Бляж
Шрифт:
Через час работы винограда не убавилось, а производительность резко упала.
— Может для сугреву, Артура? А?
— Да вы на стакан воды колодезной еще не заработали, саботажники.
— А аванец? Без аванса мы не согласные.
— Хорошего посмотри. Гэ нам не надо.
— Его еще найти надо, хорошего-то, — проворчал Маныч, поднимаясь с табуретки.
Он долго возился в хате, хлопал дверью чулана, передвигал какие-то ведра и корзины, сопел, пыхтел и матюгался. Выйдя снова на веранду, Маныч внимательно осмотрел подоконники, приподнял половики, сваленные в углу, отодвинул ветхие корзины, ощерившиеся ивовыми прутьями, перебрал одежонку, висевшую на стенах, подпрыгнул, заглядывая на крылечный приступок, подставил стул, кряхтя, забрался на него,
— Пойду в погребе гляну. Где-то там у нее праздничное.
— Не проще ль было гвоздики из петельки вынуть? — сказал Лёлик и отпихнул от себя корзину с виноградом. — Эдак мы до вечера будем бубочки эти…
— А ты думал винцо так, да? само в бутылочки запрыгивает?
— А стиральная машина у твоей Раи есть? — спросил Минька Маныча, вернувшегося с пыльной трехлитровой банкой вина.
— Должна быть.
— С центрифугой?
— По-моему, да.
— Тащи ее сюда!
Машиный бак хорошенько промыли у колодца, затем влили ведро кипятка, погоняли на холостом режиме и снова промыли колодезной водой, туго набили виноград в Раин капроновый чулок, заложили получившуюся бамбулу и…
Результат превзошел все ожидания. Виноград отжимался почти насухо.
Дело пошло куда как веселей. Пока один чулок вертелся в центрифуге, в другой загружались бубочки и скоро корзины начали пустеть одна за другой.
— Работает инженерная мысль, — похвалил Лёлик. — Так, глядишь, и в генеральные конструкторы пробьешься.
— Отлей-ка, — сказал Маныч, глядя, как ведро наполняется мутным соком.
— Ну как?
— Вроде мылом отдает.
— Дай-ка я.
— Вроде — на огороде.
— А может сорт такой?
— Земляничный?
— Ладно б земляничный. Хозяйственный.
— Эй, на палубе! — За забором, со стороны другого участка стоял Седой. — Дегустируете?
Маныч налил стакан «праздничного» и подошел к забору.
— Ничего, — похвалил Седой, вытерев губы. — Хозяин, — кивнул он в глубь сада, — на чашку вина зовет.
— Нам только покажи, — сказал Лёлик.
— Минут двадцать еще. Закончим и подойдем.
Осталось отцедить сок в десятилитровые бутыли, отнести их в погреб, а самое главное — вымыть стиральную машину, дабы скрыть инженерные наклонности.
— Ой, цветет калина, — спел Лёлик, по-хозяйски оглядывая Раины угодья. Проходя между грядок, он сорвал помидор в три кулака величиной и, обтерев о шорты, надкусил бордовый бок. — Чистое мясо. Вот купи такой помидор у нас! Не купишь! Всё гниль какая-то. А что они картошку не сажают? Мак, гляжу, у нее…
Вон кого, — кивнув на Маныча, сказал Минька, — пампушками с маком кормят.
— Менты приходили, пореши, говорят, тётка, — ответил Маныч, разивая в стаканы остатки вина, — а она ну ни в какую. Вам надо, вы и порешите. Так взяли косу, головки посрубали. А он — заново. Культурный сорняк. — Маныч допил вино и выплеснул осадок со дна стакана под помидоры. — А про соседку тут… Хэ-хэ. История. Хоть рассказ в «Комсомольскую правду». Сынок ейный, цветок принес домой, в горшке. Подарок тебе, говорит, мамонька. Подарок и подарок. Цветок и цветок. Зелененький. Не цветок даже, а растение. Она показывает всем: сынуля маме принес. Подарил. И как-то вот участковый заходит, насчет временной прописки, цветком заинтересовался, да и говорит ей, это, баба у тебя по всему дурь-трава. Она сына пытать. Славка, что ж ты, паразит! Выкину! Он на дыбы — только попробуй, говорит, выкинь, я тебя саму тогда выкину. Вот она по утрам и стала его поливать. Да всё кипяточком, кипяточком. Так, сердешный, и загнулся. Пойдем к Адгуру, всё. Благодарность от начальства.
