Шрифт:
Неудачный поход
Туристы шли по лыжне вплотную друг к другу. Каждый едва не наступал на лыжи переднего – но не потому, что так уж сильно торопился. Пока не дошла его очередь первому тропить глубокий снег, каждый хотел насладиться легкостью скольжения по накатанной колее. Последний напирал на предпоследнего, предпоследний – на третьего с конца и так далее, пока вся колонна не упиралась в первого. А тот упирался в бесконечную снежную целину, которую еще предстояло превратить в гладкую лыжню. И предстояло ни кому-нибудь, а именно ему, первому. Один за другим тропильщики сменялись. Раскрасневшись, тяжело дыша, они отходили в сторону, предвкушая заслуженный отдых и пропуская вперед группу с новым первым во главе – тем, кто еще минуту назад был вторым. Легкомысленная надежда, утешавшая его еще секунду назад («а может, еще не прямо сейчас?») за эту секунду успевала смениться суровой обреченностью. За первым тянулся третий – теперь уже второй, потом четвертый, который стал третьим, и далее по порядку. Все они до поры до времени старались не думать о грядущем – о неподъемных пластах белого снега, которые вскоре придется выворачивать лыжами, как плугом. Каждый пытался представить себе, что его очередь тропить никогда не настанет («а вдруг?»). Но она наставала. Рано или поздно последний рюкзак спереди, отделявший очередника от непаханого снега, сходил в сторону, и он оставался один на один со своей судьбой. Володя, руководитель похода, хрипло кричал из-за спин «Смена!». Это означало конец страданий для одного и начало – для другого. После этого возгласа представительницы женской части группы сходили с тропы немедленно, мысленно благодаря доброго и чуткого Володю; мужская же часть, которой по долгу чести полагалось бороться до
Женя не ведала этих тонкостей. Она безо всякого азарта отрабатывала свои сто женских шагов (для мужчин норма была в два раза больше) и, довольная, вставала назад отдыхать. Нередко во время ее тропежки задолго до спасительного «Смена!» сзади слышались выразительные вздохи и ворчливое «Может, женщин от тропежки освободим? А то до ночи идти будем». Подобные реплики принадлежали обычно Димычу – самому суровому из «лосей». Не то чтобы он имел что-то против женщин. Вовсе нет – он вообще их не замечал, всецело поглощенный испытанием собственной плоти. Правда, когда они досадно мешались в этом его занятии, он с трудом себя сдерживал. Всякий раз, когда Женя, Катя или Яна, робко улыбаясь, просили по вечерам в лагере дать им немножко попилить (дело в том, что, пока шатер не был поставлен, а печка не растоплена, работа пильщика была чуть ли не единственным спасением от жуткого холода – ведь согревающая тропежка была доступна только днем), он делал строгую гримасу и ответствовал, что развлекаться они будут потом, а сейчас нужно максимально быстро заготовить дрова. «Вы же не хотите холодную ночевку?» – добавлял он, нахмурив брови. И продолжал пилить с остервенением, несоответствующим его щуплому телу. Димыч был так худ, что даже узкий капроновый костюм болтался на нем, как на вешалке, не обозначая форм тела. Однако же он всегда стремился атаковать пилой самую толстую сушину – особенно, если перед тем Володя задумчиво чесал подбородок и говорил, что она, конечно, хороша, но сумеют ли парни ее спилить? И тут же Димыч, проваливаясь в снег по колено, неуклюже бросался к сухому сосновому стволу с двуручной пилой в руках. За ним, хотя и без особого энтузиазма, следовал Генка – высокий красавец-брюнет. Сил у него было побольше, чем у Димыча, но он не имел обыкновения выкладываться до полусмерти, поэтому в негласном «лосином» соревновании они шли корпус к корпусу, лыжа к лыже. Димыч добирал самоотверженностью. Когда отпиленная сушина, покачнувшись от навалившихся тел и рук, с глухим стуком валилась в снег, он первым хватал топор и принимался обрубать сучья. Когда дерево уже было разделано на куски, он, не раздумывая (хотя, на самом деле, раздумывая и тщательно выбрав), подсаживался под самый длинный и толстый из них. Пошатываясь на тонких ногах, скривившись от натуги (он надеялся, что никто этого не видит), Димыч поднимал бревно и тащил его к лагерю: там его предстояло пилить на мелкие кусочки, а затем колоть топором. Генка не без тайного удовольствия брал бревно поменьше. Еще меньшие куски вдвоем поднимали Женя и Катя. С напряженными лицами, отдуваясь, они тащили их следом за мужчинами, мелко семеня по уже протоптанной колее.
