Блудное художество
Шрифт:
Федька выскочил из закутка и понесся по узкой лестнице вверх.
Он не умел сидеть без дела, особенно когда обстоятельства складывались загадочным и опасным образом. Сейчас они были не намного лучше, чем в чумное лето, - если Демка не сыщется, да если впридачу все улики подберутся так, чтобы можно было обвинить его в убийстве Федосьи, то отвечать за него - всем бывшим мортусам.
К тому же, Федька знал про Демку, что бывший шур может сгоряча удрать и спрятаться, оставив былых товарищей на произвол судьбы. Он вовсе не забыл, как подрались зимней ночью по дороге к Виноградному острову. Вроде и помирились, и ни разу о той драке не вспоминали, а Федька, оказывается,
Максимку-поповича Федька отыскал в канцелярии - тот сдавал собственноручно записанные показания по странному делу о покраже старого корыта и двух кадушек. При розыске явилось, что предполагаемый кадушечный вор замешан в совсем другую историю - там уже речь шла о беглых крепостных. Сей розыск перерос в иной - о похищении младенца. И конца-краю этому делу о корыте и кадушках не предвиделось.
Максимка был из почтенного иерейского рода. А в таких родах часто бывает, что из поколения в поколение рождаются удивительной красоты дети. Будь Максимка не столь строптив, останься он в семье и пойди по родительским стопам - был бы в храме, куда его определили бы служить, непрестанный соблазн для прихожанок. Теперь же его юношеская красота была некоторой помехой на служебном поприще - превосходно обученный наружному наблюдению и старательный парень привлекал слишком много внимания, так что труды его шли насмарку.
Как всякое дитя, воспитанное в послушании, чистоте духа и преклонении перед благими примерами из житий святых угодников, Максимка-попович испытывал живейший интерес к совсем иным областям жизни и потому глядел с восхищением на бывших мортусов, по капризу князя Орлова, тогда - еще только графа, ставших полицейскими. Федька это понимал - сам он с таким же восторгом слушал старого полицейского Абросимова, умевшего порассказать о злодеях былых времен и помнившего, как орудовал на Москве пресловутый Ванька Каин. Знал также Федька, что сам он для Максимки - особа, принадлежащая к неким высшим сферам полицейской жизни. И потому снизошел - сам заговорил с парнишкой, сам предложил заглянуть в «Татьянку», выпить пива, закусить воблой.
Там Федька заехал издалека - посочувствовал парнишкам, которых употребляли для всякой беготни, хотя по годам они уже могли вступать в настоящую службу. И понемногу вывел беседу на Карла Ивановича, всегда умеющего найти работу для тех, кого видит болтающимся без дела.
– Так это что?
– спросил Максимка.
– Мы живо все охапками из чулана потаскали наверх и на дворе развесили, он нам и веревки дал.
– А у вас что, своих не нашлось?
– притворно удивился Федька. Веревка была при себе у каждого архаровца, тонкая и прочная, чтобы вязать злоумышленников. Он желал как бы ненароком выпытать, кто вместе с парнишками помогал выносить маскарадную рухлядь из подвала. А уж тогда докапываться до длинного и тонкого ножа, который в просушке явно не нуждался.
– А он всегда свои дает, у него там в углу на гвоздиках связки висят.
– И что, вы сами с той рухлядью управляетесь?
– Сами, - несколько удивившись вопросу, отвечал Максимка.
– Не так уж ее и много, а носим охапками. Другое дело - веревки натягивать, да они ж еще и провисают. И во двор никому не войти. И так чужих не пускаем, а когда рухлядь сушится - так нарочно Карл Иванович по двору гуляет.
– И оружие вытаскиваете?
– Нет, с оружием Иван Данилыч возиться любит.
Федька не сразу сообразил, что речь о Ване Носатом. А догадался - и усмехнулся невольно: вот почему старый колодник так всполошился. Именно он имел более всех возможности утащить нож. Но теперь уж вовсе непонятно было, о чем еще расспрашивать Максимку-поповича.