Адгур, у которого с нашей подачи и по Раиной протекции поселился Седой, напоминал тот самый толстовский дуб, по которым лежал князь Болконский: могучее, в три обхвата дерево с мощной кроной, которая не даст промокнуть под дождем и защитит в зной.
Хозяин и Седой сидели за широким
Маныч поставил на стол бутылку «праздничного» из раиных закромов.
Адгур кликнул свою хозяйку:
— Принеси нам вина. — Потом утвердительно сказал. — Вино ставили.
— Надо, Адгур уважаемый.
— Надо-надо. И мне надо.
А рядом со столом — дерево. И не простое, а… Где еще, у кого еще по над столом, над самой головой свисают ветки с персиками? Персики — ах, мама родная. Спелые, сочные, бардовый бок. Выпил пиалку вина, сорвал, закусил. Сок по бороде. Эх, хорошо!
— Адгур, телефон, — позвала жена.
Через десять минут Адгур вернулся, утирая слезы.
— Ты чего? — спросил Маныч.
— Внучка из Алушты звонила, — радостно ответил за Адгура Седой.
— Что случилось?
— Все хорошо, сидите. Сейчас салат принесу.
— Три велосипеда ей купил, — сказал Седой.
— Зачем три?
— Пойдут в магазин. Он ей — что, золотце, хочешь? Велосипед. На другой день — снова здорова. Ниловна кричит: что ты делаешь! что ты ребенка портишь! «А она хочет» — отвечает. Любит. Когда звонит — всегда плачет.
— Здравствуйте граждане отдыхающие.
В белоснежной отглаженной рубашечке с коротким рукавом, наглаженный, начищенный на садовой тропинке стоял милиционер.
— Здравствуй, Тагир, — сказал Седой. — Проходи, садись, гостем будешь.
— Я к хозяину, с вашего позволения, на два слова по-соседски.
— Присоединяйся потом.
— Не могу, спасибо. На службу надо.
— После службы заходи.
— Хороший парень, — сказал Седой, когда милиционер зашел в дом, — На трассе, у спуска стоит. Не работа, а рахат-лукум. Соберет 500 рублей — и домой. Совсем не жадный.
17
После обеда и дышится легче. И солнце не такое уж и атомное.
Обмотав голову полотенцем, на излюбленном месте жарился Седой, задрав ноги с желтыми пятками на большой валун, по-видимому скатившийся ночью с обрыва.
— Как здоровьицо? Кости больные греем?
— Кабы только кости, — отозвался Седой из-под полотенца. — Места нет такого, чтоб не болело. — Он, покряхтывая, уселся, подтянув под себя ногу. — Взять, допустим, ухо. Элементарно застудил я его. Стреляло, стреляло да и уховертка завелась. И болит, берия, дико. Пробираюсь в лазарет. Айболит, что с нами ходил, сам из хирургов. Джек Потрошитель. Кишки на суше резал, сердце. У него на всё, с чем ни приди, один разговор — будем резать. Шутник. Вколол новокаина ноль-два, садюга. Это мне-то! Я сам почти военврач, ноль-пять мне только полить и то мало будет. Но ведь умникам не скажи, они ученые. Они по Гегелю учились. Только познаниями разозлил. Потом-то уж лучше б, думаю, не ходил, лучше б тихо помер. Как начал он своими приборами кромсать. По самому живому. Как начал косматыми руками орудовать! А когда по локоть в ухо залез, тут-то у меня из носа и потекло. А если из носа потекло — значит что-то будет, буду переживать, это уж как естественный закон природы. У меня из носа только слезы текут. Да и тот-то перебит, правду говоря. С этим ухом страдания как от фашистов принял. И толку? Всё равно им не слышу. Пускай бы лучше отвалилось на хрен. Но ухо не орган, ладно, можно пережить. Не самая важная аскарида. А тут опять же в морях: приснилась козявина какая-то, спросоня ка-ак шарахнул в переборку, ударился, самым нервом, будто тыщу вольт в локоть всадили. Глаза на лоб выскочили! После того два года мизинец и безымянный не чувствовал. Можно представить? Онемело напрочь. И теперь еще пару раз в году ощущения любимые возвращаются. И что ни возьми! Ребра поломаны. Лобешник пробит. Нос свернут. Ключицу ломал. Пальцы выбиты. Ноги. Одну электрокарой в доке чуть в блин не растёрли. Разъёба волосатая с управлением не справилась. Меня зацепил, потом в переборку влындился, а за ней мужики поддавали. В той бендежке шкаф раздевальный находился. Шкаф сложился, со шкафа болванка чугунная съехала и по бутылкам да веселым глазам приладила. Одной карой пятерых на бюллетень.