– Ну куда вы лезете? – недовольно вздыхал Гена, заметив их старания. – Мы сами перетаскаем… Уфф…
– Шатер идите лучше ставьте! – сипло слышался голос Димыча.
– Да там пока Володя шатер-то не достал… Он в лес убежал. Видать, терпел долго, хе-хе… Так что ж нам, теперь стоять и мерзнуть? Лучше мы вам поможем, – по очереди говорили девушки, пытаясь хихиканьем смягчить сердца суровых воинов.
Но на Генку это не действовало, а Димыч только сильнее раздражался.
– Охх… – выдавливал он, и в этом охе была не усталость, а с трудом сдерживаемое недоумение: зачем эти бабы вообще пошли в поход? Зачем они тут нужны? Здесь место для него, Димыча, закаляющего свой дух и упражняющего тело; ну, отчасти еще для Генки, Петьки и Данилыча. (Они, конечно, сильные мужики, но до Димыча им далеко). Здесь место для Володи: хоть он и старый (целых тридцать три года), но руководитель хороший, водит грамотно. Вот с ними со всеми можно было бы действительно интересный маршрут пройти. Если бы не эти… э-э… не женщины. Тропить как следует не могут; вес нормальный нести не могут. Все время стонут, ноют. Жалуются, что им холодно. (Димыч героически ходил по лагерю в одной капроновой ветровке, хотя все давно одели теплые куртки). Но если им так плохо, зачем рвались в поход?
Ему было невдомек, что женщины хотят в поход, чтобы быть рядом с такими, как он – сильными и брутальными. А если повезет, то и выйти за такого замуж. Он был честный и простодушный, и не понимал женских мечтаний. Старшекурсник с физфака, он сам ходил в походы всего год, а до этого был классическим ботаником-домоседом. И теперь за короткое время стремился наверстать то, что его товарищи достигли за несколько лет (строго говоря, они ничего особенного не достигли, но он этого не знал). Если была возможность, он всегда шел впереди, и пытался сам вести группу по спутниковому джепеэсу. В свой рюкзак он забирал самое тяжелое – печку и котлы. Он взял бы и шатер, но тот был размером с пол-рюкзака и уже никак не помещался. Оставшийся свободный объем заполняли два тощих мешочка – почти негреющий димычев спальник и сверток с теплой одеждой. Куртку-пуховку он для экономии веса заменил синтепоновой жилеткой. Отчасти поэтому Димыч узурпировал на стоянках всю тяжелую работу: ему, как и девчонкам, было мучительно холодно, но ни за что бы в этом не сознался. В шатре он безропотно согласился на самое худшее место – вдали от печки, около заиндевевшей капроновой стенки. Он пытался уверить себя, что уставшее тело уснет, несмотря ни на что; увы, эта надежда не оправдалась. Он спал урывками и постоянно просыпался, дрожа от озноба. По-настоящему согреться ему удавалось только во время ночного дежурства у печки, когда приходила его очередь. Но тут возникала другая проблема: разморенный теплом и измученный бессонницей, он сразу засыпал, как был, скорчившись на неудобном чурбачке, и пробуждался, лишь когда печка прогорала и озябшие товарищи начинали шевелиться и постанывать во сне. Тогда он вскакивал и, посылая себя в душе отборнейшим матом, начинал лихорадочно разводить огонь. К счастью, он обычно успевал вернуть тепло в шатер до того, как кто-нибудь просыпался; передав пост у горящей печки новому дежурному, он опять залезал в свой спальник-«простынку» и продолжал до утра воевать с природой. Еще и по этой причине его лицо было все время темным и мрачным. В лесу он косился на закутанных по уши бездельниц-девчонок, слушал их уютное, согретое хихиканье и вопрошал про себя, как возможна такая несправедливость. Что они сделали для того, чтобы им было хорошо, тогда как ему – плохо? В течение похода он еще ни разу не улыбнулся, и только коротко, по-мужски (как казалось ему), хмыкал на чужие шутки. Ему было очень тяжело, но он считал, что должен выдержать эту пытку до конца. Вот все закончится, тогда и посмеемся, говорил он себе.
