Бог бабочек
Шрифт:
– Мда-а, тогда сложнее… Большое читать мне обычно лень, и я отвлекаюсь постоянно. Над тем же Булгаковым (Булгаковым, правильно ведь?.. на фамилии плохая память) почти полгода издевался… Может, хотя бы отрывок пришлёшь? Или рассказик? Или отрывок – сложно без контекста?
Последнее похоже на издёвку; но, возможно, я просто перестраховываюсь.
– Сложно. Но я постараюсь что-нибудь подобрать… Раз сложно с большими текстами, «Войну и мир» ты наверняка не домучил?
Даже в темноте замечаю, как ты морщишься – и пересаживаешься ещё чуть ближе
– Ох, нет! Даже начал, но быстро понял, что мне капец. Ещё эти вставки на французском… – морщишься. – Зато дочитал этих, как их… Ну, где Чичиков и помещики?
– «Мёртвые души».
– Вот! Надо же мне как-то реабилитироваться перед тобой. Я молодец! – (Со смехом гладишь себя по голове). – Хотя тоже было нудно. А в «Мастере и Маргарите» меня в плане нудности смущало знаешь, что?
– Предположу. Библейская линия?
– Да-а! – жарко всплёскиваешь руками, чуть не задевая меня. – Все эти вставки о Понтии Пилате и Иешуа… Вроде и красиво, и высоко, но так тяжело написано! Не шло мне.
– Есть теория, что всех людей можно поделить на две части: те, кому больше близка московская линия, и те, кому библейская. Живая жизнь и древность, так сказать, – улыбаюсь. – Тебе явно больше подходит московская.
Оживляешься; тебе невероятно нравится, когда говорят о тебе.
– Крутая теория, серьёзно! Я вот даже сразу понял, о чём ты… Хотя словами толком не объяснить. А что ты думаешь об Иешуа, кстати? Я говорил с верующими, которые Булгакова до сих пор еретиком считают – за то, что он вот так показал Христа.
Иешуа. Непросто говорить об этой линии: я столько плакала над ней вечерами, за своим письменным столом, пока мама спала, измотанная работой. И столько любовалась чеканной красотой простых слов. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»…
Из коридора доносятся голоса и девичий смех. Лишь бы Лера, Маша и Наденька скорее пришли.
Лишь бы подольше не приходили.
– Я думаю… Думаю, если бы я писала о Христе, то писала бы о нём похоже. Возможно, не в точности так же, но… Не так, как в Евангелии. По-своему. – (Растерянно улыбаюсь, пытаясь подобрать слова. Ты слушаешь очень внимательно – так, что, кажется, перестаёшь дышать). – Нет в этом ереси. Он же Бог. А Бог у каждого свой.
– Ипостась Бога, – поправляешь ты. Слышно, что относишься к этому серьёзно – пожалуй, серьёзнее меня.
– Ипостась Бога. Пускай. Знаю только, что все видят это по-разному… Ориентир этот, идеал. Или что-то другое.
Улыбаешься краешком губ. В темноте я не вижу деталей, но угадываю, что именно краешком.
– Ориентир, идеал. Судью. Милосердие. Силы жизни и перерождения… Наверное, ты права. Даже если сравнить Иисуса и Иегову из Ветхого Завета – они такие разные! Веками учили: «Око за око, зуб за зуб», а тут – «Возлюби ближнего своего». Непросто перестроиться. А уж если с язычеством сравнивать… Иешуа. – (Молчишь пару секунд, наклонившись ближе ко мне. В комнате всё ещё холодно, но меня окатывает жаром – болезненным, как при лихорадке). –
Этажом ниже громко хлопает дверь; я вздрагиваю.
Эгоцентричное самолюбование. Оно тоже сразу в тебе заметно. Или?..
– Необычный вопрос. Наверное, можно ответить «да», но я пока лучше промолчу.
– Я тебя напугал, Юль?
Отчего-то слышать, как ты произносишь моё имя, почти больно. Сердце колотится так, что эхом отдаёт в уши. Бежать – бежать, чтобы выжить; перескочить через узловатый корень; лес смыкается за спиной.
– Нет. Всё хорошо. Просто… – выдавливаю улыбку. – Немного странно говорить о таких вещах с человеком, которого видишь впервые в жизни. Мне приятно, но…
– С человеком?
Тихо и мягко смеёшься в темноте. В твоём смехе так много скорби.
В той комнате, в тот холодный вечер, рвётся мой кокон. Мы говорим ещё час, или два, или сто, а вокруг нас разлетаются клочки кокона – белые, как январский снег. Белые, как бумага.
Семь лет спустя
День первый
«Лучше не приезжайте. То, что я зову вас к себе, есть ужасная низость. <…> Я всё так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает. <…> Я пробовал большой разврат и истощил в нём силы; но я не люблю и не хотел разврата».
(Ф. М. Достоевский. Бесы)
…Точнее, не день: уже вечер, поздний. Почти двое суток в дороге слились для меня в одни – наверное, так бывает в каждом истинно важном Путешествии. На горизонте темнеют громады гор, и небо над ними усыпано звёздами. Горизонт затянут прохладным августовским мраком, как чёрным шёлком, и дорога упирается в него – пустынная, то и дело ныряющая вверх-вниз. После плацкартного вагона и душного прыгучего автобуса такси кажется люкс-отдыхом; и ещё – тропкой в сон.
Я не верю, что скоро увижу тебя. Что еду прочь от лживой нормальности – в твой тёмный прекрасный мир. Непостижимо. Высшая математика.
В такси играют модные пошлые песни. Такие по-городскому пошлые, что их странно слышать в горной глубинке, среди сосен и облаков. Что-то про танцполы, таблетки, текилу, «сучек в тряпках от Гуччи» – что-то донельзя однообразное. Женщина-водитель пару раз неловко хихикает:
– Сын плейлист выбирал, уж простите. Я ему говорю: ну накачай ты мне чего-нибудь современного, чтоб пассажиры расслаблялись… И вот нате, пожалуйста! – (Она вздыхает. Ноготь с облупленным розовым лаком вонзается в кнопку со стрелочкой, но новая композиция мало отличается от предыдущих). – Аж самой стыдно. В девятом классе он у меня.