Бог бабочек
Шрифт:
Молча слушаю, глядя на тонкую золотистую оправу её очков. Красиво блестит. Наверное, дорогая.
Ты тоже любишь слово «деструктивный». И тоже не всегда уместно его используешь.
– Когда такое происходит, ты и теряешь желание жить. Теряешь ощущение, что ты – это ты. Отдельная от него личность. Так нельзя.
Вздыхаю. Хочу возразить – продолжить возражать, – но я сильно устала. Так сильно. И в этом милом кабинете с кожаным диваном и часами-ходиками чертовски холодно.
Брюнетка хмурится и постукивает
– Ты со мной не согласна, да?.. Но вот как бы ты сама назвала то, что он делает?
– То, что он делает? Вы о чём?
– В целом – о линии его поведения с тобой. Он же манипулирует тобой, используя свою сексуальную привлекательность! Почему ты позволяешь ему это? Почему отказываешься себя уважать?
Манипулирует тобой, используя свою сексуальную привлекательность. Хочется расхохотаться в голос, но я спокойно отвечаю:
– Наверное, Вы меня не поняли. Всё совсем не так.
Брюнетка забрасывает ногу на ногу, готовясь к новой атаке. На ней ярко-синий брючный костюм – Вера оценила бы такой.
– Вот сколько ты сейчас весишь?
– Сорок три… Или сорок два.
– Сорок два. И разве это не порыв схлопнуться в пустое место? Не существовать? – она сводит ладони, демонстрируя «схлопывание». Её жесты довольно богаты, но с твоими всё равно не сравнятся.
– Я не знаю.
– Знаешь. Вытащи себя из его кардиограммы.
– Синусоиды.
Она приподнимает брови.
– Что?
– Не кардиограммы, а синусоиды. Он это так называет. Своей синусоидой.
На пару секунд она теряется. Жаль, что всего на пару.
– Тогда из синусоиды. Черти свою собственную!
Не отвечая, рассеянно тру мочку уха.
– А, значит, даже слушать меня не хочешь?!
Отвожу руку от уха, нервно смеясь.
– Кошмар. А Вы всегда так делаете?..)
*
… – «Иногда мы намеренно вспоминаем те периоды, когда нам было плохо. Все объясняют это по-разному: ностальгией, или, наоборот, радостью от того, что теперь всё иначе, или чем-то сугубо своим. И лишь немногие могут признаться себе, что у этого нет разумных причин – нами движет только невнятная тоска по боли и трудностям».
Размеренно читаю вслух начало твоего отрывка-заметки; ты, по-кошачьи подобрав под себя ноги, жадно ждёшь моего вердикта. Я знаю это ожидание, но давно не видела его воочию, – слишком давно. Неужели я дорвалась даже до этого – до твоей робости (редкой, парадоксальной гостьи), до по-детски радостного и взволнованного предвкушения, до многословных, взахлёб, объяснений того, что в тексте и так очевидно? До тонкой алхимии в изменениях твоего лица, когда ты воспринимаешь мои слова то как приговор, то как высшую награду?..
Невозможно. Немыслимо. Я была уверена, что уж это-то утрачено навсегда, – но оно оказалось прочнее многого другого. Ты по-прежнему жаждешь, чтобы я судила твои тексты – в белом парике и мантии била молоточком, пожизненно заключая в тюрьму тавтологию и оправдывая причудливые метафоры.
Ты по-прежнему жаждешь этого – а я жажду наконец-то поверить, что не сплю. Коньяк этому совершенно не способствует.
– Ну, так и?.. – произносишь, напряжённо улыбаясь краешками губ. – Что ты так долго молчишь? Совсем дерьмо?
– Нет. Совсем нет. Просто обдумываю. Невнятная тоска по боли и трудностям – это… очень хорошо. Тоска по боли, – качаю головой. Я бы вряд ли смогла так точно назвать это чувство, давно вросшее в нас обоих ороговевшим панцирем.
Еле заметно вздыхаешь и выплёскиваешь себе в кружку остатки коньяка.
– Ага. Сначала хотел написать что-то типа «расковы…» – (Раздражённо щёлкаешь пальцами). – Тьфу, «р» эти бесконечные! «Расковыривание ран», вот. Но потом подумал, что так было бы чересчур штампованно.
– Да уж. И потом, расковыривание – это всё-таки уже действие, а не состояние. А здесь нужно именно состояние, и именно такое – тоска… Вообще пахнет Шопенгауэром: философия страданий.
Отмахиваешься от меня в шутливом ужасе; твои глаза вспыхивают новой зеленью – по-весеннему наглой. Однажды, предаваясь грехам уныния и гнева, ты дошёл до мыслей о самоубийстве из-за книги Шопенгауэра, которую я тебе подарила. Я узнала гораздо позже. В двадцать лет мне не казалось, что подарить тебе труды основателя философского пессимизма – такая уж глупая затея. Я не понимала, что это – всё равно что тушить огонь бензином; ибо слишком во многом вы с Шопенгауэром сходитесь во мнениях.
– Нет-нет-нет! Даже не произноси это имя, чур меня!.. Хотел сжечь эту грёбаную книгу, но не стал. – (Замолкаешь на пару секунд, будто колеблясь). – Потому что ты подарила. Рука не поднялась. Но недобрыми словами поминал я тебя тогда, Тихонова, ох и недобрыми!.. Грубоватый способ лишить интеллектуальной девственности, знаешь ли.
Краснею. Ты любишь смущать собеседников (а чаще – собеседниц), проводя аналогии между высокодуховным и плотским до вульгарности.
– Ну… Думаю, ты тогда уже не был невинен в этом плане.
Как и во всех остальных.
Хмыкаешь, скептически выгибая бровь.
– Не знаю, не знаю. В плане философии я точно был девственником, а ты – совратительницей.
– Почётный титул. – (Перевожу взгляд на экран телефона, снова пытаясь вчитаться в текст. Мне всё сложнее сосредоточиться). – Единственное, что коробит в форме, – слово «сугубо». Я тебе уже как-то говорила, что у него более узкое значение и…
– Ты поняла, о ком это? Или о чём?
Не так уж просто смотреть на тебя в упор, но я выдерживаю.