Другие товарищи мужского пола не были склонны к самоистязаниям, но невольно подхватили заданный Димычем образ сильного немногословного самца. Необходимой его компонентой было холодно-пренебрежительное отношение к девушкам, отчего последние очень страдали. Если поначалу в глубине души каждая из них и впрямь надеялась привести из похода кого-нибудь из парней в качестве мужа, то через пару дней мечты редуцировались до здорового минимума: они мечтали просто о дружеском
Словом, с этой группой им не повезло. Особенно не повезло Жене – она оказалась в сложном походе всего второй раз в жизни. Яна и Катя, хоть и были ей ровесницами, но ходили со школы, и имели опыт разных компаний, удачных и неудачных. То, что в этот раз им попались, по их мнению, смурные козлы, которые нормально ни на один вопрос ответить не могут, не способно было разочаровать их в туризме как таковом. В сущности, это ведь скорее проблемы козлов, потому что они, Яна и Катя, с такими больше в жизни никуда не пойдут. А вот Женя была разочарована и глубоко страдала. Она еще верила в мифическое походное братство, где, как в советских комсомольских фильмах, все сияют глазами и похлопывают друг друга по плечу. Дружба, взаимовыручка, песни у костра хором, веселые девчата, красивые и сильные парни (естественно, поголовно влюбленные в нее) – вот как она представляла себе походы, вот чего ждала. Предыдущая ее группа не вполне соответствовал идеалу, но еще сильнее заставила поверить, что он достижим: год назад ее взял с собой дядя-турист, и она оказалась в компании уже пожилых девчат и парней. Они хлопали друг друга по плечу, пели архаичные походные песни и без остановки вспоминали счастливые старые времена, где все было то же самое, только еще лучше, потому что все были молоды и влюблены друг в друга. И Женя, конечно, поверила. Поверила в то, что ей тоже суждено стать героиней ожившего черно-белого фильма, где парни будут героически провешивать веревки на перевал, чтобы осторожно провести по ним своих девчат. А потом, у костра, будут петь песни и внимательно смотреть им в глаза. Точнее, они будут краснеть и робко отворачиваться, потому что смущение перед женщиной – наивернейший признак влюбленного сильного мужчины. И вот она оказалась в походе, где, казалось, все наличествовало для осуществления ее мечты: много молодых мужчин и не очень много женщин. Но ее здесь в лучшем случае не замечали, а в худшем – презирали. И она не могла понять, за что. То есть, конечно, она кругом делала одни промахи, что верно, то верно; но она точно знала, что старается не хуже тех комсомолок из черно-белых фильмов. А ведь их усилий вполне хватало, чтобы их любили и уважали. Что же не так в ней? Почему на любой скромный (а главное, необходимый) вопрос Димыч лишь выразительно вздыхает, словно Женя продемонстрировала верх невежества и бестактности? Почему Генка делает вид, что не слышит, и нужно бежать за ним, чтобы он, наконец, нехотя обернулся? Почему Данила не делает вид, а действительно не слышит, занятый своими идиотскими отвертками и плоскогубцами, а Петя вдобавок еще и ничего не видит, всецело поглощенный выслуживанием перед этими тремя непробиваемыми дубами? И почему Володя искренне уверен, что все его участники только и думают, как бы взять указанные в маршрутной книжке шесть перевалов и две вершины, и больше никого ничего не интересует? Пожалуй, если бы она бы оказалась на положении аутсайдера одна, ее самооценка обрушилась ниже самого глубокого дна. Но, по счастью, Катя и Яна тоже были отвергнутыми, и они утешали ее бодрыми шутками. За неимением других вариантов три женских одиночества крепко сошлись, и совместно противостояли холоду и бесприютности мужского мира. Они вместе ставили и застилали шатер (тем паче, что это было штатным женским занятием, самым неприятным из всех лагерных обязанностей), вместе готовили ужин (даже если была чужая очередь дежурить), и по лыжне старались идти друг за другом, инстинктивно ища поддержки товарок по несчастью.