– Это хорошо, что чужих не пускаете, - заметил он.
– На дворе им делать нечего.
– Да тоже всякое бывает. Я вон на Пасху чуть не опростоволосился. Гляжу - человек по двору слоняется. Я к нему - кто таков, для чего тут бродит? Он меня изругал, а тут Абросимов бежит, уймись, кричит, свой это! Оказалось - до чумы еще служил в канцелярии, потом болел сильно, возвращаться к нам уж не стал.
– И так прямо шатался по нашему двору?
– Вот так прямо и шатался. Это он своих приятелей с воскресением Христовым пришел поздравить. Потом я его еще раза два встречал.
– Канцелярист, говоришь? А как звать?
– Сказался Семеном, то ли Елизарьевичем, то ли Елизаровым. Да ты Абросимова спроси или старика Дементьева. Дементьев всех помнит, кто тут при царе Горохе служил.
– Семен Елизаров… - повторил Федька.
Конечно, могло статься, что бывший служащий забредал с лучшими намерениями. Но, чтобы убедиться, следовало бы хоть раз на него взглянуть. Коли человек зажиточный, имеет свой двор, семью, где-то служит, так чего ж и не навестить старых товарищей с полным карманом крашеных яичек? А коли мало чем от нищего отличается - то, возможно, пришел стянуть, коли что плохо лежит. Такие истории на Москве нередко приключались.
Семен Елизаров был первый, кто подвернулся под горячую Федькину руку. И архаровец уже горел, уже пылал, ему не терпелось помчаться, разобраться, узнать правду. Еще диво, что он вернулся в подвал к Ване Носатому, а не помчался по Москве наугад, спрашивая встречних и поперечних, где тут квартирует Семен Елизаров.
Ваня уже сидел в своем закутке один. Выслушав Федьку, он хмыкнул.
– Тут с другого конца зайти надобно, - гнусаво сказал он.
– Но этим я сам займусь. Поспрошаю, не было ли у нас на хазу каких пропаж. А ты ступай к гиряку Дементьеву. Скажи - по нашим бумагам Елизаров проходит, так лучше бы сразу и без шума с ним потолковать.
Полчаса спустя Федька уже спешил по Никитской к Пресне. Но спешил не просто так - а уговорившись предварительно с Жеребцовым. У того было свое дело на Пресне, весьма странная кража - вор взял только толстые старые книги, а стоявшей на виду хорошей посуды не тронул. Коли по уму - то расследовать это дело должен был бы Устин Петров, что-то понимающий в старых книгах и умеющий определить, какая из них чего стоит и для чего нужна. Но у Устина сейчас других забот хватало, и Федька отважно помчался вести беседу с обворованным чиновником, во всем положившись на Господа - авось подскажет правильные вопросы.
Иного выхода у него не было - он не мог надолго уходить из полицейской конторы, не имея на то должного основания. Иначе за азарт расплатилась бы спина.
Федьке повезло - чиновник с диковинной фамилией Переверзев жил в Малом Конюшковском переулке, а Елизаров - в Большом Конюшковском. Это было тихое место, еще совсем недавно занятое главным образом садами. Потом там стали селиться мелкие чиновники и отставные военные. Федька в этих краях бывал редко - за всю свою полицейскую службу, может, раза два, не более. Поэтому он, решив сперва навестить чиновника, не сразу отыскал Малый Конюшковский. Для таких случаев Саша Коробов имел слово «логика» - скажем, переулки, прилегающие к Сретенке, были устроены в соответствии с логикой, все они были относительно прямыми и Федька знал, что, шагая по Сретенке, рано или поздно обнаружит искомый Луков или Просвирин. Тут же Малый прятался Бог весть где за Большим, так что выбрел к нему архаровец не сразу.