Блудное художество
Шрифт:
– Чего ж тебе, сударь, угодно?
– Устроить работные дома для ленивцев, привыкших лучше праздно питаться, чем добывать пропитание трудом. И, дабы прекратить им средства к развратной праздности, учредить те работные дома под ведением полиции. Бабы пряли бы, для мужского полу тоже дело найдется.
– Такой указ я тебе, Николай Петрович, хоть завтра подпишу. А для себя для самого?
Архаров опять поглядел на фаворита. Унижаться до выпрашивания денег было отвратительно.
– Ваше величество, для себя-то я о том и прошу. Устал на дармоедов глядеть, с коими бессилен поступить с разумной строгостью.
– А ты хитер, господин обер-полицмейстер, - правильно поняв эти два взгляда, сказала не слишком довольная государыня.
– Просьбу исполню. А теперь, Николай Петрович, ступай с Богом. Сия неделя была изобильна дураками, хочу отдохнуть в обществе человека разумного и великого забавника.
Это государыня произнесла громко, глядя на фаворита.
Архаров и Левушка откланялись, причем Левушка позаботился и о Федькиной учтивости - подтолкнул его локтем в бок весьма чувствительно.
А потом все трое оказались в приемной.
Левушка потупил взгляд, потом вскинул упрямую голову и, не прощаясь, унесся по небольшой, в два помещения, анфиладе.
Объяснять ему свои поступки, тем более - оправдываться, Архаров не желал.
– Пошли, - сказал он Федьке.
– Дел еще невпроворот. И не вздумай устраивать в полицейской конторе пиры! Другое место поищи, чтобы обмыть свою дворянскую грамоту.
Если бы московские шуры и мазурики знали, чем заняты в этот день архаровцы, то все торопливо вышли бы на промысел, ибо второго такого дня, чтобы за городом не было почти ни малейшего присмотра, им в ближайшие сто лет судьба не сулила.
А день выдался удивительно ясный - солнечный, но не жаркий, с легким ветерком - именно таким, что нужен для приятного освежения лица, колыхания перьев и кружев, игры с шелками и лентами. И даже сомнительные ароматы московских улиц словно выветрились - по крайней мере, никто их не замечал.
Полицейские и десятские собрались у архаровского особняка, почти перегородив Пречистенку, бодрые и веселые, многие принарядились. Понемногу просочились в курдоннер и с шумом расступились, когда туда въехала карета.
Это был экипаж Архарова, а вскоре и сам обер-полицмейстер вышел на крыльцо. Его приветствовали криками, он, невольно улыбнувшись, помахал рукой. В этот день он хотел показывать людям свою благосклонность - но пальцы чуть не сжались в кулак, когда он понял, сколько на Пречистенке собралось бездельников.
Следом вышел Федька - в новеньком ярко-голубом кафтане с позументами, на шее у него топорщилось дорогое кружево, на боку висела новая шпага, с которой он еще не обвыкся. Треуголку он держал подмышкой. За ним шел Петр Лопухин, а последним - сияющий Никодимка в новенькой ливрее.
Архаров, Лопухин и Федька поместились в экипаже, Никодимка забрался на козлы к Сеньке, Иван и молодой лакей Савелий встали на запятки.
Федька - новоявленный дворянин Федор Игнатьевич Савин, пожалованный дворянством за особые заслуги, сподобившийся поцеловать руку государыни и услышать от нее ласковые ободрительные слова, - по высочайшему повелению ехал свататься.
– На Воздвиженку!
– приказал Архаров.
– Матвея ждать не станем. Он уж, поди, сам в одиночестве сговор празднует.
– Зачем же в одиночестве?
– удивился Лопухин.
– В компании штофа, стопки и закуски.
Архаров кивнул - ему было приятно, что молодежь Преображенского полка помнит запойного доктора.
Карета выехала со двора, и тут оказалось, что не все доброжелатели остались в курдоннере. Из Чистого переулка выехали всадники и пристроились следом за каретой. Кони под ними были не лучших кровей, а взяты в пожарных командах, однако всадники выглядели вполне счастливыми.
– Это что еще за кавалькада?
– удивился Архаров.
– Так, Тимофей… Клаварош… Степан, Максимка… Мать честная, Богородица лесная - Вакула!… Ну, Федор, гордись - тебе такая честь оказана…
Федька, бледный и сосредоточенный, кивнул.
Страшные мысли клубились в его бедной голове. Он понимал, что все делается не так. Особливо ему казалось странным решение Вареньки переехать накануне важнейшего в жизни дня от Волконских к былой своей опекунше - старой княжне Шестуновой. Это сильно смахивало на бегство - как если бы Варенька пыталась скрыться от государыни, велевшей ей выйти замуж за новоявленного дворянина Савина. И в глубине души Федька отчаянно трусил: он равно боялся и того, что Варенька при помощи старой княжны скроется еще куда-то, и того, что она сидит теперь в своей комнате, обреченно и покорно ожидая страшного для нее сватовства…
Он знал, что недостоин этой девушки. Куда ни ткни - всюду у него недочет. Грамоте знает скверно, разбирает по складам, а она-то сколько книг прочитала! В музыке ничего не смыслит - когда поручик Тучков объяснял, что песни нотами записывают, никак не мог понять этой премудрости. Да и песен не знает - не то что покойный Демка, и светской беседе не обучен, а по-французски нахватался от Клавароша с дюжину словечек, не более. Да и все - не так… вон, руки - на что похожи? Ободранные, со сбитыми костяшками, разве ж у дворян бывают такие руки? Матвей привез мазь, велел на ночь руки почевать и спать в нитяных перчатках, да что толку? И ногти… совсем не дворянские ногти…
И богатства не нажил. Такую красавицу, как Варенька, нужно во дворце бы поселить, а у него не дворец - всего-навсего домишко за Кузнецким мостом, и тот явился как-то странно.
Архаров два дня назад позвал в кабинет двоих - его и Устина. Выставил на стол мешок, судя по звяку - с монетами. Устин так сунулся к столу, что Федька понял - он этот мешок уже где-то видел.
– Не лезь, - сказал обер-полицмейстер.
– Вот деньги. Я положил себе употребить их на покупку дома. Дом мне подыскали. Так в верхнем жилье будешь жить ты, Савин, в нижнем - ты, Петров, и дом этот будет записан на вас обоих. Тебе, Савин, еще его сиятельство граф Орлов-Чесменский обещал богатый подарок на домашнее обзаведение. Сегодня никуда из конторы не уходите, мне после обеда принесут купчую. Так что от денег я наконец избавился. Пошли оба вон.