое только в кино бывает, – пренебрежительно бросила Алёнушка. Она сладко потянулась, выпятив животик, и гордо заявила: – Мне вообще цыганка нагадала, что я молодая умру.
– А если не умрёшь?
– Не умру – вот тогда и буду думать, –
ПМ работало, как часы. Первый признак был налицо: какого хрена Алёнушке думать? Стимула нет. Алёнушка уже набрала для своей картины мира три-четыре пикселя и прекратила этот процесс на удобном пикселе «умру молодой». Собранного – хватит.
Н-да, импрессионистская ситуация «поэт и проститутка» у Моржова никак не складывалась. Поэт из него получился хреновый, потому что разбогатевший. И проститутка тоже не оказалась жертвой беспощадного мира. Жертвой она была бы, если бы не стала проституткой. А так – наоборот: в своём Багдаде она даже поднялась над средой. Она трудится за хорошие деньги в более-менее чистых саунах с относительно приличными клиентами, а не с кем попало на пьянках, лишь бы налили на халяву. И не у чёрных на рынке, и не с дальнобойщиками на трассе. Она не алкоголичка, не наркоманка, не воровка. Она не родила сдуру в десятом классе от призывника, который, став дембелем, уйдёт к другой девке. Она не в огороде с лопатой, не со шваброй в конторе, не за партой в учаге – чтобы потом угробить молодость в подпольном цеху по пошиву контрафакта… У неё всё нормально.
– А парень у тебя есть? – спросил Моржов.
– Конечно. Лёнька. Я же тебе говорила, что он – мой первый. Первый – это святое.
– Ты любишь Каликина? – не веря, переспросил Моржов.
– А что такого? – встопорщилась Алёнушка. Похоже, каждая реакция Моржова приводила её в замешательство.
– Он же тебя по клиентам возит…
– Ну и что? Это работа. Я, между прочим, сама к Сергачу пришла. Захотела – и пришла. Лёньке назло. Он с Сонькой трахался, а я к Сергачу пошла.
– А Лёнька чо? – глупо спросил Моржов.
– Да ничо.
– Он-то тебя любит?
– Конечно любит. Стала бы я связываться с парнем, который меня не любит. Что, мне парней не хватает?
Потихоньку начинало темнеть. Всё вокруг засинело: небо – блёкло и размыто, а пруд – концентрированно, как сироп. Чуланская гора, покрашенная синевой в несколько слоев, стала почти чёрной. Её гребень, заслоняя закат, горел страшным, извилистым, кровавым порезом. Пробившийся по лощине отблеск растёкся на пруду лужей крови. Дальний берег окутался бирюзовым туманом, в котором неясно клубились неоновые облака фонарей на проспекте Конармии. Над Семиколоколенной горой морковкой торчала колокольня Спасского собора.
Моржов подумал и осторожно спросил Алёнушку:
– А с Лёнькой ты кончаешь?
– Ты какой-то тупой, – с досадой ответила Алёнушка. – Я же тебе сказала – ни с кем никогда не кончала.
Алёнушка не кончала ни с кем – ни с поганцем с каким, ни с любимым человеком. Видно, для Алёнушки – согласно пиксельной логике – это как-то уравнивало всех людей. Алёнушке один хрен – что сутенёр Сергач, что подонок Лёнчик, что он, Моржов, извращенец. А любовь… Любовь Алёнушки никого не могла спасти, и даже саму Алёнушку не могла, потому что была оторвана от реального человека, как парашют от парашютиста. Под бесовской звездой купца Забиякина любовь, конечно, никуда не делась. Никто не мог сказать, что мир ДП(ПНН), люди этого мира и их пиксельная логика абсолютно бессердечны. Нет, любовь была, но она ничего не меняла. Она была лишь роскошью для оправдания.
– Лёнька же подонок, – сказал Моржов Алёнушке. – Сама подумай… Он работает у сутенёра, трахает других девчонок, возит тебя к клиентам, забирает
Тут Алёнушка обиделась по-настоящему.
