Бог, которого люблю
Шрифт:
Екклесиаст. 7:14
Солнечным апрельским днём в прекрасном настроении я ушел из родительского дома, не зная, что уже никогда больше не вернусь в него.
Накануне познакомился с девушкой. Как и мою северную любовь, её звали Светлана. Она была откуда-то из Ставрополья, в Москве проездом, через два дня собиралась уезжать. Мы договорились встретиться на следующий день. Этот следующий день, 8 апреля 1971 года, в корне изменил мою жизнь.
Не стану описывать, что произошло, скажу только, что ничего более скверного в жизни ни до того дня, ни после –
Тот день закончился для меня в камере отделения милиции, куда был водворён по обвинению в изнасиловании.
Из милиции мне удалось позвонить Володе на работу. Он понял меня с полуслова. Это был единственный человек, который мог сделать то, что я задумал: найти Свету и уговорить ее изменить показания. Я знал, что у нее был билет на поезд, знал, когда и с какого вокзала уезжает, и номер вагона.
Володя не пошёл в больницу к жене, которая вот-вот должна была родить, Он приехал на вокзал за час до отхода поезда, нашёл Свету. Не представляю, какими словами он убедил её сойти с поезда и поехать к моей сестре. Света согласилась забрать заявление, но когда пошла к следователю, тот предупредил ее об ответственности за дачу ложных показаний, и она попросту побоялась.
Что ж, видно, для того, чтобы осуществились все дни и встречи, для меня назначенные, необходимо было познакомиться и с капитаном Пиксиным.
Целый день я ждал этого момента, и вот он! Я на нарах. Натягиваю на себя одеяло, ничего не вижу, мне тепло, мозг отключается ото всего того, что видел и слышал в течение дня. Расслабляюсь. По опыту знаю – это приятное расслабление длится какие-то ничтожные секунды, но они мои, у меня никто их не отнимет.
Проходит полминуты, минута. Ощущаю голод и начинаю думать о еде, о чем-нибудь, что съел бы с аппетитом – об обыкновенной (не гнилой) картошке, о манной каше, которую варила мне мать, а я отказывался есть, не любил. Знаю, что внизу, в тумбочке лежит хлеб, но он настолько сырой, противный, что невозможно подумать о нем без отвращения. Из двух зол выбираю меньшее – лучше заснуть голодным.
Чувствую, во мне начинает шевелиться злоба. И вот уже перед глазами образ ненавистного капитана Пиксина. Сытый, самоуверенный, всех видящий насквозь, всегда правый, он обыскивает меня, выворачивает карманы, достает письмо матери, читает и смеется, заставляет дыхнуть. Знаю, он презирает меня. А я ненавижу его и боюсь. Это невозможно скрыть, он это видит. И все в нем говорит: «Подожди, ты у меня еще попляшешь». Нисколько не сомневаюсь, так оно и будет.
«Надо его убить, но как? Может быть, отравить, когда он придет есть в столовую? Эх, если бы у меня был пистолет с глушителем! Он же везде ходит, никого не боится. Ну, подожди, выйду, вернусь сюда, за все с тобой рассчитаюсь».
Капитан Пиксин, с которым я мысленно разговаривал перед тем, как заснуть, был дежурным помощником начальника колонии. Если бы проводились соревнования по его профессии, его имя стало известно всей стране. Цепкий взгляд, всегда подтянут, идеально выбрит, в начищенных до блеска сапогах. Его портрет можно было, безо всяких изменений и дорисовок, поместить на любой плакат, призывающий к борьбе с преступностью.
Перед выходом на работу он приводил в порядок не только свой внешний вид, наверняка ещё тренировал память, уточняя клички, статьи, продолжительность срока сотен осужденных. А ведь ежедневно кто-то освобождался, кто-то прибывал,
Любимая его погода – лютый мороз или проливной дождь. Именно в такую погоду ему доставляло особое наслаждение доказать, как глубоко заблуждаются все надеющиеся на то, что он из штаба не выйдет, а будет пить чай в своем кабинете.
Одиннадцать лет занятий музыкой как нельзя лучше пригодились мне в лагерной жизни. Сразу же по прибытии меня спросили, кем работал, чем занимался, сказал, что преподавал в музыкальной школе.
В изоляторе, куда помещают всех вновь прибывших, ко мне подошел мужчина лет сорока пяти. Он поинтересовался, где я учился, назвал фамилии нескольких знакомых мне преподавателей института. Мы поговорили всего несколько минут. На следующий день в нарядной мне объявили, что направляют в пятый отряд, в бригаду, которая строила жилые дома.
В тот же день я ближе познакомился с Дмитричем. Так звали мужчину, который накануне разговаривал со мной в изоляторе. Он тоже был москвичом и числился в пятом отряде. Отбывал пятнадцатилетний срок за получение взяток. В зоне был заведующим клубом и столовой одновременно.
Когда мы пришли в клуб, Дмитрич достал баян, и я, хоть и не держал инструмент почти четыре года, все же что-то смог сыграть.
Оказалось, бригада, в которую попал, считалась одной из самых бандитских, да и работа была тоже самая тяжелая.
«Будь что будет», – подумал тогда, ложась спать и ловя на себе ничего хорошего не предвещавшие взгляды ребят, с которыми предстояло ехать на объект.
Наутро, минут за пять до подъема, кто-то толкнул меня в бок. Проснувшись, увидел Дмитрича.
– Знаешь, – зашептал он мне в ухо, – я договорился: ты в бригаду не пойдешь, нечего тебе там делать, после проверки чеши ко мне в клуб.
Это пробуждение, безусловно, оказалось наиболее приятным за прошедшие полгода. В тот же день я стал помощником повара.
Работа вначале показалось особенно тяжелой. Повар, к которому попал в подчинение, конечно, видел, какой я работник. Сказать, что не хочет меня брать, он не мог, но решил поблажек не давать. В третью или четвертую смену что-то было не в порядке с котлом, поэтому всё сбилось с графика. Я здорово устал и очень хотел спать: ведь как-никак проработал целые сутки. Часа за три до окончания смены повар объявил, что будет проверка, поэтому не как всегда, а самым тщательным образом надо вымыть пол всей столовой и соскоблить засохшую масляную краску вдоль плинтусов, особенно в углах и под котлами.
Ни после ареста, когда всю ночь проходил по камере предварительного заключения, ни после объявления приговора, я не переставал верить в свою звезду, что каким-то образом все разрешится. Ведь лагерь не для меня, это не моя судьба.
Именно в тот день, когда без сил стоял на коленях в углу, соскребая краску с пола, впервые в жизни, на каком-то совершенно новом уровне сознания, ко мне пришла мысль, что никакой звезды, светившей мне одному, не было. Я почувствовал себя крошечной частичкой огромного мира, в котором загнан в угол, поставлен на колени, сломлен. Даже повар, который все время делал мне замечания, не вызывал раздражения. «Все правильно и справедливо, – смирился я тогда. – Повар здесь не причем. Это расплата, и никуда я отсюда не выйду».