Бог бабочек
Шрифт:
Сглатываю. Глупо: я понимаю, что как раньше будет всё, что это просто кусочек кожи, игрушка, что дело не в короне, а в крови короля… Но.
И пусть. Это мой путь, мой выбор.
Вожделенная белая плаха, на которую я кладу голову.
Тёплый чугун давит на подбородок. Ты откидываешь мне волосы; тянешь и резко дёргаешь – кажется, перед этим искушением мы оба не способны устоять. Больно, но явно сдерживаясь – гораздо осознаннее, чем когда ты был пьян… Осознанность. Твои пальцы скользят по моей шее, и я закрываю
Ты застёгиваешь его. Кнопки сухо, невозмутимо защёлкиваются – одна, вторая, третья. В этом звуке нет ничего зловещего; так почему, дрожа от желания, я хочу мысленно попрощаться со всем, что знаю?..
Отстраняешься, чуть натягивая поводок, – и я сразу подаюсь вперёд, вслед за шершавым давлением на шею; вырывается то ли всхлип, то ли стон.
Ты застегнул на мне рабский ошейник. Это не сон, не мечта, не разгорячённая фантазия – грубо-буквальная, божественная реальность. Как поверить в неё, как осознать?
Осмелев, дотрагиваюсь до прохладных кнопок. Немного неудобно – совсем немного, в границах не боли, а удовольствия. Почти как когда ты сжимаешь мне горло. Или когда отказываешься читать мои стихи.
Дёргаешь сильнее; подаюсь ещё ближе, упираясь в ванну животом. Не могу отвести глаза от блеска чёрной петли в твоих пальцах, от того, как ты медленно наматываешь поводок на запястье – виток, виток, виток… На твоих распаренных скулах розовеет румянец; без улыбки ты вдруг протягиваешь вперёд свободную руку и одним широким рывком расстёгиваешь мне платье. Секунду спустя – лифчик (тоже одним движением: в этом искусстве ты достиг совершенства). Теперь у моих ног чернеет мокрое гипюровое облако.
Смотрю на тебя вопросительно; ты неспешно, смакуя, проводишь поводком по моему боку, потом – по второму; кожаная змейка облизывает рёбра, спину, мучительно-сладко задевает грудь; от возбуждённого зуда я покрываюсь мурашками. Мысли всё туманнее; прогибаюсь в спине.
– Ну что? – чуть хрипло спрашиваешь ты. – Нравится?
– Да, мой господин.
Дёргаешь ещё; шею жгуче передавливает. Я наклоняюсь вперёд, цепляясь за бортик ванны.
– Это то, о чём ты мечтала?
– Да, мой господин.
– Я даю тебе то, о чём ты мечтала. Цени это.
Ты поднимаешься в рост; после тишины громкий плеск звучит штормовым грохотом. Ручейки воды стекают по твоим плечам, груди, животу, по контуру бёдер, по завиткам волос – там, где смуглое золото налилось трепетно-красным жаром. Не дыша, смотрю на тебя снизу вверх. Только не в лицо.
Если в лицо – не выдержу.
Он по-прежнему твёрд. Хочу молитвенно поцеловать каждую набухшую венку – но восторг сильнее, чем желание; такая жестокая, языческая красота – неприкосновенна. Жаль, что нельзя остановить время и вечно смотреть на тебя, поднявшегося из воды, вот так – снизу вверх.
Конечно, ты знаешь, куда именно я смотрю.
– Нравится видеть, что это происходит из-за тебя?
– Да, мой господин. Очень.
Повелевающий рывок поводка – и мой рот уже там, где и должен быть.
Морской туман поглощает корабль полностью – палубу, мачты, надутые паруса; вода у меня во рту смешивается с терпкой солёностью твоей смазки. Приподнимаюсь и встаю на полусогнутые ноги, чтобы лучше дотягиваться; кладу ладони на твои мокрые бёдра; ты запускаешь пальцы мне в волосы.
Хочу, чтобы какой-нибудь бедный художник нарисовал нас вот так, а на следующий день – застрелился.
Ты твердеешь ещё сильнее, тянешь меня за волосы, начинаешь двигаться навстречу – входишь в меня, как ядовитое зелье, как дурманящие снадобья поэта-некроманта из моих романов, как коньяк в маленькой сибирской пиццерии, где ты впервые меня целовал. Направляя, мягко давишь мне на затылок; твои движения аккуратны – ритмичная вкрадчивая мелодия, – но я вижу, что тебе всё труднее сдерживаться, всё труднее не перейти к неистовому allegro; это наполняет меня тёмным торжеством.
– Мало чувствую язычок, – шёпотом упрекаешь ты.
Я не слышу замаха – просто поводок опускается лёгкой, кусачей болью мне на спину и плечо. Вздрагиваю от наслаждения. Жаль, что нельзя застонать или вскрикнуть.
Ещё. Хлестни ещё. Пожалуйста.
Нехорошо. Неправильно.
Дьявольски красиво.
Заглаживаю неловкость с языком, живее включаю в партию руку; твой резкий и сладкий вдох – ценнее всех наград мира.
Ещё удар; замах шире. Третий удар. Четвёртый. От каждого рывка поводком ошейник натирает мне кожу, ноги затекают; и то, и другое невероятно мне нравится.
Мы снова не говорим – слова заканчиваются под чёрными волнами, где царит тишина, где никто не озвучит простой и немыслимой данности: юный бог моря в священном молчании берёт меня в рот. Похлёстывает поводком, хотя вскоре перестаёт на это отвлекаться. Несколько раз – всего несколько, жалея меня, – достаёт до горла; я терплю, но потом поддаюсь позорному спазму и кашляю, захлёбываясь слюной.
Моя невыносливость постыдна – но тебе она, кажется, почему-то по душе. Рывки чаще и мельче; сжимаешь мне голову, лаская пальцами кнопки ошейника – allegro, avanti – маэстро подчиняет хор – плач скрипки рвёт воздух в клочья – решившись, я поднимаю взгляд на твоё лицо – и содрогаюсь от зелёного морского сияния, увлекающего на дно корабли.
– Быстрее…
Твой приглушённый стон не по-человечески прекрасен – красота, проклятая Создателем, красота на грани ужаса; песня сирен. Дерзко смотрю, как блаженство искажает твои черты – быстрее, ещё быстрее, – и солёные, тёплые волны крушат корабль, унося души моряков в рай – в тот, куда попадают твои раздавленные, бессмертные бабочки.
*
(Несколько лет назад
– …Профессор, а куда это Вы?
Не оглядываясь, я вздыхаю и продолжаю заворачивать в пакет банку варенья. Если бы люди были книгами, Вера наверняка родилась бы детской энциклопедией из серии «Хочу всё знать».