Бог бабочек
Шрифт:
Проснувшись, ты с лукавой усмешкой смотришь на меня и щуришься; потом резким рывком – молча – притягиваешь к себе. До неприличия счастливая, я пропадаю в твоих объятиях, но – почти жаль видеть, как на глазах тает твоя сонная, по-детски трогательная беззащитность.
– Доброе утро, – бормочу я.
– Поворачивайся попкой, – жарко шепчешь мне в ухо. Вспыхиваю: необычный ответ на утреннее приветствие. Необычный и очень волнующий. – Не так… Ниже. И спину сильнее выгибай. Ниже, говорю – непонятно, что ли?..
– Прости.
Недовольно цокаешь языком позади меня.
– Я тебе разве не запретил без конца «простикать»?
– Запретил,
Поджимаюсь от страха: ты и правда на меня злишься?.. Ты вздыхаешь, приспускаешь моё бельё и – награждаешь меня звонким, жгуче-приятным шлепком по попе.
*
(Несколько лет назад
Стол накрыт пышно – как и подобает юбилею, ведь тебе исполняется двадцать. Несколько пёстрых салатов будто кружатся в вальсе – так быстро их расхватывают с разных сторон; над золотистой картошкой вьётся ароматный дымок; на журнальном столике искусительно розовеют пирожные с ягодным кремом. Ни одной бутылки алкоголя: именинник принципиально не пьёт (с недавних пор – почти не пьёт), а гости уважительно соглашаются. Не спорю, Настя постаралась на славу.
Краснея, как краснела бы на её месте любая молодая и счастливая хозяйка, она раскладывает, разливает, подносит, спрашивает и улыбается; глядя на прелестные ямочки на её щеках, на её пухлые губы, я невольно представляю, как ты…
Представляю не то, что нужно.
Разговор порхает с одного на другое, и ведёшь ты – как всегда. Если какая-то тема тебе не близка, она волшебным образом исчерпывается, едва зародившись; если ты заводишь речь о чём-то, другие почему-то и вообразить не могут лучшего предмета для обсуждения. Я привыкла к этому, так было всегда – но твои друзья (другие твои друзья – сердито одёргиваю себя в мыслях) словно и не замечают подвоха.
Ты находишь подход к каждому: разделив с черноглазым Володей шутку о его родной Киргизии, как бы случайно, по ассоциации, вспоминаешь излюбленную нелепую фразочку одного из преподавателей со своего факультета – чтобы влиться могли и другие два гостя, твои одногруппники; с этой фразочки ты – пара виртуозных касаний, пара трелей на флейте Крысолова, – манишь всех поразмышлять о людях такого типа, как этот преподаватель (психологический крючок для меня), и сравнить их с тобой (лично-интимный крючок для Насти). Когда размышления обретают слишком серьёзный лад, снова шутишь, разряжая обстановку, – et cetera, et cetera. Отставляешь мизинец от стакана с соком, щуришься, умело отвечаешь на типично мужские – грубоватые, но не жестокие, – остроты друзей, мгновенно переключаешься с мягко-уважительного тона (для меня) на мягко-повелевающий (для Насти), обыгрываешь собственные парадоксы, хитришь и подстраиваешься, атакуешь и отступаешь; ты сияешь собой – и это завораживает.
Веди себя так кто угодно ещё, мне, пожалуй, было бы неприятно. Несколько раз за вечер ловлю себя на этом ощущении. Чересчур много манипуляций, и подвоха, и лёгкой, мерцающей полу-честности – на грани банальной лжи. Пусть здесь она никому не во вред, пусть ты всех нас – по-своему – любишь (при мысли об этом меня передёргивает), в ней есть что-то нечистое. Иногда я не понимаю, зачем ты так глубоко увязаешь в ней; неужели только для рисовки и власти?.. Точно знаю, что нет. Просто ты – это ты. Богам позволено то, что не позволено смертным.
Наверное.
– Пять рублей! – вдруг с нежным смехом говорит Настя; на мой взгляд – приторно-нежным. Ты в этот момент обсуждаешь с Артёмом – лопоухим любителем автогонок, который бездумно очарован тобой, – курсы социального проектирования для школьников, поэтому не сразу понимаешь, о чём речь. Рассеянно переводишь взгляд на Настю; приподнимаешь бровь; она почему-то краснеет и опускает глаза. Не вовремя перебила?
– Разве? – твоё картавое «разве» звучит ласково, но опасно. Настя пожимает плечами.
– Может, показалось. Вот сейчас.
– А, это? – (Подносишь мизинец ко рту, сверкнув хищной белизной зубов. Я стараюсь не смотреть на тебя долго – чтобы «смотреть» не превратилось в «маниакально пялиться». Судя по подчёркнутой – и, кажется, почти искренней – доброжелательности Насти, пока у меня получается). – Нет, просто курочка в зубах застряла. Я не грыз ногти.
– Вы платите за ногти? – хихикнув, спрашивает Шатов – болтливый, довольно симпатичный парень, который натужно пытается казаться умнее, чем есть, и часто не понимает твоих шуток. Зовут его, кажется, Саша или Паша, но ты почему-то всегда обращаешься к нему по фамилии; аналогия с несчастным героем «Бесов», конечно, приходит мне на ум, но кажется очень глупой.
Если только не видеть в тебе Ставрогина. Одержимого манипулятора – слишком мудрого и прекрасного, слишком порочного, чтобы жить.
– Да, сейчас объясню… Насть, а зубочистки тут есть?.. Ага. – (Берёшь зубочистку, будто возникшую на столе из небытия по воле Насти, – не только не поблагодарив, но даже не взглянув на неё). – У Насти есть дурная привычка, вот мы и решили её отучать… экономическими мерами. Раз уж другие не действуют. Я сказал, что каждый раз, когда увижу, что она грызёт ногти или заусенцы, буду брать с неё штраф в пять рублей. Разрешил ей делать так же, чтоб было справедливо. – (Тихо смеясь, бросаешь зубочистку на скатерть). – Только теперь она, видите, стала слишком подозрительной. Думаю, пора отменять.
Разрешил, отменять… Прячу улыбку. Артём хохочет, Шатов и Володя усмехаются, Настя по-прежнему блаженно краснеет – и все точно не слышат абсурдной, унизительной властности твоих слов.
Впрочем, на месте Насти я бы тоже блаженно краснела. Или бледнела – от страха и желания.
– О, вспомнил! – вскрикивает Артём, беспечно жуя третий или четвёртый кусок курицы. – Помните, как Фетюхин сдавал матан и от страха у себя чуть ли не половину кожи с пальца откусил? Оттянул вот так полоской, и кровищи – капец! А потом ещё пытался её до конца отодрать и…
– Ну чё ты за столом-то? – давясь смехом, перебивает Володя.
– А чего? – обижается Артём. – Я же не про то, как наш препод на физре недавно…
– Пукнул от натуги, да! – восклицаешь ты, торжественно салютуя Артёму стаканом – будто кубком на пиру. – Тёме почему-то жизненно важен этот случай – уже месяц его из памяти и сердца не выгонит, то и дело вспоминает… Да же, Тём?
Торчащие уши Артёма смешно пропускают свет, а подбородок перемазан куриным жиром. Он весь вечер ляпает всё, что думает, не особенно заботясь об уместности и последствиях. Ты смотришь на него по-доброму, но с потаённым снисхождением; симпатия и интерес к другу причудливо смешиваются с насмешливым презрением к смертному, которому дозволено тебя поразвлечь. От вмешательства Володи он теряется, от твоего – радостно ржёт.