Бог простит?
Шрифт:
Двумя перстами Аввакум перекрестил склоненную голову Досифея:
– Живи с Богом в своей душе, Досифей…
Зубы протопопа жадно вонзились в теплую хлебную мякоть, ладонь потянулась к подбородку ловить крошки.
– Помню, матушка-покойница таким же вкусным хлебом в детстве угощала, – вздохнул среди всеобщего молчания Аввакум.
– О хорошем-то все помнят, да и о плохом тоже, – откликнулся Епифаний.
– Не жалуюсь на память свою, многое в нее плетью вбито…
– Описал бы ты жизнь свою, – потянулся к протопопу
– Давно мыслю об этом, – согласился Аввакум, – да где мне бумагу взять, чернила?
– Найду, батюшка, прикажи, – Досифей вспотел от усердия.
– Своруешь, новый грех… – В углу «ямы» зашевелился маленький щуплый дьякон Федор. Пряча правую руку с отрубленной кистью, он потянулся здоровой рукой к узелку Досифея, осторожно понес ко рту свой кусок праздничного хлеба.
– Сворую… – Досифей виновато заморгал, – Господь простит.
– У стрельцов плети длинные, рубаху потом от спины не отдерешь… Кто же нас тогда жалеть будет?
– У Алексея, что в посаде живет, все это спроси, он мои письма в Москву шлет, – Аввакум уже весь во власти нового желания, – Епифаний, пиши понуждение, ты отец мой духовный…
Июль, 1647 г.
Село нижегородского края Лопатищи. Поповское подворье аккуратнее и зажиточнее окружающих жилищ, колодезный журавль выглядывает из густых крон плодовых деревьев. Попадья срывает яблоко, несет яркий плод к пухлым губам, улыбаясь драчливому петуху.
Три развеселых девки на сельской улице… Подсолнечная шелуха на губах, громкий женский смех вдруг обрывается.
– Девки, поп-то наш суровый какой, гляньте, вышагивает будто журавль, – останавливает подруг синеглазая Матрена, – а ведь хорош мужик-то…
– Что, приглянулся батюшка? – Фроська стройна и черноброва, – ишь, глазами словно шилом раскаленным протыкает.
Матрена встретила пристальный взгляд попа, вспыхнула, прикрылась концом платка, но глаз своих смущенных не отвела.
– Все бы тебе шутить, Ефросинья, – шевельнула она пухлые губы в платок, поправила на груди длинную косу, – строг ликом батюшка, что-то страшно мне стало…
Аввакум, жестким взглядом усмиряя не в меру веселых баб, идет мимо них к своему подворью.
Всхохотнув, девки весело припустили вдоль улицы к церкви.
Матрена, отстав от подруг, несколько раз оглядывается на поповский двор…
Тускло блестят оклады иконостаса в свете нескольких свечей аналоя. Аввакум усердно кладет земные поклоны, глаза его полны глубокой надежды на Бога, взгляд весь во власти тихой молитвы, губы неслышно дарят Господу сокровенные мысли.
– Батюшка, спаси, – мягко шелестит голос тихо вошедшей в храм Матрены. Складки нарядного сарафана волнуются на её груди, глаза готовы брызнуть слезами, – батюшка, дай покой душе моей грешной…
Поп застыл в поклоне, медленно повернувшись к девке, окинул ее недовольным взглядом, скользнул сузившимися глазами по ее ладной фигуре, поднялся с колен.
– Бог спасет, девка, – испытующе посмотрел в глаза смутившейся Матрены, – тебя, что ль, у двора своего недавно встретил?
– Меня, батюшка, – помолчав, откликнулась гостья, осмотрелась, – темно в храме…
– Давно в церкви не была? Что-то я тебя здесь не видел… Веруешь ли?
– Верую, батюшка… Грешна, дорогу к храму совсем позабыла…
Поп замолчал, разглядывая Матрену, что-то постороннее мелькает в его взгляде – уж больно хороша девка, – что за грех тебя мучит, исповедаться хочешь?
– Хочу, батюшка, спаси, сними грех…
– Имя твое как? – тихо произнес поп, взял женщину за руку.
– Матрена, – выдохнула девка.
– Что за грех мучит тебя? – Аввакум набросил на плечи Матрены край епитрахили, осторожно возложил свою ладонь на склоненную русую голову. Гладко зачесанные волосы девки блестят в свете близкой толстой свечи аналоя.
– Каюсь в грехе женском, батюшка, блуд окаянный владеет душой моей, излечи, отче, больше сил нет терпеть, – Матрена осторожно к себе ослабевшую руку попа, прикрывает вздрагивающими тонкими пальцами батюшки тугую выпуклость своей груди, – чуешь, отче, как душа моя бьется, огнем блудным сжигаемая?
Адский огонь мужского желания заплясал на лице попа свой жуткий танец, искривил в болезненной гримасе его губы, повел в сторону темную курчавую бородку. Хриплый стон скользнул сквозь стиснутые зубы, пальцы против воли сжали упругую женскую плоть. Резким движением Аввакум отвел грешную руку и поспешно сунул кисть в дрожащее пламя близкой свечи.
– Уйди, девка, уйди от греха, – прохрипел он.
Матрена вскрикнула, приподнялась…
– Прости меня, батюшка, прости ты меня, блудню окаянную… Святой ты…
Поп спрятал сожженнную руку в складках епитрахили, не поворачивась к девке, крикнул:
– Да уходи ты…
Плачущая Матрена медленно пошла к выходу.
Калитка стукнула, пропустив на поповское подворье крепкую вдовицу, которая, несмело сделав несколько шагов вперед, вдруг упала на колени, воздев руки к подходящему Аввакуму.
– Аввакум Петрович, батюшка, последняя надежда на тебя и осталась…
– Встань, Пелагея, что с тобой? – Аввакум махнул рукой, отправляя в дом свою любопытную красивую попадью. Та покорно ушла в избу.
– Староста наш Лукерью мою силой со двора свел… Загубит девку, – Пелагея зарыдала, уткнувшись мокрым лицом в ладони, – защити, отче…
– Бог защитит, Пелагея… А ну, пошли, – поп озлился, крепко прикусил густой ус, – и на старосту управу найдем.
Крепок забор старостова хозяйства, свежекрытая изба весело смотрит резными наличниками на широкий с коровником двор.