– Блин, ну Димка и злыдень, – вполголоса говорила Катя, убедившись, что позади никого нет, а петин рюкзак покачивается метрах в трех впереди. – Уже и не знает, к чему придраться. И тропим мы не так, и ходим не так.
Димыч только что сменил ее на тропежке, причем сменил не без унижения, отправив в отставку раньше времени: ему казалось, что она тормозит группу. Володя шел в середине и был не в курсе того, что творилось впереди. Возможно, Катя и впрямь притормаживала, потому что день клонился к вечеру и после сегодняшнего тяжелого перевала все устали. Но даже если так, за ради чего придираться к мелочам, когда все равно скоро стоянка?
– Ага, вот обязательно надо повыпендриваться… Уфф… Типа он самый сильный. Вот и тропил бы за всех! – поддакнула Женя, которая, хоть и сменилась перед Катей, но еще не успела отдышаться: такой глубокий был снег.
– На ворону похож. Нос длинный, спина сутулая, да еще и очки. – Катя зацокала языком и, хотя Женя шла впереди и не могла ее видеть, она воочию представила любимую катину гримаску, изображающую Димыча.
Они с Яной дружно хмыкнули.
– Может, он потому такой и злой, что некрасивый? – решила Женя развить тему.
– Ну вот Генка красивый, и что? Такой же злой, – отозвалась Яна.
– Да и Данила, и Петька. Словно душа у них ампутирована, ей-богу. Надо же, чтобы такие вместе собрались! Наказание прямо.
– Вот для меня, например, поход – это, прежде всего, общение. Ну, и красота вся эта вокруг, конечно, – мечтательно рассуждала Женя. – А эти как будто пошли, чтобы рекорды спортивные ставить…
– Ну и ставили бы сами по себе, без нас. А раз уж так получилось, что в группе есть и другие люди… у которых, положим, другие задачи, так надо ж с этим считаться!
– Мы тоже кое-что полезное делаем. Шатер им каждый вечер ставим, пенки укладываем, пока они своей так называемой мужской работой занимаются, – добавила Яна. – Может, мы тоже не прочь попилить, согреться. Да кто ж нам даст? Свалили на нас все самое беспонтовое, да еще и дедовщину устроили!
Идущий впереди Петя остановился. Яна едва успела затормозить, чтобы не наступить ему на задники лыж; мужики этого не любили и недовольно огрызались. Свою гневную фразу Яна заканчивала уже шепотом, обернувшись к подругам. Оказалось, заминка была связана с очередной сменой. Вскоре вереница снова поползла вперед, и нагнала сошедшего с лыжни Димыча. Он стоял, согнувшись пополам и опершись впалой грудью о высокие лыжные палки; огромный рюкзак лежал на нем почти горизонтально, как каменный свод на плечах у атланта. Скрытое под ним щуплое тело хозяина сотрясалось от учащенного дыхания; во все стороны валил пар. Жене невольно пришло в голову, что вот она – цена легкого скольжения, которым она наслаждалась последние несколько минут. Димыч, должно быть, выложился до полусмерти, чтобы удержать хорошую скорость. Она чуть было не пожалела его, но вовремя опомнилась: уж он-то не стал бы жалеть ее ни при каких обстоятельствах. Да и вряд ли сам нуждался в жалости. Пропустив группу, атлант крякнул, медленно выпрямил спину и, подшагнув боком, встал на лыжню. Теперь он шел позади Кати, вкушая плоды своего труда: впереди было еще целых пятнадцать минут блаженства, когда не надо тропить.