– И ничего он не подонок! Мало ли кто где работает! Другие вообще воруют или бухают. К Сергачу я сама пришла, я тебе уже говорила. Если денег нет, я тоже у Лёньки беру, что такого? А с девками другими - так он молодой, потом перебесится. С Лёнькой всегда весело. Его все пацаны уважают. Если он чего хочет – всегда добьётся. Лёнька настоящий человек, не то что все остальные.
«Настоящий человек» – это тоже был пиксель. Настоящий – это тот, с которым считаются. С Лёнчиком, конечно, считались. И Моржов считался. Затевая что-нибудь с Лёнчиком, он всегда принимал в расчёт, что это за человек – Лёнчик. Например, он купил у Лёнчика пистолет. Он знал, что Лёнчик подонок, поэтому много денег не дал, пистолет проверил (Лёнчик мог продать и нерабочий ствол) и всегда прятал, чтобы Лёнчик не украл.
Из пикселей, как из пазлов, Алёнушка сложила портрет Лёнчика. Пиксели были следующие: «мой первый», «непьющий», «весёлый», «щедрый», «уважаемый», «работающий». Но они оказывались плоскими, потому что для объёма им не хватало противопоставления. К «мой первый» надо было добавить – «который меня изнасиловал», к «непьющий» – «за свой счёт», к «весёлый» – «от удовольствия», к «щедрый» – «когда подфартит», к «уважаемый» – «среди ублюдков», к «работающий» – «у сутенёра». Из плоских пикселей получился плоский портрет. Но и его Алёнушка не раздула до объёмного образа, а предпочла механически суммировать в новый плоский пиксель – «настоящий человек». Это действовал второй механизм ПМ, когда количество не способно было превратиться в качество. Правда, в виде пикселя второй степени Лёнчик был ещё более далёк от себя истинного, чем когда был представлен в виде набора пикселей первого порядка.
«Бог троицу любит», – пророчески подумал Моржов.
– Твой настоящий человек имеет тебя и кидает, – сказал он Алёнушке.
Алёнушка покровительственно засмеялась, повернулась на бок, лицом к борту, и опустила в воду ладонь, тихонько подгребая.
– Ты так говоришь, потому что ревнуешь. Я же знаю, почему ты третий раз меня заказываешь. Потому что я тебе нравлюсь. Вот поэтому ты и на Лёньку наезжаешь. Уж про свою-то жизнь я понимаю больше, чем ты. И про Лёньку тоже.
«Вот и третий механизм ПМ, – тотчас подумал Моржов, – охранительный. Презумпция собственной правоты».
Алёнушка перевалилась на другой бок, лицом к Моржову, подползла поближе, положила узенькую ладошку Моржову на скулу и ласково погладила.
– Чё ты понтуешься, – сказала она. – Обосрал Лёньку, как пацан… Я же от тебя не отказываюсь. Всегда приеду, если вызовешь. Могу и других клиентов отодвинуть – с тобой лучше. Честно говорю. Ты мне нравишься. Бросай свои заморочки и давай со мной, как мужик с девчонкой… Мне хочется, правда.
И Моржов, глядя на Алёнушку, понял, почему его вдруг так тянуло к ней. Вовсе не потому, что Алёнушка являлась эталонным носителем ПМ и оттого интересовала Моржова, как любой идеал. Нет. Она тянула Моржова к себе потому, что сама была как его пластины – прекрасной формой без всякого содержания.
– Сними очки, – попросила Алёнушка. Моржов послушно снял очки.
Алёнушка наклонилась и неловко поцеловала его в губы. Моржов мгновение поколебался – и ответил поцелуем.
– Ну, вот так и надо, – отрываясь, удовлетворённо сказала Алёнушка. – А теперь поплыли к берегу, пора уже. И заказывай меня ещё. Я тебя отучу от твоих извращений.
Моржов на велосипеде опять колесил по Ковязину от школы к школе. В Троельге он уже отвык от привычки сотового телефона оживать в самый неподходящий момент в самом неожиданном месте, и теперь, когда этот адский аппаратик вдруг затрезвонил в сумке у него за спиной, Моржов врезался в мусорную урну.